Loe raamatut: «Мона Ли. Часть вторая»

Font:

Иллюстратор Марина Дайковская

ISBN 978-5-0056-7546-0 (т. 2)

ISBN 978-5-0056-7547-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Мона Ли сбросила рюкзак, плюхнулась на кровать, не снимая обуви, раскинула руки и лежала так, совершенно расслабившись, ощущая себя, наконец-то! в безопасности. Переведя дух, она села на кровати, расшнуровала кеды, поморщилась, закинула их в угол, туда же полетели носочки, грязная ковбойка и джинсы. Оставшись в трусиках, подошла к высокому зеркалу, перевезенному из Орска – встала на цыпочки, покрутилась, подняла волосы рукой, залюбовалась сама собой. Загар лег ровнехонько, только отпечатался силуэт Ки-Риня – белый единорог на шоколадно-персиковой кожи груди. Довольная собой, Мона села на пол, развязала тесемки, вытащила из тайника сверток. Положила на пол, развернула. Взяла наугад один тугой рулон, старая веревка лопнула сама собой. Послюнявив пальчики, Мона принялась считать «Ильичей» – раз, два, три… в рулоне была тысяча рублей. Мона не поверила себе, пересчитала еще. Тысяча. Рулончиков было девять. Ого! – она даже задохнулась, – ого-го-го! Это же целое состояние! Представить такую уйму денег она даже не могла. Вытащив из рулона сотенную купюру, она опять аккуратно все смотала, перехватила аптечной резинкой рулоны – и тот, который она надорвала в Джанкое, и встала, думая – куда? Куда спрятать? В комнате было мало мебели, стояли до сих пор еще не разобранные коробки и чемоданы с игрушками и каким-то детским барахлом, – туда? Кто еще полезет разбирать ее вещи? Нет. А вдруг? Куда еще? Книжный шкаф – нет. Комодик с её бельем? Нет. Тут в дверь постучали.

– Мона?! Мона, – это был Пал Палыч, – иди обедать, все горячее, я тебя жду. Очень надо, – подумала Мона, сейчас начнет Танечка истерику. Эх, бросить бы ей в лицо тысячу рублей! Вот, сразу бы заткнулась! Пал Палыч опять постучал.

– Иду, пап, – Мона закрутилась по комнате, – иду-иду! Схватив коробку из-под обуви, сунула сверток туда, прикрыла сверху кедами, и пульнула под кровать. Перепрячу, – решила она и вышла из комнаты.

– Пап, – Мона сидела на перилах лестницы, – а можно душ принять, да?

– Можно! О чем ты спрашиваешь? – Пал Палыч махнул в сторону свежевыкрашенной двери, – вот там.

Мона в халатике, с заплетенной косой, чистая, умытая, пахнущая шампунем, вышла на кухню. Она была так хороша и свежа, что Танечка даже поперхнулась.

– Девочки! – Пал Палыч поднял рюмку, – я у вас один. Давайте-ка, поберегите меня, очень вас прошу. Обеих. – И – выпил. Танечка налила себе сухого вина, а к Моне пододвинула бутылку «Буратино». Обед прошел на удивление мирно. Кирилл смотрел на Мону во все глаза, все пытался что-то рассказать, но Таня посмотрела на него так свирепо, что мальчишка замолчал и возил по тарелке котлету. Митя еще спал в коляске, и наступал тихий вечер, и еще качали головками-шапками флоксы, и падали листья с березы, и самолет чертил белую полосу в небе.

Мона с Пал Палычем сидели на скамейке в саду.

– Ну, что теперь? – спросил Пал Палыч, – съемки? школа?

– Пап, ну школа, конечно, – Мона выглядела примерной ученицей, – восьмой класс, экзамены же. Сейчас пока и не зовут никуда, Псоу запускается со сказкой, но там типаж другой, возьмут, наверное, Лену Антонову, сейчас пробы, но точно – возьмут. – Мона выкладывала последние новости, а Пал Палыч остро и мучительно переживал то, что не может задать вопрос о Ларе Марченко, не выдав себя. Мона, почувствовав это, небрежно бросила, что Лара Борисовна сейчас приедет на премьеру «Средство долголетия», и ей, Моне, пришлют пригласительные.

– Пойдем, пап? – Пал Палыч кивнул.

– Ты на Танечку пока внимания не обращай, сказал он тихонько Моне, – она еще развод переживает, но уже все на лад идет.

– Не надоело тебе там сидеть? – послышался голос из окна второго этажа. Танечка, перевесившись через подоконник, смотрела на них, держа в пальцах сигарету, – пап, иди домой, а то Митька проснулся. Мону она будто бы и не заметила. Пал Палыч виновато пожал плечами и пошел домой.

Нет, – сказала себе Мона Ли, – я тут долго не задержусь.

К ужину Мона не спустилась, сказала, что устала и хочет спать. Сразу же после обеда, дождавшись тишины в доме, она поднялась к себе, легла на живот, вытянула коробку из-под кровати, и опять села – думать. Небольшой актерский опыт оказал ей неожиданную помощь – она мысленно прятала деньги и мысленно разыгрывала ситуации, когда кто-то случайно эти деньги находит. Выходило так, что спрятать в доме деньги было некуда! Матрас мог кто-то случайно взять – вдруг гости? Игрушку – если зашить деньги, скажем, в плюшевого мишку – подарить чужому ребенку. Оклеить стену сторублевками, а сверху – обоями? Заметят. Закопать в саду? Засунуть в печку? А если решат погреться? Сверток был объемный, и спрятать его нужно было так, чтобы, в случае опасности, мгновенно забрать деньги из тайника. Мона на съемках наслушалась историй о спрятанных в банках с крупой кольцах и перстнях, о пачках денег в тайнике, сделанном в книге – все это было ненадежно. Устав, она вытащила из коробки с игрушками фотоаппарат в чехле, сам фотоаппарат поставила на полку, а деньги засунула в чехол. А чехол повесила на вешалку у входа. И успокоилась. Спустилась вниз – чистить зубы, и увидела свет на веранде. Подойдя на цыпочках, выглянула – Танечка, подкрашенная, причесанная, сидела в плетеном кресле у столика. Напротив нее расположился старый, лет тридцати пяти, мужчина, самого противного вида. Бухгалтер какой-то, подумала Мона. В очочках, лысый, и какой-то кислый на вид. Он пил вино прямо из горлышка бутылки, а Танечка ненатурально хихикала, и лицо ее было совершенно глупым. Жених, Мона Ли, избалованная вниманием, таких мужчин даже не принимала в расчет и никогда не тратила на них свое обаяние. Понятно, чего Танька так озверела, Мона Ли уже стояла с зубной щеткой во рту, – замуж хочет. Еще тут и этого типа не хватало, для полного веселья. А, впрочем, я все равно сбегу отсюда, мне бы восемь классов окончить, а там можно до института куда-то поступить на работу, хотя бы и костюмером на студию. Жалко Пал Палыча, конечно, они его тут сожрут, а он Лару любит. Но с Марченко у него шансов нет, и мысли опять потекли назад – на студию, и дальше – к Архарову. Мона была уверена на все сто, что он сегодня же вернется, и они помирятся, и они поедут в Москву, в «Дом фильма», или в «Дом музыки», туда – где хорошо, легко, где все будут пожирать ее глазами, а она, в вечернем платье – мимо, мимо… Мона чуть не проглотила щетку. Поеду завтра в Москву, скажу, учебники и тетрадки нужно купить, надо же сотенную разменять, в конце концов? – Встав под холодный душ, она согрелась, и, оставляя мокрые следы узких, изящных ступней на досках пола, поднялась к себе, и блаженно растянулась на кровати.

– Пап? – Мона Ли держала в руке бутерброд с колбасой, стараясь откусывать побольше «Докторской» и поменьше – хлеба, – пап?

– Сядь, и поешь как следует! – Пал Палыч мешал палкой кипятившееся в баке белье, – Мона! Будешь кусочничать, наживешь язву желудка! Твоя бабушка никогда не позволяла мне уйти из дома без плотного завтрака!

– Ой, пап, бабуля у нас была старого режима, сам знаешь! А сейчас у жизни другой ритм! – Пал Палыч покачал головой.

– Пап, я сейчас в Москву поеду, в «Детский мир», мне форму надо, тетрадки, там… ручки…

– Езжай, конечно, – Пал Палыч вытер руки о передник, – тебе, наверное, деньги нужны? Сейчас принесу. – Мона чуть было не сказала – мне ничего не надо, но вовремя прикусила губу. – Ты только не поздно, – крикнул вслед Моне Пал Палыч, – я буду волноваться!

Мона на одной ножке допрыгала до калитки, обернулась, показала Танечке, которая курила в окно, язык и побежала к станции. В электричке она высунула голову в окно, и щурилась от ветра, бьющего в лицо, и махала пролетающим мимо поездам. От Белорусского вокзала она спустилась вниз, завернула в «Дом фильма», раскланялась со знакомыми, улыбаясь белоснежно и безмятежно, выслушивая – ой, Мона, да какая ты стала красавица, Моночка, а вы не согласитесь сняться у меня в дипломном фильме? Мона, позвони Метельскому, у него пробы на «Героя нашего времени»! Ой, Мона, а ты что там, в Артеке устроила? Мне Псоу… Мона, успевшая забыть про Крым, досадливо поморщилась, зашла в кафе, где было накурено так, что лица различить можно было с трудом.

– Мне пирожных и сока, – сказала она буфетчице и протянула сторублевку.

– Ой, Мона, у меня сдачи нет, – девушка в кружевной наколке повертела купюру, – я и не разменяю, а мельче у тебя ничего нет?

– Нет, – Мона протянула руку, – давай, обойдусь без сладкого.

– Нет, зачем же? – вырос за спиной Моны любимец всех женщин, некрасивый красавец Стасов, одетый не хуже голливудского актера, жуир и бонвиван, как он сам говорил о себе. – Ниночка, сколько я должен за удовольствие угостить нашу принцессу?

За столик сели вдвоем, Стасов, поправляя бабочку, целовал ручку Моны, осыпая ее комплиментами, перевивая все это красочным враньем о своих подвигах – обольщал, окутывал, очаровывал. Моне он нравился, вот, с ним бы она снялась! С таким нигде не пропадешь, это тебе не Архаров, с его идиотской ревностью. Сумасшедший просто. И почему он не приехал? И хорошо, что не приехал. Нет, жаль, что не приехал – вот бы Танечка сдохла от зависти, – Мона разговаривала сама с собой, не слушая Стасова.

– Значит, договорились? – Полные губы Стасова сложились сердечком, – я тебя жду?

– И где ты ее ждешь, – над головой Моны склонился Саша Архаров, – Стасов, ты трижды женат, постеснялся бы?

– Александр, – Стасов пригладил волосы, – могу я тебе намекнуть, что ты тоже – на секундочку несколько раз не свободен?

Мона, не дожидаясь, пока разговор пойдет на повышенных тонах, выскользнула из-за стола.

– Мона, – догнал ее Архаров, – Мона …Так! В Детский мир я с тобой не поеду, – орал Архаров ровно через 15 минут, – как ты себе это представляешь? Я тебе буду бантики покупать? Тетрадки? Ты в своем уме?

– Саш, – Мона хохотала, – Саш! Ну, какие бантики? Ну, мне, правда, нужны тетрадки, я ж в школе еще учусь! Я большая девочка!

– Не поеду. Все, – Архаров сел в машину, – давай к Ревазу махнем, в ресторан? Потом мне на «Госфильм» к Давидяну, так… у нас футбол еще, вот – пока я буду у Давидяна, съездишь за своими бантиками, идет? Такси возьмешь, ясно? – И Мона, не в силах сопротивляться прекрасному августовскому дню и серым Архаровским глазам, открыла дверцу машины.

Глава 2

Кафе со скромной вывеской «Привет» смело можно было бы назвать красивым грузинским именем, скажем, Шаво Мерцхало, – «Черная ласточка». Но… выбор в СССР был скромный. Впрочем, внутри было так хорошо, и так гостеприимен был хозяин Реваз, и так великолепна грузинская кухня, что в это кафе, расположенное рядом с железнодорожной станцией Кулебякино, приезжали те, кого Реваз называл своими друзьями – актеры, художники, врачи, музыканты, – московская интеллигенция, и особо – альпинисты и горнолыжники. На скромных деревянных столах, крытых невзрачной клеенкой, дымилась чахиртма в общепитовских тарелках, а для хорошо выпивших накануне – хаши в глубоких чашах. Зелень! Ах, какая зелень была на столах Реваза! Мог ли вынести нос такое благоухание? Кинза, базилик, тархун, петрушка, цицмати соседствовали с сулугуни и надуги. А бадриджани и лобио подавали такое же, как и в кафе у подножия горы Джвари. Даже те, кто прежде знал лишь шашлык и цыплят табака, открывал у Реваза такие гастрономические изыски, что произносил «сациви» и «хинкали», закатывая глаза и цокая языком. Хачапури у Реваза дышали и таяли даже на тарелке, и мегрельские, и имеритинские – и запивали их «Хванчакорой» и «Мукузани», и шипело «Боржоми» в потных бутылках, и прозрачная чача делала городских московских мужчин настоящими – мужчинами.

Мона Ли, умея обходиться без пищи, хорошую кухню любила и ценила, насколько это может девочка, выросшая на еде из советской «Кулинарии». И сейчас, войдя в зал, она вдохнула запах и поняла, что голодна, как никогда прежде. Навстречу им вышел сам Реваз, пожав руку Архарову, хлопнул его по плечу:

– Здравствуй, Сандро, друг! Почему давно не был? Кто кормил тебя лучше меня, а?

– Ревазик, – Саша обнял его, – разве родился на свет мужчина, лучше тебя спасет от голодной смерти усталого путника? Кто сделал из продуктов, родившихся в благословенной Грузии – жизненную философию? Кто напоил нас надеждой и любовью, кто дал нам силы вынести измену прекрасной женщины, отвергнувшей чистое и доброе сердце, а? Даже тот, который только встал от стола, проглотит твои чанахи, и попросит еще!

Так они и стояли, хлопали друг друга по плечам, пока Мона не взмолилась: – Я хочу есть! Пожалуйста!

– Кто это? – Реваз прикрыл глаза ладонью, будто ослепленный красотой Моны, – Сандро? Ты похитил царицу! Немедленно уезжай, забирай её – и уезжай!

– Реваз? Ты что? – Архаров обернулся к Моне.

– Уезжай! – гортанно закричал Реваз, – или я украду ее у тебя! Или вызову тебя на дуэль, да?

Поняв, что это шутка, все трое расхохотались.

– Мона, – представил Архаров девушку, – моя Мона.

– Э-э-э! Кто же ее не знает? Я в кино хожу, дочери в кино ходят! Мы Мону Коломийцеву знаем, ждали-ждали! – и он проводил их к лучшему столику, у окна. Пока подавали закуски, Мона уже, не стесняясь никого, заворачивала зелень в лаваш, и ела с таким аппетитом, что Архаров залюбовался ею.

– Как ты все умеешь делать красиво, Мона… Мона моя. Тебе идёт абсолютно всё, и даже хлеб в твоих руках выглядит…

– Как торт, – Мона показала жестом, чтобы Саша налил ей минеральной воды, – Саш, говори попроще!

Подносили все новые блюда, и уже к шашлыку Мона до того наелась, что чуть не задремала над тарелкой.

– Выпей вина, – Архаров налил ей темного и густого, как кровь, вина.

Мона подняла стакан:

– Красиво как! Как гранат?! Или вишня? – И выпила. – Ой, я сейчас лопну, и я совершенно пьяная, – Мона откинулась на спинку стула. – Саш, а как ты думаешь, тут есть мороженое?

– Для тебя, моя сказка, Реваз достанет все – только пальчиком пошевели, и крикнул, приставив ладони рупором к губам, – Реваз?! Ревазик!! Тот подошел, расправил усы пальцами и склонился в комическом поклоне:

– Что изволите, моя королева?

– Я мороженого хочу, – сказала Мона. – Можно?

– Пломбир? Земляничный? Ореховый? С шоколадом? Крем-брюле? – Реваз сделал вид, что записывает пожелания Моны Ли в блокнот.

– Всё, какое есть, – Мона облизнулась. Архаров встал, и, чтобы не было слышно от соседнего столика, тихо спросил Реваза, – играют? Реваз кивнул.

– Сделай девочке сладкое, будь друг, а? Я буквально на полчасика. Реваз вздохнул:

– Сандро, я надеюсь, ты понимаешь, что делаешь?

Мона уже съела мороженое, уже выпила чашечку шоколада, и лениво щипала виноград с кисти. Уже тихая обеденная публика сменилась вечерней, шумной, при больших, судя по всему, деньгах. Стало шумно, накурено, официанты сновали между столов, женский смех вспархивал то там, то тут, произносились тосты, а на эстраду вышли грузинские юноши, в черном, и негромко запели «а капелла». Мона, чуткая к музыке, с абсолютным слухом, буквально вытянулась – слушать, слушать! Незнакомый язык наполнял мелодию смыслом, и Мона видела белые шапки гор, цветущие долины, слышала говор ручья, бегущего между камней, видела зеленые склоны, женщину, идущую к колодцу с кувшином, видела бегущих детей, запускающих в в небо змея… Реваз, подойдя к Моне, проговорил тихо:

– Они поют «Кириалеса», это мегрельская песня, старинная.

– Как же это прекрасно, – Мона посмотрела на Реваза.

– Девочка! Ты плачешь?

– Это от радости. А где Саша, вы не знаете? – Мона Ли посмотрела на свои часики, – он должен был на съемки ехать. Про «Детский мир» она давно забыла.

– Саша? – Реваз оглядел зал, – не знаю. Вышел, наверное?

– Куда – вышел? – Мона приподнялась, – где он?

– Я не знаю, не знаю, детка … – Реваз кивнув кому-то, ушел в сторону кухни. Мона прошла между столиков, открыла дверь, вышла в коридор. Пошла, прислушиваясь к голосам. Тихо. Уткнулась в лестницу, ведущую вниз, спустилась, толкнула дверь. Заперто. Постучала. Никого. Тогда она отбила пальцами по дверному косяку мелодию песни «Сулико», слышанную только что, и дверь открыли.

– Проходи, – сказал хрипловатый голос, и она вошла. За столом сидели четверо. Архарова было трудно узнать. Абсолютно сумасшедшие глаза, дрожащие пальцы.

– Еще! – ему скинули карту. В тёмную…

– Саша? – крикнула Мона, – ты что тут делаешь?

– Бл … – Мона никогда не слышала, чтобы он ругался матом, – уйди! уйди отсюда! Кто пустил! Уведите девчонку! – он орал так, что Мона сама бросилась бежать, но не могла найти дверь. Кто-то, как и прежде, невидимый, вывел ее из комнаты, протащил за руку по коридору, потом – через зал, крепко держа локоть Моны под мышкой. Вытолкнув Мону из дверей, сказал:

– Марш отсюда, хоть слово скажешь…

– Я поняла, я поняла, – залепетала Мона и быстро пошла к станционным кассам. Зажгли фонари, и перрон выглядел совсем пустынным.

– До Москвы один, – Мона протянула мелочь кассирше, – а когда электричка? – Расписание смотри, – равнодушно ответила та и закрыла окошечко. Теплый августовский день исчезал, и стало ясно, что кончилось лето, и откуда-то задул ветер, и понеслась листва, как стайка обиженных птиц. Мона, съежившись, сидела на жёсткой станционной скамейке, и смотрела на проносящиеся к Москве и из Москвы поезда. В одних пассажиры занимали коридор, снимали вещи с полок, толпились, суетились, а в других – напротив, укладывались спать, пили чай, курили в тамбуре и брошенный окурок описывал алую дугу и падал на щебенку. Моне стало совсем тоскливо, мысль о том, что нужно ехать до Москвы, а потом в метро, и опять пересаживаться на электричку, уже – до Одинцово, так расстроила ее, что она ощутила себя одинокой, уставшей и страшно несчастной. Свистя и разрезая темноту снопом яркого света, подлетела электричка, вобрала в себя немногих пассажиров, Мона Ли прошла в вагон, села у окна, и, когда уже поезд начал набирать скорость, увидела, как на перрон выбежал Архаров, и быстро пошел, всматриваясь в мелькающие окна. Видно было, что он ищет Мону. Она отвернулась. Ненавижу его, – думала она, – ненавижу. Он ведь просто играет в меня, как в игру, я для него – красивая кукла, у которой нет сердца, которой не больно, когда ее бросают. Зачем он мне? Красивый? Ну, красивых много. Умный? Да нет. Добрый? Не то, чтобы очень. Что же я думаю о нем постоянно, я же ревную его бешено, и я хочу одного – быть с ним рядом. Спросить совета не у кого. Была бы мама жива, я бы… Мона вспомнила маму, и заплакала.

– Ай-ай-ай, – такая красивая девочка, зачем плачешь? – напротив нее сидела пожилая цыганка. Темные волосы её, уже с серебром седины, были убраны небрежно под платок, лицо её было сморщенным, как черносливина, и только глаза, те были молодые, глубокие, яркие, как маслины. Вороха надетых юбок на ней были грязные с подола, рваные, а на ногах были почему-то шерстяные чулки и галоши, – не плачь, не плачь, ручку дай, посмотрю, о ком убиваешься? Цыганка своей сухой, шершавой рукой приняла Монину узкую ладошку, раскрыла ее, стала водить пальцем, приговаривать, – молодого красивого любишь, женатый он, ой, худой он, все сердце тебе разбил, и не будет тебе с ним счастья, будет только горе, и не даст он тебе любви, только слёзы, нет, счастья нет с ним. – Цыганка заглянула в глаза Моны, – деньги у тебя есть, – сказала она утвердительно, – отдай мне, я к тебе другого приворожу, хорошего, а этот уйдет, сгинет … – Мона смотрела на цыганку, не отрываясь. Та протянула ей руку, – положи сюда, деньги бумажные, пошуршат – уйдут, уведут беду с собою, а тебе дорога поздняя, дорога опасная, отдай деньги, – сказала она повелительно. Мона смотрела в глаза цыганке, не моргая, будто испытывая её. Складки на лбу цыганки разошлись, кустистые брови поднялись, а глаза забегали – не могла она понять, почему же девушка не впадает в транс, не поддается гипнозу, смотрит своими прекрасными глазами и только чуть-чуть уголок рта дергается.

– Деньги отдай! – Страшным шепотом сказала цыганка, – отдай, говорю, деньги! В кармашке лежат, вижу! Отдай, а то такую правду скажу, жизни тебе не будет!

Мона, не отводя глаз, улыбаясь все шире, вытащила из кармашка сотенную и протянула цыганке. Та, схватив купюру с ловкостью обезьянки, взметнув пыль юбками, поспешила к выходу в тамбур, гортанными звуками скликая цыганят, попрошайничавших по вагону. Мона мысленно вычла еще одну сторублевку и уставилась в окно, в котором отражалась она сама. Вдруг лязгнули двери тамбура, и та самая цыганка, с лицом, расправленным от ужаса, добежала до Моны, и ссыпала на сидение скамьи кучу денег, каких-то перстеньков, цепочек, и буквально вылетела на остановке «Москва-Сортировочная».

Мона потрясла головой, будто приходя в себя после наркоза, убрала всю кучку в сумочку, посмотрела на свою руку – что в ней особенного? И, заметив, что пуговка на рубашке расстегнута, поняла, что так испугало цыганку. Ки-Ринь, обычно зеленовато-золотистый, горел ярким, живым, рубиновым огнем, а золотой рог его будто раскалился добела. Вот это да, – сказала себе Мона Ли, – наверное, я и впрямь – не такая, как все?