Loe raamatut: «Тетя Пеларгония и тайна рода»

Font:

Серия «Женские истории»

* * *

Часть первая

Глава 1
Искусственно состаренный мужчина

Моя тетя Пеларгония всегда мечтала облагодетельствовать меня. С моего рождения, а может, и раньше. Ей, человеку космического великодушия, ничего не стоило углядеть заблудшую овцу в зародыше. Мир, как известно, полон овец, которым не обойтись без надоедливой и душной наперсницы, но правдивые детали – стеклянная крошка в клубке родственных уз. Их надо подсыпать осторожней. Словом, мясистый нос тетушки все время вибрировал от неукротимого альтруизма. И ведь, что обидно, жертвы ее благих намерений вечно выскальзывали из-под опеки! Я не должна была подвести ее, хоть и боялась повелительных женщин не меньше, чем рептилий.

Скучна была бы наша жизнь без благодетелей. Скучна и безмятежна.

Пеларгония, с ее крючковатыми дрожащими пальцами, была проводником неведомого и пугающего добра. И все знали – пробьет и мой час, когда обрушится на меня ураганная тетушкина забота. Только в сказках добрые феи молоды и прекрасны, а злые отягощены отталкивающим интерфейсом. В жизни такой наивной справедливости конь не валялся. И новорожденный младенец может сильно заблуждаться по части той, что склонилась над ним…

Мои близкие с бодрым лицемерием уверяли, что мне несказанно повезло: сама Пеля Антоновна взялась содействовать моему личному благополучию. В счастливые детские времена я часто бывала у нее в гостях, и тогда она обрушивала на меня поток расспросов, словно прощупывала почву для своих грандиозных замыслов. Но девочка была еще долговяза, неуклюжа и с упоением играла с двоюродным братом в осликов. Сырой материал… Тетя надеялась, что издержки роста со временем сгладятся. А зря! Некоторые девочки крайне упрямы в сохранении невыгодной конституции. К тому же они с лошадиной и – чего уж! – немного ослиной грацией уходят с перископов, чтобы наделать самостоятельных ошибок. И вот тут просто необходимо вмешательство мудрейших.

Таким образом, судьба моя была предрешена. Однажды наступил мой припозднившийся звездный час – мне грянуло тридцать и я в разводе. От тети Пели теперь не отвертеться, и она уже звонила восемь раз. А я немедленно разорвала дипломатические отношения с мамой из-за того, что она проговорилась Пеларгонии о моем рухнувшем замужнем статусе. «Но она все равно узнала бы! И нам же было бы хуже, если бы ей рассказали об этом со стороны…» Материнское сердце, как всегда, не ошибалось, но мне с того было мало радости. Я шла на заклание к тетке, готовой испепелить меня заботой, и несла гостинец – иезуитски дорогую и столь же иезуитски крошечную коробочку ее любимых конфет. Легкая ноша усиливала мою зудящую тревогу. Хотя остатки здравого смысла бормотали, мол, подумаешь, тетя! Однако любой житель нашей не самой безмятежной планеты знает: среди родственников порой встречаются настоящие монстры.

– Кукла моя! – по-тбилисски тепло встретила меня Пеларгония.

Она была родом с Кавказа, впрочем, никто толком не знал, когда и где она родилась. «Это тайна вашего рода!» – любил иронизировать мой отчим. Ему можно – он единственный, кого Пеларгония не доводила вытяжкой из синей бородавки. Что за снадобье и чья бородавка – увольте! Пеларгония сама путалась в показаниях. Ее вытяжка помогала то от давления, то от суставов, то от дурного старческого запаха, а то и от… бородавок. Да минует меня чаша сия.

– Нам нужен свежий муж! – требовательно и без лишних предисловий начала Пеля, поставив предо мной для разжигания аппетита графин с подозрительной темной жидкостью. Уж не знаменитая ли вытяжка?! – Мое фирменное вино из черноплодной рябины. Способствует мозговой деятельности. Выпей! Нам предстоит долгий разговор. Долгий и приятный. О волнующих перспективах! – И Пеля интригующе подмигнула мне, затрепетав от возбуждения обоими подбородками и пепельными кудрями. – Я хочу еще на своем веку увидеть твое процветание и погулять на свадьбе у богатой племянницы.

– О, тетя, я пока отдыхаю на скамейке запасных. Как говорится, хорошее дело браком не назовут. И потом, сама знаешь, как сейчас туго с мужским контингентом.

– Чушь! Мужчин полно. Отбрось эти плебейские предрассудки, – категорично возразила тетка, водрузив на стол пузатую супницу, а за ней блюдо с тремя сочными бифштексами и пастой с восхитительным белым соусом, секрет которого, боюсь, не знают даже в Тоскане. Пеларгония знала толк в простой, вкусной и изобильной пище с ностальгическими советскими вкраплениями. Мне полагалось съесть большую часть вкусного обеда, себе же Пеларгония скромно положила одну котлетку. – Кушай, дорогая, и рассказывай. Какие тебе нравятся мужчины?

– Я же сказала, что пока не в теме. Посттравматический синдром.

– И чем это тебя так травмировали?! Неужели муж тебя бил?

– Да, разумеется, – решила я внести острую ноту в надвигающуюся женскую болтовню о сломанном браке, но Пеларгония даже глазом не моргнула. Точнее, она принялась с излишней сосредоточенностью пережевывать пищу, и ее застывший взгляд свидетельствовал о сложной внутренней борьбе. Кто или что победило, осталось тайной даже для самой тети. Но держать мейерхольдовскую паузу она не умела и не нашла ничего лучшего, как подтвердить базисный принцип мазохистов:

– Бьет – значит любит, чтоб ему пусто было. Но это ведь ты пошутила, правда?

В благодарность за тетину вкуснятину я неохотно согласилась. Что еще оставалось… Не сочинять же весь вечер готическую сагу об ужасах моей супружеской жизни. Правдивая история обыденна и совсем не для застольной беседы. Так будем же мечтать! Какие мне нравятся мужчины? Этот вопрос был решен мною еще в те времена, когда все дети нашего городка были уверены, что Михаил Боярский – муж Аллы Пугачевой. И только я в пятилетнем возрасте знала, что это не так. Потому что Боярский жил в нашем доме, и без Пугачевой, зато в кожаном плаще и с маленькой болонкой под мышкой. Конечно, некоторые сомнения в подлинности нашего Боярского у меня были – ведь у него не было шляпы. И буржуазная болонка тоже не вписывалась в образ. Зато во всем остальном это был мужчина хоть куда. Впоследствии кожаные плащи сыграли в моей жизни свою роковую роль. Но вряд ли именно это хотела от меня слышать дражайшая Пеларгония.

– Видишь ли, тетя, я могу тебе наглядно показать, какие мужчины мне нравятся. Точнее, какой. Но с одной только поправкой – его надо состарить лет на пятнадцать. А пока он слишком молод.

– Тебе нравятся старые?! – воскликнула тетушка, избыточно артикулируя неровно накрашенными губами.

– Не старые. После сорока. Сама понимаешь – в сорок пять не только баба ягодка опять.

– Поняла. А кого надо состарить? – деловито осведомилась Пеларгония.

Объяснить это было непросто – искомого персонажа я откопала в одном фильме, который вряд ли мог попасть в тетино поле зрения. Пришлось пообещать Пеле эксклюзивный домашний показ. Может быть, когда-нибудь. Пути назад не было – тетка распалилась. И все мне во благо, ведь она была уверена, что мужчины – как типовые модели. Достаточно определиться с фасоном – и можно легко соорудить себе похожий, и даже его усовершенствовать.

Ну и славно, что тетя так думает. У меня будет время улизнуть от ее навязчивого сервиса. Неизвестно, когда я навещу Пеларгонию в следующий раз. А к тому времени она забудет о моем киноидеале. Делать ей нечего! Впрочем… беда в том, что действительно нечего. И оттого тему предпочитаемых мною марок, а также новинок в мужском разнообразии Пеля оседлала крепко, словно ведьма свою метлу. Мне оставалось только латать прорехи в обороне.

– Тетя, вы меня поражаете истошным трюизмом. Зачем вы так со мной? – Я брала высокопарную ноту, которая, как мне казалось, прекрасно гармонирует с десертом – шоколадным тортом с ореховой прослойкой, рецепт которого знала только Пеларгония. – Неужели непонятно, что сейчас мне никакие мужчины не нравятся. Я же говорила, что пока отдыхаю на скамейке запасных!

– Тихо-тихо! – закудахтала тетка, успокаивая меня и подкладывая мне еще порцию, которая удовлетворила бы бегемота-подростка. – Не кипятись. Я сама знаю, что от мальчиков одна грязь в доме. Я просто хотела, чтобы ты развлеклась грезами и болтовней, а заодно развлекла бы меня, старую вдову. Подумай, мне-то с кем говорить о мужчинах? А такие разговоры необходимы для жизненного тонуса. Они освежают, веселят, повышают уровень полезных гормонов и… абсолютно безопасны, в отличие от реальных страстей. Помни, что любая страсть непоправима, хоть мы и помешались на Соломоновом кольце!

Так-так, Пеларгония начала изъясняться туманно, что верный признак ее опьянения. Оно никогда не бывает сильным, но часто имеет непредсказуемые последствия для окружающих. Надо держать ухо востро, а лучше скорее сваливать, набив желудок до отказа всякой вкуснятиной.

– Тетя Пеля, ты имеешь в виду надпись на Соломоновом кольце «И это пройдет»?! Помнится, вы рассказывали об одном вашем буйном поклоннике юности, который воспроизвел Соломоновы слова на двери вашей квартиры…

Имелся в Пелином арсенале и такой сумасшедший. Но сейчас Пеларгония только досадливо отмахнулась от этого воспоминания. Такой хоккей ей больше не нужен, а мне и подавно. Она жаждала веселого щебетания двух подружек. Вот ужас! Я была совершенно не готова к такому развитию событий. Мямлила что-то политкорректное о вневременных типажах вроде Эдуарда Хиля. А что мне оставалось? Побаловать старушку куртуазными историями о сексе на эскалаторе? Не умею я непринужденно болтать о мужчинах, тем более с пожилыми вдовами. Пережитый мною опыт располагал к более радикальным жанрам.

Пеларгония сочла мое притворство несостоятельным. Она уже вошла в кураж и запальчиво осуждала мои упаднические настроения:

– Подумать страшно, что вытворял твой бывший муж, если сумел начисто отбить у тебя охоту к новому браку. Может, изменял?! Нет, не похоже. Тогда в тебе играл бы азарт взять реванш. Где твой былой фонтанирующий оптимизм?! Я же тебя знаю с рождения, детка…

Видимо, Пеларгония имела в виду мой упругий жизненный тонус времен игры в осликов. Впрочем, далеко не только тетя Пеля была уверена в том, что знает меня лучше собственной зубной щетки. Так уж я устроена: примерно половина знакомых мне особ женского пола пребывают в иллюзии, что крепко дружат со мной с незапамятных времен. А половина моих знакомых мужчин уверены, что я тайно влюблена в них. Ну… или не тайно. В общем, было дело, но мне вежливо отказали, упреждающе потупив взор, то есть щадяще, на полутонах. Таким образом, меня всегда можно держать про запас. Но, увы, на гребне успеха о таких «запасниках» обычно забывают.

Давно пора было развеять чужие иллюзии, в том числе и тетины. Пелина черноплодная настойка дала и мне волшебной палочкой по мозгам, что и сподвигнуло меня начать крестовый поход против насильственного заточения в счастливой ячейке общества. Пеларгония раскраснелась и кричала, что я поддаюсь греховному унынию, что лет через десять я об этом пожалею – ведь в сорок лет, когда я непременно опомнюсь и начну изнывать в одинокой постели, улов хуже, чем в тридцать. А я в ответ кричала, чтобы она оставила это примитивное биологическое счетоводство, потому что лично я имею мало отношения к общей статистике. Жизнь показала, что я особый случай, и это вовсе не гордыня. Не то чтобы у меня лишний палец на левой руке или телепатическая способность предвидеть, какие акции поднимутся в цене на бирже. Просто в любом опросе населения я попадаю в самую малочисленную категорию «другое». В этом схематическом круге я отношу себя обычно к самой маленькой дольке пирога вселенной. Такое тихое тщеславие помогает мне не брать в голову всякие неприятные закономерности… Что, конечно, не устраивало Пеларгонию. Потому что тем, кто задирает нос, хорошего мужа не видать.

– Послушайте, тетя. Ваши принципы проповедовались еще в первобытном наскальном глянце, – начала я твердолобую атаку, не будучи уверенной в том, что Пеля понимает, о чем речь. – Весь этот напряженный для организма поиск мужей заставляет держать себя на распорках улыбки миру круглосуточно. А это чревато тем, что рано или поздно улыбка превратится в оскал. Если жизнь коротка, а хорошие мужья все равно редкость, значит, радость надо уметь высекать из альтернативных источников энергии. Лично я с ума сойду, если буду ежеминутно стрелять глазами в поисках крупнокалиберной дичи под названием «муж номер два».

Серо-голубые глаза Пеларгонии на минуту заволокла философская печаль. Но долгие медитативные простои в диалоге были ей не свойственны, и она быстро перешла в риторическую атаку. Теперь это была атака лирическая и задушевная.

– Я понимаю, о чем ты. Поверь мне, старой вдове, изъеденной чужой моралью… Ты же помнишь дядю Пашу. Ты, маленькая, его обожала. Хотя он был не подарок, право слово. Ну да ладно, речь о том, что, когда он скончался, я решила: раз мне уже чуть больше пятидесяти и тридцать лет из них была замужем, значит, с меня хватит семейного счастья. Больше тридцати в одни руки не дадут! И только теперь я понимаю, что сваляла большого дурака. Однако я смотрю вокруг и вижу, что нынешняя молодежь еще глупее. Эти цветущие тощие девицы выдумали оправдание своей лени – дефицит мужчин – и бездарно тратят время в женских компаниях!

– Тетя, они просто так отдыхают, – примирительно усмехнулась я. – Плачутся в жилетку, советуются. Человеку нужен тайм-аут. Или, в конце концов, временное лекарство от одиночества.

– Лекарство от одиночества должно быть вкусным! – с неожиданной глубинной болью в голосе отозвалась Пеларгония. – Да, вкусным, вопреки всем злодеям, которые пытаются нас втиснуть в режим ограничений и нагрузок.

Крыть было нечем. Я тоже за вкусную и здоровую пищу для тела и души. И пока мы с теткой резонировали, гневаясь на ограничивающих нас злодеев, периодически терзая имя несчастного дяди Паши, за окном сгустился вечер. Пеларгония вдруг принялась набирать чей-то телефонный номер.

– Знаешь, время позднее, и я не могу допустить, чтобы ты брела по нашим дворовым катакомбам одна. Я сейчас попрошу одного доброго человека, чтобы он тебя проводил.

– Что за идея? Не вздумайте, тетя, ради меня кого-то беспокоить! – испугалась я. – Время-то детское, я прекрасно дойду сама.

– Спокойно! Это просто мой сосед, который всегда провожает моих гостей. Ему нравится! И он мне многим обязан. Отнесись к этому проще. Ему пойдет на пользу прогулка. Если хочешь знать, он сам попросился в провожатые, и вот уже много лет…

Господи, только этого не хватало! Пеля немедленно приступила к своим коварным матримониальным планам. Похоже, этот сосед – первый кандидат в мои мужья. Какой кошмар. И ведь сбежать никакой возможности – этот любитель поздних прогулок уже спускается. Какая подозрительная оперативность!

– Вот уж кого не надо искусственно старить. Он это сделал вполне естественным путем… – вполголоса пробормотала Пеларгония.

Мне оставалось только покориться участи Орфея, препровождаемого в царство Аида.

Глава 2
Образованные свиньи предпочитают бисеру стразы

Когда моего двоюродного братца спрашивали, почему у его мамы такое странное имя, он складывал свою тогда еще пухлую губастую физиономию на мощный постамент кулака – удар у него был еще тот! – и с деланой печалью отвечал: «Это еще что… Дедушку вообще звали Фемистокл». После чего братцу сочувствовали, как ребенку из неблагополучной семьи. Кузен, конечно, безбожно врал, и никакого Фемистокла в нашем роду замечено не было, но надо же было парню как-то справляться со смущением. С таким понятным для отроков стыдом за домочадцев! А если еще принять во внимание, что муж Пели дядя Паша имел привычку со зловещей нежностью называть жену «Агония» и вопить ей вслед с балкона, чтобы она не забыла купить «Беломор» в количестве шести пачек. Но главное – главное! – папиросы должны быть Урицкого, а не Клары Цеткин! Вечная борьба двух титанов-производителей, которую Пеларгония опрометчиво сбрасывала со счетов. Разве есть разница, на какой фабрике создали эту отраву?!

Собственно, вопрос заключает в себе великое противоречие миров. В одном мире эта разница огромна, в другом ее не существует, равно как и радости от алхимического брака пива и воблы. И наконец, еще одна деталь: я ведь не смогу поклясться на Библии в том, что «Беломор» Урицкого требовал именно дядя Паша, а не другой фигурант из моего генеалогического древа. Таково свойство воспоминаний из семейного альбома – что-нибудь обязательно перепутаешь и породишь легенду. Быть может, так и родился таинственный Фемистокл? Впрочем, не о нем речь.

А еще у дяди Паши был кот, который любил посасывать его мочку уха, когда хозяин, лежа на диване, обдумывал очередную захватывающую речь. Паша был адвокат и рано сгорел. Он говорил: «Как я от вас от всех устал!» И однажды устал насовсем. Но мы хранили память о нем. Точнее, мы пытались хранить свою память, а Пеля навязывала свою. Лет пять она утирала слезу о безвременно ушедшем, а потом как с цепи сорвалась, объявив, что женская ее судьба погребена под Пашкиной плитой, что она когда-то сделала огромную ошибку и что теперь-то знает, как надо было жить. Неужели отравить бедного Пашу на заре супружеской жизни?! В ответ на провокации Пеля издавала обиженный клекот своим мясистым рубенсовским носом и шептала: «Чудовище, чистой воды чудовище…»

Конечно, чудовище, как же иначе. Об этом милом чудовище, которое дарило мне на Новый год вкусные подарки из привилегированного буфета исполкома, я вспоминала теперь с теплой слезой благодарности. Потому что Пеля Антоновна подсунула мне кое-кого почудовищнее своего покойного супруга. А именно – добровольно провожающего до метро припозднившихся подруг своих соседей. Миссия не такая лакомая, как кажется на первый взгляд. По неведению я заведомо прониклась уважением к бесстрашному жертвенному рыцарю окраинной пятиэтажки, который бескорыстно провожает эксцентричных Пелиных товарок. Одна директриса птицефабрики в широкополой меховой шляпе чего стоила. Директриса, надо заметить, давно была в отставке, а былое величие портит характер. Наверняка жертвенному оруженосцу доставалось турецким веером по носу, пока он вел венценосную даму темными дворами. Примадонна все никак не могла забыть личного шофера и прочие радости директорства, хотя распрощалась с ними лет дцать назад. Ну да бог с ней. Я ее и видела-то один раз в жизни. Зато с оруженосцем случай свел поближе.

А ведь когда этот добрый самаритянин явился на порог Пеларгонии, выглядел он совершенно безобидно! Примерно как засидевшийся в звании младшего научного сотрудника тихий ученый, лишенный карьерной хватки, но из тех, что дадут фору любому профессору. Немного застенчивый, добрый и улыбчивый. И как не растаять и не потерять бдительность под тихим лучом интеллигентного обаяния?! Моя бедовая тетушка резко выросла в моих глазах. Припасла такого редкого мужчину, да еще пытается столь ненавязчиво мне его всучить. Каково деликатное величие замысла! Впрочем, благодарно млеть мне было некогда.

– Вот, знакомься, это моя дорогая племянница Ника… – начала она церемонное представление двух сторон друг другу, которое моя память впоследствии гневно исторгла из себя.

Осталось лишь язвительное прозвище для внутреннего пользования – Вампир Аркадьевич. Ведь, если вспомнить, даже в первые минуты нашего знакомства мой провожатый ему соответствовал. Он не пил мою кровь, зато ел мой мозг. Точнее, аккуратно отгрызал по кусочкам – интеллигент все-таки. Я-то полагала, что он из породы смущенных молчунов и всю дорогу мы не пророним ни слова. Но скромник оказался на удивление болтлив и тут же начал душить меня интеллектом, подлавливая на преступной необразованности. Ну вот не скажу я навскидку годы правления Алексея Михайловича, в какой части Греции находится Афон и доказана ли теорема Ферма! Разве ж это преступление? Вампир Аркадьевич победительно шмыгал носом на всякий мой «пропущенный ход» и в итоге с неожиданно трогательной простотой пригласил меня на выставку осетинского оружия. Он вдруг оставил нарастающую было ученую спесь и шмыгнул носом уже с дружественной простотой. Из чего я немедленно сделала щадящий вывод: мой проводник от смущения выбрал несколько витиеватую форму завязать знакомство. И вовсе он не заскорузлый сноб. Посему, даже не успев подумать о том, интересуюсь ли я осетинским оружием, я вдохновенно закивала. И вскоре поплатилась за свою поспешность.

Первой глупостью с моей стороны было то, что я без колебаний дала Вампиру номер своего домашнего телефона. Он позвонил мне раз пятьдесят за день, чем вызвал тревожное недоумение домашних и полный упадок моих сил. До сего момента и понятия не имела, что ни к чему не обязывающей болтовней можно довести до нервного срыва. Вовлечение в разговор было плавным и занимательным, и я сама не замечала, как оказывалась вовлеченной в совершенно чуждую мне дискуссию. Например, о… нежелании современных женщин печь пироги и рожать детей. Я, сглупив, парировала в шутку, что куда опаснее противоположная тенденция, а именно растущее желание печь пироги и рожать детей среди мужского населения планеты. А уж что первично – нежелание одних или желание других, – история рассудит. Главное, чтобы в результате этой неразберихи мы не вымерли бы, как мамонты. А в остальном… в общем, я решила вступиться хотя бы за тех своих подруг и знакомиц, что беззаветно следуют принципу добропорядочных бюргерш «киндер, кюхен, кирхен». Но Вампира Аркадьевича не убеждала статистика, его интересовали лично мои пробелы в женском предназначении. Что ж, детей у меня пока не было, а печь я умела лишь шарлотку и торт «Муравейник», в чем упражнялась крайне редко… Профнепригодность налицо! После первого же сеанса столь пристрастной телефонной связи меня душили слезы, к пятому разговору я уже успела раза два всплакнуть, а к концу говорильного марафона накалилась до стадии «Свободы на баррикадах». И ведь если бы меня спросили, зачем я ввязываюсь в телефонные баталии, я не дала бы вразумительного ответа. Точнее, он был бы постыдно примитивен: Вампир Аркадьевич протягивал мне руку помощи, дабы вытащить меня из пут одиночества и кулинарного убожества. Он фактически делал мне предложение! Его послушать, так чего кота за причиндалы тянуть! Видишь приличную женщину – без промедления сделай ее счастливой! Попахивало, конечно, жириновщинкой. Но ведь знал, чем брать, шельмец! Предложение руки и сердца, даже сделанное самым абсурдным образом, заставляет внимательнее присмотреться к мужчине. И вроде как простить ему некоторые странности. Добра человек желает как-никак.

На выставку оружия я пришла истерзанной сомнениями. А Вампир Аркадьевич – в монгольской шапке со стразами. Бывает и такое. Он предупредительно взял меня под руку, наглядно демонстрируя поддержку и участие. Мне же, каюсь, хотелось сделать вид, что мы незнакомы. Но крепка вампирская ручонка! Вырваться было нереально, тем более что мой спутник столь участливо справлялся о моем душевно-телесном континууме. Опять умничал! Я тем не менее решила держать марку и, глазом не моргнув, ответила, что континуум мой нынче претерпевает незначительные флуктуации, а так – со средним нулевым значением. Бессмыслица, как мантра, может подействовать успокаивающе на детскую психику. А Вампир Аркадьевич – сущий инфантил, раз носит такие шапки. Итак, от нарастающего чувства абсурда было не скрыться. Я с тоской огляделась вокруг. Не то чтобы я противник музеев, но полагаю, что ознакомительные встречи мужчины и женщины, – другими словами, свидания – должны проходить в менее академической обстановке. Возможно, и мой странный спутник в ином антураже заиграл бы выигрышными красками. Человек – он ведь собрание сочинений без оглавления, архив без описи, лазерный диск без обложки. Имеет не одну сторону и множество треков. The best перемежается в нем со второсортной продукцией. И ведь на каком месте нас включат, такими мы и предстаем перед любопытной публикой, и случается, что оставляем долгоиграющее впечатление. Только Создатель наш знает, сколько самых разных мелодий заключено в одной душе. Создатель-то знает, но молчит.

Моя дражайшая сестра, чье досье было подмочено работой внутренним рецензентом в издательстве, – в сущности, цензором, – сказала бы о моих несвоевременных размышлениях: «Реальность пнула мою мечту грязным сапогом в распахнутую грудь». Это цитата из одной прочитанной ею рукописи, одной из сотен. Будучи призванной нещадно отсеивать девяносто девять процентов текстов, присылаемых в редакцию, сестрица моя одновременно жалела безвестных писак и с удовольствием смеялась над их перлами. Для чего создала специальную папку на своем рабочем столе, дабы сохранить самые яркие жемчужины стиля для потомков. Вышеприведенная цитата поразила ее не столько экспрессией, сколько наличием нескольких вариантов эпитетов. Предусмотрительный автор решил облегчить работу редактору и в скобках приписал: «Грудь распахнутая, но можно заменить на „доверчивая“, а также „белоснежная“…» А также волосатая или силиконовая! – веселилась редакция. В общем, пассаж породил немало дискуссий среди тружеников издательского дела о том, есть ли вообще у мечты грудь и какого она должна быть размера и качества.

Итак, грязный сапог реальности прошелся и по моим тщедушным грезам. Прервать внутренние монологи меня заставил шум, который доносился со стороны гардероба. Вампир Аркадьевич терпел бедствие! На него напали хищные музейные старушки в вязаных жилетах. Причиной, как выяснилось, послужила его эзотерическая монгольская шапка. Нет, не надо думать, что головной убор подвергся нападкам идеологических противников. Просто моего храброго спутника попросили его снять при входе в культурное заведение. Но ведь это была не просто шапка, а магическая защита, о чем я узнала позже, а пока недальновидно недоумевала. Все произошло слишком быстро, так что анализировать было совершенно некогда. Вампир Аркадьевич, отбросив флер интеллигентности, вдруг почему-то несказанно обозлился на гардеробных жриц и смотрительниц из-за их безобидной просьбы. Казалось бы, просят тебя снять шапку – сними, как и полагается мужчине в помещении. Но, как пытался втолковать непокорный Аркадьевич своим обидчицам, подлинный воин не снимает шлем даже во сне. Тем временем маленькие, но вовсе не беззащитные, словно таксы, женщины музейного типа скапливались вокруг моего строптивого друга. И в этом зрелище было даже нечто мистическое – мудрейшие жрицы собираются ниспровергнуть чуждый культ! Одна из них, особенно распалившаяся от дискуссии, даже попыталась подпрыгнуть и сорвать заветную шапку с головы врага. Вампир Аркадьевич, не рассчитав силу, грубо отпихнул ее от себя, и старушка оказалась поверженной на холодные каменные плиты пола. Это было уже опасно, так как любое падение для пожилого человека может иметь крайне нежелательные последствия. Но и превышение необходимых мер обороны со стороны моего приятеля я тоже могла понять: налетели все на одного! Я поняла, что пора бы мне и вмешаться, но в этот момент я увидела страшное: на нас надвигались уже не старушки, а весьма решительный, невесть откуда взявшийся старичок с… саблей! «Осетинское оружие!» – всплыла в моей голове тема выставки. Если оно пойдет в ход, то шутки кончились и надо уносить ноги. Ну и времена вкупе со нравами – даже в музее не чувствуешь себя в безопасности…

Словом, в горячке я решила, что жизнь Вампира Аркадьевича возможно спасти только ценой оставленного трофея. И в результате что я делаю? Я прорываюсь сквозь толпу нападающих, срываю с Вампира Аркадьевича монгольскую шапку и… совершенно неожиданно для себя нахлобучиваю ее на одну из самых активных бабушек. Своего воина уже без шлема я со взыгравшей во мне богатырской силой выпихиваю прочь из музея. Последняя картинка этой потасовки, врезавшаяся в мою память, – смотрительница музея в роли последней супруги Чингисхана. Нечаянный трофей ей на диво пришелся к лицу…

Самсон из древнегреческих мифов вместе с волосами потерял свою легендарную силу. В арсенале Вампира Аркадьевича вряд ли были сверхъестественные способности. Но это не значило, что ему было нечего терять! Лишившись шапки, он сначала утратил дар речи, долго задыхался, а потом простонал: «Зачем?!» Так коротко и горько он выразил свое недоумение моему нелепому вмешательству в соревнование двух систем, как выражались в былые времена газетные передовицы. Я и сама уже пожалела о своей внезапной эквилибристике. Благие намерения привели меня в крайне неловкое положение. Оказалось, что монгольская шапка была подарком старого друга, заядлого путешественника, и много лет служила источником душевного равновесия, – в сущности, та же Самсонова грива, – пока не появилась я в роли коварной Далилы. Теперь дни нашего дорогого Вампира сочтены. Раскаяние мое было бездонным, хотя я не могла не задать мучившего меня вопроса о том, всегда ли экстравагантный головной убор столь незыблемо украшал голову борца с музейными ретроградами. Проще говоря: неужели за много лет никто никогда не попросил Аркадьевича снять эту идиотскую шапку в присутственном месте?

– Никогда! – одновременно мстительно и растерянно ответствовал мой кавалер.

У меня, конечно, еще оставались вопросы, но о них не могло быть и речи. Например, мне хотелось понять, зачем натурально монгольскую шапку, чуть ли не снятую с головы древнего кочевника, украшать пошлыми стразами? Или это часть магического декора, который и наделил головной убор той самой волшебной силой… Ответ знал только удрученный потерей Вампир Аркадьевич. Впрочем, удручался он подозрительно недолго, вдруг махнул рукой на неурядицы, вознамерившись подкрепиться. Тут начались мытарства почище музейных. Сначала мой спутник забраковал все встретившиеся нам кафе за взвинченные цены и никудышное меню. Я попыталась исправить положение, улегшись не волосатой и не силиконовой, но временно феминистической грудью на амбразуру и заявила: «Я угощаю!» Должна же я была компенсировать нанесенный морально-материальный ущерб! Вампир Аркадьевич отнесся к предложению с веселым интересом. Но позже я поняла, что некоторым людям важнее не исполнить намерение, а убедиться, что без их чуткого руководства все пойдет не так. И все послушно пошло не так, потому что я не умею экономить. Тем более если хочу кого-то утешить. И ведь что интересно: моя расточительность огорчила не меня, а того, кто был ее объектом. Аркадьевич, оказывается, был жаден не только на свои, но и на чужие деньги. Его раздражали большие траты вообще, а не только опустошающие его кошелек. Он был вселенски скуп и с ненавистью смотрел, как за одним соседним столиком поедают фондю, а за другим откупоривают шампанское…