Loe raamatut: «Течения», lehekülg 2

Консьержка привела меня, маму и мальчиков в большую четырехместную комнату, пока никем не заселенную. Одна кровать стояла напротив входной двери, зато была скрыта от остальных кроватей стеллажом, который доставал до самого потолка. Мы решили занять ее. Мальчики подтвердили, что это место – самое лучшее, отказались от маминых денег и еды, а потом ушли.

Хороший уголок, – сказала мама, – будешь тут сама себе хозяйка.

Весь день мы разбирали вещи и раскладывали их по полкам и ящикам. Потом сходили в магазин низких цен, мама купила там всякие мелочи вроде чеснокодавилки и большую картинку с африканским слоном, которую приклеила к стеллажу на двусторонний скотч. Вечером мы гадали на книжке, пили чай с конфетами из хрустальной вазочки и болтали. Потом еще доразбирали остатки вещей, а совсем ночью мама решила помыть унитаз и ванну. Элитное общежитие, сказала нам консьержка утром, тут в каждой комнате свой санузел, это же вам не второсортный вуз.

Маме полагалось спать в гостинице для родственников, но она осталась со мной. Кровать была старая, крепкая и достаточно широкая, а мама занимала очень мало места, так что мы улеглись рядом. Скоро воздух из маминого носа стал выходить редко, шумно и медленно, а я все никак не могла уснуть.

В моей голове дрались мысли – хорошие с плохими. Я представляла, как еду за рулем красной машины мимо московских небоскребов, а потом видела наш двор и в нем – гроб с дедушкой, вокруг которого стояли все, кроме меня. Снова фантазировала, как всю ночь пропела в общежитии под гитару, утром немного проспала, но все равно, конечно, успела на работу в любимую редакцию, где с порога узнала о чем-то важном, и сразу села за статью. Но дальше в голову полезли картинки, как Бэлла и ее красивый ребенок сидят за столом в доме бабушки и дедушки, все хохочут и объедаются, вдруг кто-то спрашивает, а как там Настя, и мама отмахивается: мол, чего про нее говорить, жива – и ладно.

Я запаковывала плохие мысли в пузыри и выталкивала их из головы, а хорошие мысли растягивала на все черепное пространство. Наверное, так я начала засыпать, перед сном ко мне всегда приходили фантазии, как вдруг мама дернулась и перевернулась с бока на спину. Я почувствовала ее запах: кисловатый, медово-горчичный, такой, что невозможно записать в память. Из моих глаз стала вытекать вода, это были не горячие, жгущие слезы от сильной обиды, это были холодные ручьи, которые долго собирались и остывали, может быть, много месяцев – и наконец нашли выход.

Я жалела себя, маму, бабушку, дедушку, мою непрочную память, мое одинокое детство. Убеждала себя, что так надо и всем от этого будет лучше. Стыдила за то, что плачу, ведь я первая в семье и единственная в школе, кому выпал такой шанс. Хватит реветь, хватит. Я приподняла голову над подушкой, вытянула шею, еще раз понюхала маму и после этого уснула. А утром мама положила в свою маленькую сумку пижаму, зубную щетку, пасту и дезодорант, почесала ресницы тушью и попросила ее не провожать.

Мам, останься еще на денек.

Но у меня билеты.

Их можно сдать.

Настенька, мне пора домой, я же и так на месяц выпала.

Ясно.

Бэлла уже заждалась, ей скоро рожать, я сразу поеду к ней.

Ясно.

Не провожай, хорошо?

Перед уходом мама достала из своей сумки фотографию в рамочке и поставила ее на письменный стол. Обняла меня быстро и крепко, поцеловала в обе щеки и в лоб, потом вышла в коридор. Я слышала ее шаги и слышала лифт. Хотела записать на телефонный диктофон, но не успела.

После дня справок я вернулась с факультета первой – дверь была закрыта на ключ, значит, соседки еще где-то ходили. Я вошла, положила на кровать сумку, встала к зеркалу и представила, что из моей головы растут светлые волосы. Прошлась взглядом по лицу и остановилась на своих же зрачках, я смотрела в них так долго, что лицо замерцало и постепенно растворилось в рябой глади. Последним ушло черное пятно над губой.

Туфли я задвинула под кровать, поглубже, прямо к банкам с домашними консервами. Освобождая себя от одежды для официальных и важных дней, я думала, в чем пойти на Первое сентября. Может быть, в магазине низких цен будут белые кеды, рассуждала я, а вообще, стоило бы потратиться на симпатичные кроссовки со скидкой. Но я еще не знала московских цен, а денег мне дали очень мало, только на еду, поэтому я решила пока ничего не покупать и идти в кроссовках для физкультуры. А вдруг именно первого сентября все будут в туфлях? Я надела мягкие домашние штаны, шерстяные носки и свитер: в общежитии еще не топили, и я все время мерзла.

Со стола таращилась фотография. На ней были я, мама, папа и Бэлла – еще без ребенка в животе. Я села на кровать и почувствовала себя расщепленной, разбросанной по разным континентам, по Антарктиде и Африке. Дома я была олимпиадницей, стобалльницей, темноволосой красоткой с парнем-спортсменом. Там я не разглядывала чужую обувь и не особенно переживала из-за своей. Я была той, кому завидуют. Смотрите, чего можно добиться в нашей стране, если действительно постараться, говорили про меня взрослые, обращаясь к своим детям. Жила себе в поселке восемнадцать лет, копала, как и все, картошку, а теперь переехала в столицу на все готовое, читает книжки и ходит по театрам.

На фотографии мы все были разнаряженные, новогодние, в тапочках, на фоне красно-зеленого ковра, с Бэллиной головы свисали локоны, а на мамином лбу прыгала челка. Все мои одноклассницы скоро родят, а одноклассники сядут в тюрьму или станут дальнобойщиками. На то, чтобы уехать, у меня ушла вся жизнь, каждую минуту этой жизни я думала о своей цели и работала над ней. Без репетиторов и денег, без льгот и блата. А на то, чтобы научиться одеваться по-московски, сколько надо? Неделя?

Я попружинила на кровати, вспомнила все свои победы, грамоты, призы, сто баллов по русскому, выстроила их в галерею, прямо как картинки в телефоне, улыбнулась. Успех снова на меня налип, внутри стало легко и как-то сыто.

Но когда я снова взглянула на фотографию, в животе распустилась колючка. Папа, выпивший, краснолицый, улыбается целым ртом, и его золотые зубы перемигиваются с мишурой, висящей по периметру ковра. Мама одета в пайеточное платье, которое досталось ей от Бэллы, держит обеими руками ее ладонь. Бэлла сидит в красивой позе, голова вбок, спина выгнута, она всегда умела принимать красивые позы, даже на фоне ковра. Я почувствовала, как из верхней губы выдернули нитку.

Себя мне разглядывать не хотелось, на той фотографии я сбоку, рядом с папой, сижу некрасиво, забыла скрыть платьем складку на животе. Я выдвинула ящик со всякой канцелярией и сунула фотографию под стопку тетрадей. В губе еще раз дернуло, но потом успокоилось. Я снова почувствовала себя хорошо и решила подремать. Теперь мне было можно, теперь надо было просто плыть по течению. Все главное сделано.

Когда уехала мама, я немного поплакала и решила взяться за дело. Из школьной программы мне осталось дочитать «Тихий Дон» и «Доктора Живаго». Содержание недопройденных текстов я знала из толстой книги пересказов, но не хотела опозориться в университете, если о них зайдет речь.

Я посидела час над «Тихим Доном» и пошла в туалет. Помочилась, спустила воду, помыла руки под гудящим краном и вытерла их домашним полотенцем. Вышла обратно в комнату и закрыла за собой дверь. Вокруг оказалось тихо и пусто. Как в зимнем поле, как в школе ночью, космический вакуум, и в нем – мое тело. Я на цыпочках дошла до кровати и легла. Дважды на этаже бряцнул лифт, по оконному карнизу протанцевал голубь. Никаких голосов, ничего человеческого. У меня не было своей комнаты, и я почти никогда не оставалась одна. Теперь тишина щекотала мне уши и проникала в мозг, вычищая из него шолоховских казаков и все остальное.

Пару часов было хорошо и тихо, я закрывала глаза, падая в дремоту, потом открывала их и смотрела на хрустальную вазочку с конфетами, переворачивалась на другой бок и трогала корешки домашних книг, вставленных в стеллаж-стену. Мое лежание было радостным и дерзким, я наслаждалась им и своим одиночеством, взрослым и заслуженным.

Все испортила Карина. Она ввинтилась в комнату толстой дрелью, прогремела чемоданом через порог, притащила за собой южных родственников и все то, от чего я сбежала в Москву.

Настя! Тебя что, тоже сюда поселили?

Мы с Кариной были из одной агломерации городов-курортов, я жила в пригороде самого маленького, а она – в местной как бы столице. Мы виделись на олимпиадах по русскому и литературе, где я занимала призовые места, а она всегда была после, еще я дважды обошла ее на конкурсе рассказа. Для меня это было важно, тем более что Карина училась в платной школе, но саму Карину это ничуть не волновало. Каждый раз, когда мы встречались на соревнованиях, она подбегала ко мне и чмокала в обе щеки по-девчачьи, а прощаясь, предлагала сходить куда-нибудь вместе. Я с первого раза поняла, что у Карины богатые родители, это было видно.

Блин, офигеть просто!

Карина подбежала и обняла меня так крепко, что я почувствовала себя зубчиком чеснока под прессом. Когда закончила Карина, обниматься принялась ее мама, она была большая и мягкая, давила на кости уже меньше. Подошел Каринин папа и пожал мне руку так, будто я была ребенком, как бы в шутку. Так много вещей, сказала я, вы на машине, что ли, приехали? Конечно, как иначе, а твои что, уехали уже? Уехали, ага. Как жаль, с мамой-то мы знакомы, а вот папу хотелось бы увидеть. Ну, в другой раз, может быть, познакомитесь.

Такие семьи, как Каринина, у нас называют благополучными или хорошими. Девочка из хорошей семьи – вот что говорили про Карину. Ее родители были необразованными и даже глуповатыми: Карина сама рассказывала, как ее семья заработала деньги на рынке, а потом наоткрывала магазинов. Первым делом папа Карины развернул ковер перед ее кроватью, а мама поставила на тумбочку икону и перекрестилась. Я сказала, что лучше не буду мешать, отбилась от возражений, взяла «Тихий Дон» и вышла в коридор.

Дверь втянуло в комнату сквозняком. Я оглянулась: точка света слева и такая же справа, две коридорные ноздри, между которыми гуляет воздух. Я решила, что дойду до одного из балконов в другой раз, когда с собой будет куртка, и спустилась в столовую, накануне открывшуюся после лета. Гречка стоила всего двадцать рублей, а чай и кусочек хлеба можно было взять бесплатно. Я не хотела есть, но мне было неловко сидеть там просто так. С подносом я прошла за дальний стол и принялась играть в «шарики» на телефоне.

Я вернулась в комнату только после десяти вечера, когда все посетители должны были уйти. Я надеялась, что родители Карины сняли себе гостиницу поприличнее, чем общежитские номера, дававшие родителям право остаться в здании на ночь. Или что им не хватило места.

Комната стала совсем другой: стены сдвинулись, потолок ввалился, воздух висел только над моей кроватью. Все углы, кроме моего, заставили сумками и пакетами. Из-за стеллажа я не видела, на месте ли Карина, но около других кроватей шелестели пластиком новые девочки. Как хорошо, что мы с мамой приехали заранее. Им, поселившимся в большой части комнаты, теперь придется все время друг на друга смотреть.

Привет, я Настя.

Я тоже Настя, привет, – сказала лохматая блондинка, такую сухость и неопрятность можно было начесать только специально.

Я Маша, приехала из Самары. Ты как, будешь поступать в аспу?

Куда?

Ну, в аспирантуру.

Это после пятого курса?

Да, после пятого.

Серьезно? Мы ведь еще учиться не начали.

Я ставлю долгосрочные цели.

Маша, тут же все умные, не как в твоей школе. Не боишься, что отчислят за пять лет?

Ой.

Никогда не видела, чтобы на мою прямоту так реагировали: Маша-мышка пискнула и продолжила шебуршить в своих тканях. Карины за стеллажом точно не было, иначе она бы уже вклинилась между нами.

К началу учебы комната скрыла в себе сумки и чемоданы, но бардак остался. Настя-два не разобрала свою кучу, запинала чемодан под кровать, а сама залезла в текстильное гнездо. Так продолжалось несколько ночей, и, когда первого сентября я спросила ее, скоро ли она уберет свои шмотки, Настя-два удивилась. Тебе меня даже не видно, только и сказала она.

В тот день я специально вышла пораньше, чтобы быть сама по себе. Я знала, что соседки собьются в кучу и поедут вместе на факультет, будут вместе ходить по аудиториям и в туалет, вместе пообедают в столовой. А я презирала девчачьи стаи – даже в ту первую неделю, когда преодолевать Москву в одиночку было страшновато. Мне не хотелось становиться всего лишь парой глаз в коллективном теле – точно не в первый день новой жизни.

Когда я прикрикнула на Настю-два, то сразу почувствовала себя Настей-один. Никто не заступился за гнездящуюся соседку, и она даже сложила в шкаф пару вещей. Накануне я выспалась и решила надеть джинсы, большой свитер и кроссовки – антинарядно. В последний момент мне пришло в голову вдеть в уши огромные серьги-кольца – неуместные, непонятно как оказавшиеся в шкатулке с украшениями. Серьги-манифесты, провозглашающие мое право быть на факультете – и везде, где захочется, – такой, как мне нравится.

В этот раз метро не проглотило меня. Я сама спустилась внутрь по лестнице и не доставала флаер со схемой. Подъезжая к самому-центру-Москвы, я почувствовала, как разбросанные по полюсам куски меня соединяются, превращаясь в мое крепкое южное тело.

Не ходить в куче, не стараться быть приветливой, ни в коем случае не закурить. Быть где-то между, в спокойной середине: там можно отыскать себя.

Самая первая лекция мне не понравилась – так я поняла, что вернулась к себе окончательно. Когда я могу сказать про деканшу, что она обычная рыжая стерва, значит, со мной все ок. Настя-один. Вы – будущее этой страны, вы – ее сила, правда – ваш главный союзник, говорила она с кафедры. А когда выйдут первоклассники со стишками, спросила я незнакомую соседку по лавке. Да, реально линейка какая-то, хохотнула она.

Я чувствовала себя так хорошо, что решила поделиться этим с мамой. Услышав меня, мама рассмеялась – вроде как от радости, что я позвонила. Потом в телефон пробился злой и требовательный Бэллин голос.

Ты что, у Бэллы?

Да, доченька, она передает тебе привет.

Сегодня же не выходной. Тебе снова дали отпуск?

А я за свой счет.

Ого.

Ой, да я уже не переживаю насчет работы. Как малыш родится, мне вообще придется уволиться.

И что, переедешь к ней?

Ну, на годик, может быть, а там посмотрим.

Понятно.

Настенька, ты хочешь с Бэллой поговорить?

Я соврала, что у меня сейчас будет пара, и маме очень понравилось, что я теперь говорю «пара», а не «урок». Мы попрощались, сказали друг другу, что любим-целуем, ну и так далее.

Новость, что мама переедет к Бэлле, провалилась в меня и начала разъедать от горла до кишок. Я ни за что не поехала бы к Бэлле, чтобы увидеть родителей. Я уже скучала по маме, по бабушке с дедушкой тоже, но они же никуда не переедут, только мама, ну и папа, конечно, но папу я могу видеть, а могу и не видеть.

Неужели мама не боится разлучаться со мной так надолго? Она же знает про нас с Бэллой, знает, что мы обе ждали окончания нашего тесного детства, чтобы наконец разъединиться навсегда. Мы не добавляли друг друга в соцсетях и, конечно, никогда не гуляли вместе.

Ладно, я все понимала.

Мама всегда старалась раздавать любви поровну. Подарочек Бэлле, подарочек мне, поцелуй в макушку – обеим по очереди, всем по новому платью и по «киндеру», а если время наедине, то одинаковое. Однажды мама два дня подряд ездила в соседний город на новый фильм о Гарри Поттере, чтобы посмотреть его с каждой из нас по отдельности.

Но разница в мамином отношении к дочерям все-таки была. На меня она всегда смотрела трезво, когда надо, критически, а все, что касалось Бэллы, накрывала мутным колпаком с блестяшками.

Бэлла родилась в счастливом браке. Маминого первого мужа звали Давидом, и их связала настоящая, почти мистическая, слепая любовь. Они были друг другу по судьбе, говорила бабушка иногда. Мама мало рассказывала про Давида, но я знала, что они начали встречаться в пятнадцать лет, вместе занимались конным спортом, а еще танцевали каждый вечер – иногда просто во дворе дома. Потом Давид уехал в Ставропольский край, и мама последовала за ним, пусть бы и прочь от моря. Они поженились и родили Бэллу. Чересчур он с ней нянчился, как мамка, говорила бабушка.

Есть такая байка. Мама впервые оставила Бэллу одну с Давидом, когда ей был всего месяц. Бэлла расплакалась, и ни сцеженное молоко, ни укачивания не помогали. Тогда Давид побрил свой сосок и сунул его Бэлле в рот. Та взяла сосок и сразу же успокоилась – мама сама это увидела, когда вернулась.

Бэлле не было и года, когда Давид умер, разбился на мотороллере по пути из магазина – обычная, незатейливая смерть. Вот тогда к маме перебрались и бабушка с дедушкой: она отказалась уезжать из места, где была так счастлива.

Мама разбросала свою боль по миру, утопила в ней карьеру, влила в бабушку и дедушку, иногда брызгала ею во второго мужа. А всю любовь сохранила для себя и спрятала в Бэлле. Поэтому маме было не важно, что ее дочь-шкатулка гниловата, скрипит и роняет тяжелую крышку на пальцы, – главное, что лежит внутри нее.

Давид растил свою дочь меньше года, а его любовь, сплетенная с маминой любовью, все тянулась и тянулась за Бэллой, крепла с каждым годом, одаривала Бэллу уверенностью в себе, красотой и обаянием. Из-за этой любви никто не видел, какая Бэлла гадкая, все обожали ее и не могли наглядеться.

Через полтора года после Давидовой смерти мама забеременела мной. Не знаю, как так вышло. Может, искала защиту или просто соскучилась по ласке. Может, впервые пошла на вечеринку и выпила там слишком много. У них с моим папой взаимно не было любви. Они расписались за четыре месяца до моего рождения. Я подсчитала это, когда мне было десять.