Костяные часы

– Тук-тук-тук, Гвин.

– Это вы, миссис Харти? – раздается изнутри.

– Я тебе соседку привела.

В каморке на одной кровати сидит, скрестив ноги по-турецки, та самая улыбчивая валлийка в холщовых штанах и что-то пишет – то ли дневник, то ли еще что. От фляжки на полу поднимается пар, дымится сигарета, пристроенная на горлышко пустой бутылки. Гвин смотрит на меня и указывает на соседнюю кровать, мол, размещайся.

– Добро пожаловать в мою скромную обитель. Которая отныне станет нашей скромной обителью.

– Ну что ж, девочки, на этом я вас и оставлю, – говорит миссис Харти и уходит, а Гвин снова утыкается в свой дневник.

Ах вот как?! Нет, чтобы беседу поддержать, просто из вежливости. Шариковая ручка царап-царап-царап по бумаге. Наверное, сейчас Гвин пишет как раз обо мне, по-валлийски, чтобы я не смогла прочитать. Ну, раз она не собирается со мной разговаривать, так и я первой разговор заводить не стану. Швыряю спортивную сумку на койку, не обращая внимания на ехидный, как у Стеллы Йервуд, внутренний голос, дескать, Холли Сайкс гордо рванула к свободе и самостоятельности, но, как и следовало ожидать, вляпалась в дерьмо… Я заваливаюсь рядом с сумкой, потому что идти все равно некуда, да и сил нет никаких. Сбитые в кровь ноги болят, будто их как следует обработали целым набором инструментов фирмы «Блэк и Деккер». И спального мешка у меня нет.

Мяч, отбитый моим вратарем через весь стол, – шмяк! – попадает прямо в ворота студента Гэри, и ошеломленные болельщики радостно вопят. Брендан называет этот удар «особым маневром Питера Шилтона» и вечно жалуется на несправедливость, мол, я левша, и это дает мне безусловное преимущество. Пять – ноль в мою пользу, пятая победа подряд, а мы играем до победного конца.

– Обалдеть, она меня в пух и прах разгромила! – Лицо у Гэри пылает, и после нескольких банок пива «Хайнекен» он нечетко выговаривает слова. – Холли, ты просто варовоз, то есть ветровоз, нет, как там его, виртуоз, о! Самый что ни на есть bona fide^[13] виртуоз настольного футбола! А такому витре… в общем, такому и проиграть не стыдно. – Гэри отвешивает нелепый поклон, а потом тянет руку с банкой «Хайнекена» через весь стол, так что мне приходится с ним чокаться.

– Где это ты научилась так здорово играть? – спрашивает девчонка, имя которой легко запомнить: Дебби из Дерби.

Я пожимаю плечами, объясняю, что часто играла с двоюродными братьями, и тут же вспоминаю слова Брендана: «Надо же, какая-то девчонка смогла меня обыграть»; только теперь мне становится ясно, что он говорил так нарочно, чтобы одержанная победа стала для меня еще слаще.

Наигравшись в настольный футбол, выхожу на улицу покурить. Комнатой отдыха нам служит старая конюшня, где все еще пованивает навозом, но там сейчас веселее, чем в «Капитане Марло» воскресным вечером. Двадцать пять работников сидят за столами, курят, болтают, выпивают, что-то жуют, флиртуют и играют в карты; телевизора нет, но кто-то притащил заляпанный краской портативный двухкассетник и пленку с записью Siouxie and the Banshees. Поля фермы «Черный вяз» полого спускаются к морю, где точки огоньков очерчивают линию побережья от Фавершема до Уитстебла и дальше. Даже не верится, что в этом мире убивают, грабят или выгоняют родных детей из дома.

Девять вечера; ма сейчас велит Джеко и Шерон погасить свет, желает им спокойной ночи, а сама с бокалом вина устраивается в гостиной перед теликом и смотрит очередную серию «Бержерака». А может, сегодня она спустится вниз, жаловаться на меня своим шпионам: «Просто не представляю, как я ее упустила, Богом клянусь, просто не представляю!» А папа в это время уверяет сантехника Ниппера, пожарника Пи Джея и старого мистера Шарки: «Ничего, все устаканится» – или изрекает еще какую-нибудь глубокомысленную ерунду.

Вытаскиваю из нагрудного кармана пачку «Ротманс» – восемь сигарет выкурены, остается двенадцать, – но тут рядом возникает Гэри в футболке с надписью «РЕАЛЬНОСТЬ – ЭТО ИЛЛЮЗИЯ, ВЫЗВАННАЯ НЕДОСТАТКОМ СПИРТНОГО», протягивает мне «Силк кат» и говорит:

– Бери, ты заслужила, Холли.

Я благодарю его.

– Ты меня обыграла честно и по всем статьям, – продолжает он и, совсем как Винни, скользит оценивающим взглядом по моей груди.

Он собирается еще что-то сказать, но тут его окликают приятели и он уходит, бросив на прощание: «Еще увидимся». Нафиг мне с ним видеться, думаю я. И вообще, парни меня достали.

Три четверти сборщиков составляют студенты и те, кому в сентябре предстоит начать учебу в колледже или университете, а я моложе всех года на два, а то и больше, даже если считать, что мне уже шестнадцать, а не пятнадцать, как на самом деле. Я стараюсь держаться уверенно, не стесняясь, чтобы не выдать свой настоящий возраст, но эти парни – не будущие сантехники, парикмахеры или мусорщики, а программисты, преподаватели или адвокаты, это сразу видно. Даже по манере разговора. Они употребляют умные, грамотные слова, выражают свои мысли четко и ясно, вот как Джеко, так, как никто из моих одноклассников говорить не умеет. Разве что Эд Брубек года через два станет таким же, как эти ребята. Я невольно кошусь на Гэри, а он, будто чувствуя мой взгляд, лыбится во весь рот, типа «о, класс, ты тоже здесь», и я поспешно отвожу глаза, а то еще поймет неправильно.

Остальные сборщики очень отличаются от студентов. Например, Гвин. Она играет в шашки с Марион и Линдой и совершенно не обращает на меня внимания, только мимоходом улыбается и небрежно бросает «привет!». Угу, спасибо, Гвин, и тебе не чихать. Марион вроде бы умственно отсталая; за ней по-матерински присматривает ее сестра Линда, договаривает за нее предложения. Сбор урожая на ферме «Черный вяз» для них типа как ежегодный отпуск. Есть еще парочка, Стюарт и Джина; у них своя палатка в лощине. Обоим под тридцать, с виду как настоящие фолк-музыканты – длинные волосы собраны в хвост, в ушах серьги; оказывается, они на самом деле ездят по окрестным деревням и городкам, выступают с концертами на рынках. Когда я получу первую зарплату, то Джина повезет нас с Дебби в Истчерч закупить продуктов в супермаркете «Спар». Дебби говорит, что Стюарт и Джина – посредники между остальными сборщиками и мистером Харти. А еще есть паренек по имени Алан Уолл, который ночует в крошечном фургончике, припаркованном у фермерского дома. Я его заметила, когда он вывешивал белье на просушку во дворе. Алан на пару лет старше меня, тщедушный, но жилистый, с загорелой кожей цвета крепкого чая. Дебби говорит, что он цыган, точнее, странник, как их теперь принято называть; мистер Харти каждый год берет на работу кого-нибудь из его родичей, но никто не знает почему – по традиции, в силу каких-то обязательств, из суеверия или еще по какой причине.

Возвращаюсь из сортира, прохожу мимо узкой расщелины между фермерским домом и нашим сараем. Там кто-то стоит. Чиркает спичка.

– Надо же, и ты здесь, – говорит Гэри. – Покурим?

Да, Гэри симпатичный, но уже поддатый, да и познакомились мы всего пару часов назад.

– Нет, спасибо. Меня ждут в комнате отдыха.

– Да ладно, давай покурим! Все равно подыхать, без разницы от чего.

Он сует мне в лицо открытую пачку «Силк кат», чтобы я взяла губами торчащую из нее сигарету. Отказываться наотрез – создавать проблему на пустом месте, поэтому я беру сигарету рукой и говорю:

– Спасибо.

– Ну, прикуривай. Твой бойфренд в Саутенде, должно быть, до чертиков по тебе скучает.

Я вспоминаю Винни, натужно выдыхаю «О господи…» – и тут же осекаюсь. Ну и дура же ты, Сайкс!

– Еще как скучает.

– Рад, что мы это выяснили. – По лицу Гэри, подсвеченному огоньком сигареты, расползается блудливая ухмылка. – Ну что, пойдем прошвырнемся, на звезды полюбуемся? Заодно и расскажешь о своем мистере О-господи-еще-как.

Мне совершенно не хочется, чтобы Гэри запускал свои лапы мне в лифчик или еще куда, но как бы послать его ко всем чертям и при этом не задеть его гордость?

– Застенчивость – милое дело, – заявляет Гэри, – но здорово мешает жить. Слушай, у меня есть и выпивка, и курево… и все, что твоей душеньке угодно.

Господи, если бы парни хотя бы на денек стали девушками, за которыми парни ухлестывают, то все эти дешевые фразочки быстро исчезли бы из их обихода.

– Знаешь, Гэри, как-нибудь в другой раз. – Я пытаюсь обойти его, чтобы вернуться во двор.

– А чего ты тогда на меня весь вечер пялилась? – Его рука автомобильным шлагбаумом преграждает мне путь, прижимается к животу. От Гэри разит лосьоном после бритья, пивом и сексуальной озабоченностью. – Не упусти свой шанс…

Если послать его куда подальше, он наверняка настроит против меня всех остальных. Если взъерепениться и во все горло позвать на помощь, то он представит все так, будто новенькая истерит, и вообще – хорошо бы выяснить, сколько мне лет и знают ли мои родители, где я нахожусь.

– Да, Осьминожек, твои брачные игры по-прежнему оставляют желать лучшего, – раздается знакомый голос с валлийским акцентом. Гвин. Мы с Гэри вздрагиваем от неожиданности. – Такое, с позволения сказать, ухаживание больше похоже на вооруженный грабеж.

– Мы тут… мы… Да мы просто беседуем! – мямлит Гэри и направляется к комнате отдыха.

– Противный, но в общем не опасный. – Гвин смотрит ему вслед. – Как язвочки во рту. Он пристает ко всем особам женского пола, за исключением Сабы.

Нет, очень унизительно, когда тебя спасают.

– Да ладно, я бы и сама с ним справилась, – заявляю я.

– Ни капли в этом не сомневаюсь! – с чрезмерной искренностью произносит Гвин.

Подначивает, что ли?

– Я вполне способна сама себя защитить!

– До чего же ты мне напоминаешь… меня, Холли!

Ну и как на это ответишь? Из комнаты отдыха доносятся Squeeze – «Up the Junction»^[14].

– Смотри-ка, наш Осьминожек сигареты обронил. – Гвин поднимает пачку, швыряет мне. – Хочешь – верни ему, а хочешь, оставь себе, в качестве компенсации за моральный ущерб. В общем, как знаешь.

Ага, представляю, что Гэри обо всем расскажет.

– Он же теперь меня возненавидит!

– Да он сам до смерти боится, что ты всем растрезвонишь, какой он мудак. Когда таким, как Гэри, дают от ворот поворот, они чувствуют себя жалкими карликами, а уж их хваленое мужское достоинство съеживается так, что без микроскопа не найдешь. Кстати, я тут для тебя у миссис Харти выпросила спальный мешок. Не знаю уж, сколько у него было прежних хозяев, но, слава богу, его выстирали, так что пятна не липкие. В нашем сарае по ночам холодно. В общем, я ложусь, а если усну до твоего прихода, то приятных тебе снов. Побудка в половине шестого.

2 июля

Месячные запаздывают всего на несколько дней, так что вряд ли я беременна, но откуда же тогда живот и эта третья сиська, вся в голубых прожилках, что торчит чуть ниже двух нормальных, которым Винни дал прозвища Долли и Партон? Ма в бешенстве, не верит, что я не знаю, кто отец этого ребенка: «Тебя же кто-то обрюхатил, а ты у нас, ясное дело, не Дева Мария». Но я и вправду не знаю. Конечно, главный подозреваемый – Винни; но мало ли, вдруг у нас с Эдом Брубеком что-то было в церкви? Или с Гэри на ферме «Черный вяз»? Или даже с этим цыганом, Аланом Уоллом? Раз с памятью однажды проделали какие-то дурацкие фокусы, я теперь ни в чем не уверена. Старая корова из «Смоуки Джо» зыркает на меня поверх «Файненшл таймс»: «А ты младенца спроси! Он-то должен знать».

И все вокруг скандируют: «Спроси младенца! Спроси младенца!», а я пытаюсь сказать, что не могу, он же еще не родился, но рот будто наглухо зашит, а живот все раздувается и раздувается. Теперь он похож на огромный кожаный шатер, а я болтаюсь на нем где-то сбоку. Младенец внутри, будто ладонь в свете фонарика, залит красноватым сиянием, голенький, но размером со взрослого. Я его боюсь.

«Ну, спрашивай!» – шипит ма.

И я спрашиваю: «Кто твой отец?»

Мы ждем. Он поворачивает голову ко мне и начинает говорить невнятным, бессвязным голосом из каких-то жарких стран: «Когда Сибелиуса раскрошат на кусочки, в три часа в день звезды Риги ты поймешь, что я рядом…»

…и сон обрывается. Невероятное облегчение, спальный мешок, густая, как суп, темнота, и никакой беременности, и голос с валлийским акцентом шепчет: «Все хорошо, Холли, это просто сон».

Фанерная перегородка в сарае, на ферме. Девушка – как ее зовут? Ах да, Гвин. Я шепчу:

– Прости, что разбудила.

– Ничего, я сплю чутко. Ты стонала. Страшный сон?

– Ага… нет, просто дурацкий. А который час?

Ее наручные часы светятся мутным золотом.

– Без двадцати пяти пять.

Ночь на исходе. Стоит ли пытаться снова уснуть?

Все вокруг храпят, как в зоопарке, на разные лады.

Сердце щемит от тоски по моей спальне, но я не поддаюсь. Помни о пощечине!

– Знаешь, Холли, – шепот Гвин шелестит черным покровом тьмы, – тут все гораздо труднее, чем ты думаешь.

С чего бы вдруг она именно сейчас произносит эти странные слова?

– Если у них получается, – говорю я, имея в виду студентов, – то и у меня тоже!

– Я не про клубнику. А про то, что ты сбежала из дома.

Отпирайся, быстро!

– А почему ты решила, что я сбежала из дома?

Гвин не обращает внимания на мои слова, как вратарь на мяч в миле от ворот.

– Мой тебе совет – возвращайся. Конечно, если точно знаешь, что, если вернуться, хуже тебе не будет. – Она вздыхает. – Вот кончится лето, кончатся деньги, а мистер Ричард Гир так и не примчится к тебе на своем «харлей-дэвидсоне» и не предложит: «Запрыгивай, детка!», и ты будешь ошиваться у мусорных баков на задах «Макдональдса», и, что бы там Гэбриел Харти ни говорил, будешь вспоминать сарай на ферме «Черный вяз», как пятизвездочный отель. Понимаешь, у тебя сейчас есть список: «То, чего я никогда в жизни не сделаю, чтобы выжить». Список не изменится, а вот его название станет совсем другим: «Все, что я сделала, чтобы выжить».

– Я ниоткуда не сбегала, – как можно спокойнее говорю я.

– Тогда почему назвалась чужим именем?

– Меня действительно зовут Холли Ротманс.

– А меня Гвин Аквафреш. Хочешь зубной пасты?

– Аквафреш – не фамилия. А Ротманс – фамилия.

– Да, конечно, но я готова спорить на пачку «Бенсон и Хеджес», что это не твоя фамилия. Нет, пойми меня правильно, назваться чужим именем – ход очень даже неглупый. Я поначалу тоже имя меняла. Но дело в том, что все те неприятности, которые ждут тебя впереди, раз в двадцать хуже тех неприятностей, из-за которых ты сбежала из дома.

Ну почему она меня так легко раскусила?!

– Рановато еще для золотых россыпей мудрости, – проворчала я. – Спокойной ночи!

Снаружи щебечет первая утренняя птаха.

Запиваю стаканом воды три «бутерброда» – печенюшки, намазанные арахисовым маслом, – и мы идем на большое поле в южной стороне фермы, где миссис Харти и ее муж устанавливают некое подобие навеса. Утро прохладное и росистое, но день обещает быть жарким, как и вчера. Я не злюсь на Гвин, но она вроде как видела меня нагишом, мне неловко встречаться с ней взглядом, и я держусь поближе к Марион и Линде. Гвин все понимает и уходит к грядке подальше, рядом со Стюартом, Джиной и Аланом Уоллом, так что мне с ней не заговорить, даже если б захотелось. Гэри ведет себя так, будто я превратилась в невидимку; он работает на другом краю поля, вместе с остальными студентами. Меня это вполне устраивает.

Собирать клубнику – нудное занятие, но здорово успокаивает, не то что суета в баре. Приятно проводить день на свежем воздухе. Птички, овечки, грохот трактора вдали, веселая болтовня студентов… ну, она вскоре смолкает. Каждому из нас выдают по картонному поддону с двадцатью пятью прямоугольными лубяными лукошками; каждое нужно наполнить спелыми или почти спелыми ягодами. Отщипываешь ягоду от стебля ногтем большого пальца, кладешь ее в лукошко и так далее. Сперва я собираю клубнику, сидя на корточках, но от этого сводит икры, так что теперь я на коленях продвигаюсь по соломе на междурядье. Эх, надо было взять с собой джинсы посвободнее или даже шорты. Переспелые клубничины, те, что давятся под пальцами, я отправляю в рот, ведь трескать хорошие ягоды – все равно что съедать собственный заработок. Заполнив все двадцать пять лукошек, надо отнести поддон под навес, где миссис Харти все это взвешивает. Если вес точный или чуть больше, она выдает сборщику пластмассовый жетон, а если нет, то приходится возвращаться на грядку и добирать недостающее. Линда говорит, что в три часа все двинут обратно на ферму, где нам обменяют жетоны на деньги; жетоны надо бережно хранить, иначе никаких денег не получишь.

С самого начала заметно, кто привык к работе в поле, а кто нет: Стюарт и Джина продвигаются вдоль своей грядки в два раза быстрее остальных, а Алан Уолл – еще быстрей. А вот некоторые студенты вообще еле шевелятся, так что я, по крайней мере, не медленнее всех. Солнце поднимается все выше, жарит все сильней; хорошо, что я стащила у Эда Брубека бейсболку, – надеваю ее козырьком назад, чтобы шея не обгорала. Через час я вроде как включаю автопилот. Лукошки наполняются ягодка за ягодкой, ягодка за ягодкой, и заработок мой растет, два пенса, пять, десять… Я все раздумываю о словах Гвин. Похоже, она все это познала на собственном горьком опыте. Джеко и Шерон сейчас садятся завтракать, а мой пустой стул стоит рядом, будто я умерла или что-нибудь такое. Ма по-прежнему твердит: «Даже говорить о ней не желаю, об этой юной мамзель!» Когда ма заводится или нервничает, у нее прорезается сильный ирландский акцент. Думаю о пинболе и о том, что в детстве ты – как шарик в пинболе, тобой выстреливают по центральной дорожке, так что не отклонишься ни влево, ни вправо, и катись себе, не зная забот. Но как только докатишься до самого верха, то есть как только тебе исполнится шестнадцать, семнадцать или даже восемнадцать, то сразу открывается тысяча разных путей – одни великолепные, а другие так себе, самые обычные. А чуть переменишь скорость и направление – и все твое будущее изменится; отклонишься на какую-то долю дюйма вправо, и шарик ударит о препятствие, со звоном отскочит, провалится между флипперами прямо в дрейн – плюх! – и десять пенсов коту под хвост. Но возьмешь чуть левее, и на игровом поле сразу же замигают огоньки мишеней, засверкают рампы, слингшоты и кикеры, и вот она, славная победа, заветное место среди лучших, рекордный счет. Моя главная проблема в том, что я сама не знаю, чего хочу, кроме денег на еду, чтоб до завтра хватило. Вплоть до позавчерашнего дня я мечтала только о Винни, но больше я такой ошибки ни за что не сделаю. Вот только я, как запущенный серебристый шарик пинбола, качусь себе и качусь, совершенно не представляя ни куда попаду, ни что со мной будет дальше.

В половине девятого объявляют перерыв; мы собираемся под навесом, пьем сладкий чай с молоком, который разливает женщина с кентским акцентом, вязким, как сырая земля. У всех свои кружки, а у меня – банка из-под апельсинового конфитюра, которую я выудила из мусорного ведра; кое-кто, правда, удивленно поднимает брови, но мне наплевать, зато у моего чая привкус апельсина. Гэрины «Бенсон и Хеджес» теперь лежат в моей пачке «Ротманс», и я выкуриваю парочку; они чуть позабористее «Ротманс». Линда угощает меня печеньем с заварным кремом, а Марион своим ровным, чуть глуховатым голосом говорит: «Когда фрукты собираешь, всегда есть хочется», и я отвечаю: «Верно, Марион», и она просто счастлива, и мне очень хочется, чтобы жить ей было чуть полегче. Потом я иду к Гвин, которая сидит рядом со Стюартом и Джиной, и предлагаю ей сигарету, и она говорит: «Вот спасибо», и мы вдруг сразу подруги, вот так запросто. Голубое небо, свежий воздух, ноющая спина – зато я на три фунта богаче, чем когда сорвала первую клубничину. Без десяти девять мы снова начинаем собирать ягоды. А в школе сейчас наша классная руководительница, мисс Суонн, делает перекличку по журналу, называет мое имя, а ей никто не отвечает. «Ее нет, мисс Суонн», – говорит кто-то из наших, и Стелла Йервуд покрывается потом от страха, если у нее есть хоть какие-то мозги, а они у нее точно есть. Если она успела похвастаться, что увела у меня бойфренда, все сразу сообразят, почему меня нет в школе, а потом об этом узнают и учителя, и тогда Стеллу вызовут в кабинет к мистеру Никсону. Может, там и полиция будет. А если она не проговорится насчет Винни, то будет вести себя совершенно спокойно, будто ничего не знает, но в душе, конечно, запаникует. И Винни тоже. Секс с малолеткой – это, конечно, замечательно, до тех пор, пока никто ничего не знает, но все очень быстро переменится, особенно если я еще пару дней проведу на ферме «Черный вяз». Я вдруг превращусь в несовершеннолетнюю школьницу, которую Винсент Костелло четыре недели соблазнял подарками и выпивкой, а потом она исчезла без следа. И теперь этот Винсент Костелло, двадцати четырех лет, продавец автомобилей, проживающий на Пикок-стрит в Грейвзенде, станет главным подозреваемым. Я, вообще-то, по натуре не злая, и мне совсем не хочется, чтобы из-за меня Джеко, или папа, или Шерон не спали ночи напролет, особенно Джеко, но чуть-чуть подпортить жизнь Винни и Стелле очень и очень соблазнительно…

Отношу очередной полный поддон к миссис Харти под навес, а там все толпятся у радиоприемника, и лица у всех невероятно серьезные – а миссис Харти и та женщина, что поила нас чаем, и вовсе напуганы, – и у меня мелькает ужасная мысль, что по радио объявили о моем исчезновении. Так что я почти с облегчением слушаю сбивчивый рассказ Дебби из Дерби о том, что неподалеку обнаружены трупы троих зверски убитых людей. Ну, убийство – это, конечно, всегда ужасно, но в новостях о преступлениях сообщают каждый день, только тебя они особо не касаются.

– Где? – спрашиваю я.

– В Айвейде, – говорит Стюарт, тот, который с Джиной.

Я никогда о таком месте не слыхала, поэтому спрашиваю:

– А это где?

– Милях в десяти отсюда, – отвечает Линда. – Ты наверняка вчера мимо него прошла. Это чуть в стороне от дороги к мосту Кингсферри.

– Тише! – шикает кто-то и увеличивает громкость радиоприемника:

«Кентская полиция считает, что смерть произошла при подозрительных обстоятельствах. Всех, кто располагает какой-либо информацией, убедительно просят связаться с отделением полиции в Фавершеме, где начато официальное расследование и откуда осуществляется координация следственных действий. Убедительно просим местных жителей не…»

– Боже мой! – восклицает Дебби из Дерби. – Убийца на свободе!

– Давайте не делать поспешных выводов, – говорит миссис Харти, выключая радио. – Мало ли что в новостях скажут. Кто знает, что оно там случилось.

– Три трупа – это три трупа, – возражает цыган Алан Уолл. – Их не выдумаешь.

А ведь он до сих пор молчал, ни словечка не произнес.

– Но это же не значит, что по острову Шеппи бродит Джек-потрошитель номер два с мясницким ножом в руках. Я схожу в контору, узнаю, что там и как. А Мэгс побудет здесь за главную. – Миссис Харти кивает женщине, что разливала чай, и уходит.

– Ну, теперь можно не волноваться, – говорит Дебби. – Миссис Шерлок Харти ведет расследование. В общем, так: если сегодня ночью на двери амбара не будет надежного замка и засова толщиной в руку, я немедленно отсюда уезжаю, отвезите меня на станцию.

Кто-то спрашивает, говорили ли по радио, как именно произошло убийство, и Стюарт поясняет, что сообщили про «жестокое нападение», а это, мол, скорее всего, означает убийство неким острым предметом, а не из огнестрельного оружия, но пока никто ни в чем не уверен. В общем, можно спокойно возвращаться к работе, потому что на открытой местности среди людей всегда безопасней.

– По-моему, это очень похоже на любовный треугольник, – заявляет Гэри. – Двое мужчин и девушка. Классическое преступление на почве ревности.

– А по-моему, тут замешаны наркотики, – предполагает его приятель.

– А по-моему, вы оба несете полную херню, – говорит Дебби.

Если в голову западет мысль о психе, который вполне может скрываться в купе деревьев на краю поля или за зеленой изгородью, то боковым зрением начинаешь замечать какие-то фигуры. Как радиолюди, только их не полуслышишь, а почти видишь. Я пытаюсь понять, когда именно произошли убийства: вдруг это случилось, пока я шла через поля к мосту Кингсферри? А может, убийца – тот велосипедист, спятивший от горя и тоски по умершему сыну? Он, правда, совсем не похож на психа, но, если честно, в реальной жизни вот так сразу психа тоже не вычислишь. И веселая компания парней и девиц в автофургоне «фольксваген» тоже выглядела подозрительно… Пока мы обедаем – Гвин угощает меня бутербродами с сыром и пикульной приправой «Брэнстон», да еще и банан дает, потому что догадывается о моих запасах еды, – над мостом пролетает вертолет, а в час дня «Радио Кента» сообщает в новостях, что на место преступления прибыла команда судебных медиков, что там все обследуют с собаками-ищейками и так далее. Полиция еще не объявила имена жертв, но знакомая миссис Харти, жена местного фермера, рассказывает, что там по выходным жила некая молодая женщина по имени Хайди Кросс, которая учится где-то в Лондоне, и, судя по всему, ее-то и убили. Поговаривают, что Хайди Кросс и ее бойфренд увлекались «радикальной политикой», и теперь студент Гэри утверждает, что это наверняка убийство на политической почве, возможно спонсированное ИРА, или ЦРУ, если убитые выступали против американского вмешательства, или MИ-5, если они были на стороне бастующих шахтеров.

Наверное, зря я считаю, что в университеты берут только самых умных, но все-таки очень хочется верить Гэри, потому что если он прав, то в стогах сена никакого психа-убийцы нет, а то я никак не могу отделаться от этой мысли.

После обеда мы еще пару часов собираем клубнику, а потом возвращаемся на ферму, где миссис Харти меняет наши жетоны на деньги. Сегодня я заработала больше пятнадцати фунтов. Гэбриел Харти прилаживает засов на дверь сарая, с внутренней стороны, как и хотела Дебби из Дерби. Похоже, нашему работодателю совсем не хочется, чтобы все сборщики дружно сбежали, а клубника осталась гнить в поле. Гвин говорит, что обычно все сборщики пешком ходят в Лейсдаун за продуктами и пивом, но сегодня туда отправляются только те, у кого есть машина. Что ж, я сэкономлю деньги, поужинаю плошкой мюсли из тех остатков, что найдутся на кухне, и крекерами «Ритц», да еще Гвин обещала угостить меня хот-догом. Мы с ней сидим и курим в теплой тени под полуобвалившейся стеной, на поросшем травой склоне у входа на ферму. Смотрим, как Алан Уолл развешивает выстиранную одежду на просушку. Он голый по пояс, весь такой мускулистый, с темным загаром и с выгоревшими светлыми волосами; Гвин он явно нравится. Алан совершенно невозмутим, говорит мало и только по делу, и его нисколько не пугает, что где-то по кустам шастает псих-убийца. Гвин убийства тоже не беспокоят.

– Если ты вчера зверски прирезал троих, то вряд ли станешь искать убежища на острове, плоском, как лепешка, всего в миле от места преступления. А на любого незнакомца здесь смотрят как на трехголового… Адольфа Гитлера! Ну, в общем…

В общем, это вполне достойный аргумент. Мы с Гвин, затягиваясь по очереди, выкуриваем последнюю сигарету «Бенсон и Хеджес». Я пытаюсь извиниться за свою грубость утром.

– Из-за моей утренней проповеди, что ли? – усмехается Гвин. – Да ладно, я сама знаешь какая была, когда из дома сбежала… – Противным ехидным голосом она произносит: – «Мне ваша помощь не требуется, ясно? Вот и чешите отсюда!» – Потянувшись, она ложится на траву. – Господи, я вообще ничего не знала. Ничегошеньки!

Мимо проезжает грузовик с клубникой, собранной нами за день.

Похоже, Гвин хочет мне что-то рассказать, но не может решить, надо ли, а если да, то сколько.

– Я, как паровозик Айвор, жила в горной долине у деревни Риулас, недалеко от Бангора, в самом верхнем левом углу Уэльса. Я единственный ребенок в семье. У отца была птицеферма, да и сейчас, наверное, есть. Больше тысячи кур, каждая в клетке размером с обувную коробку, все в точности так, как рассказывают борцы за права животных. От яйца до курицы на полке супермаркета – шестьдесят шесть дней. Мы жили в домике за огромным курятником. Домик и землю отец получил в наследство от дяди и постепенно завел хозяйство. Когда Господь раздавал людям обаяние, моему отцу досталась тройная порция. Он спонсировал местную команду регбистов, а раз в неделю уезжал в Бангор, пел в тамошнем мужском хоре. Его считали суровым, но справедливым работодателем. Он делал взносы в «Плайд камри», Национальную партию Уэльса, и во всем Гвинеде не было человека, который сказал бы о нем хоть одно плохое слово.

Гвин закрывает глаза. Веко пересекает едва заметный шрам.

– И никто не подозревал, что на самом деле мой отец – двуличный тип. На людях он был эдаким столпом местного общества, а дома – злобным и жестоким деспотом. И это еще мягко сказано. Он очень любил правила. Как убирать дом. Как накрывать на стол. Как должны лежать зубные щетки. Какие книги читать, какие радиостанции слушать – телевизора у нас не было. Только правила постоянно менялись, потому что он хотел, чтобы мы с мамой их нарушали и ему было бы за что нас наказывать. А наказывал он нас отрезком металлической трубы, тщательно обернутым ватой, чтобы на теле не оставалось следов. За каждую порцию наказания его следовало благодарить. И мне, и маме тоже. Если же мы не проявляли должной благодарности, нас наказывали по второму разу.

– Черт возьми, Гвин! Он бил тебя, ребенка?

– Да, он всегда был таким. И его папаша вел себя так же.

– И твоя ма от него не ушла? Все это ему спускала?

– Знаешь, этого никогда не могут понять те, кто на себе этого не испытал. Считай, тебе здорово повезло. Подчинение всегда основано на страхе. Если боишься наказания, то не станешь возражать, не дашь отпор, не сбежишь. Все безропотно принимаешь, со всем соглашаешься, чтобы таким способом выжить. Постепенно это становится нормальным. Чудовищным, но все-таки нормальным. Чудовищным именно потому, что считается чем-то нормальным. Ты, наверное, скажешь, что, мол, не давая отпор, позволяешь над собой издеваться, но дело в том, что если тебя всю жизнь воспитывали в страхе, то ты не в состоянии противостоять мучителю. Жертвами становятся не из трусости. Посторонним невдомек, сколько мужества требуется для того, чтобы выжить в подобных условиях. Моей маме некуда было идти, понимаешь? Ни братьев, ни сестер. Родители ее умерли еще до того, как она вышла замуж. Отцовские правила навсегда отрезали нас от окружающих. Подружишься с кем-то в деревне – значит пренебрегаешь родным домом, а стало быть, заслуживаешь трубы. От страха я даже в школе друзей не заводила. Приглашать гостей в дом не полагалось, ходить по гостям – тоже, потому что так поступают только неблагодарные свиньи, для которых одно средство – труба. В общем, его безумие было весьма последовательным.