Loe raamatut: «София. В поисках мудрости и любви», lehekülg 25
– Красивое место, – прищуриваясь от ярких лучей солнца, вздохнул Евгений. – Похоже, сюда надо приезжать на неделю, чтобы все осмотреть.
– Да, говорят, в этом месте скрыты тысячи храмов, – согласился Титу.
Они отправились обратно, но, проходя мимо колонн, услыхали скрипящий голос отшельника. Евгений не мог ничего разобрать и вопросительно взглянул на мистера Титу. Чтобы уточнить, о чем говорит саньясин, Титу задал ему пару вопросов. Бородатый старик что-то ответил, кивая седой головой.
– Старик говорит, что у тебя хвост коня, – улыбнувшись, перевел Титу Сингх.
Он похлопал себе по шее, указывая тем самым на волосы, собранные у Женьки в пучок на затылке. Судя по всему, этот пучок каким-то образом напомнил бродяге конский хвост. Но бородатый отшельник произнес гортанным голосом еще какие-то непонятные слова.
– Ладно, не обращай внимания на этого дедушку, – сказал Титу.
Евгений поклонился саньясину, нащупал в кармане сто рупи и положил старику на одеяло.
– А все-таки что он сказал? – не отставал от мистера Титу Евгений, пока они шли обратно к машине.
– Бывает, в старости ум слабеет, – рассуждал Титу. – Понимаешь, есть такая болезнь, грешно над этим смеяться.
– Но я не буду смеяться, честно.
– Ну, если тебе это так интересно, он сказал, что ты нашел хвост коня, который украли у одного слепого человека. Поэтому теперь этот слепой человек хочет тебя увидеть. Тогда я спросил у него – как этот человек тебя увидит, если он слепой.
– Хм, действительно.
– Он сказал, что очень просто – он увидит тебя во сне.
– Во сне? – переспросил Евгений.
– Да, во сне, – кивнул Титу Сингх. – Это тебе о чем-то говорит?
– Да как сказать, я не уверен.
– Ты что, нашел во сне конский хвост? – весело бросил Титу.
– Возможно, только это был очень длинный хвост… – пробубнил Женька. – Вернее, период очень большой математической последовательности.
– Мой тебе совет, выбрось это из головы, это же Индия! – хлопнул его по плечу Титу Сингх. – Здесь каждый рыбак знает, как накормить деревню двумя рыбами. Нужно их выбросить обратно в реку и дождаться, когда из икринок появится богатый улов.
Он открыл двери своего хэтчбека, и они медленно поехали по улочкам, по которым неспешно ходили босоногие люди. Они не пытались казаться тем, чем они не являлись, не пытались изображать то, что не считали подлинной реальностью. Поэтому с обыденной точки зрения все происходящее вокруг выглядело невозможным и почти нереальным. Прямо на пыльной земле под деревьями сидели индусы, осыпанные малиновой краской, которые дружно хлопали в ладоши, распевая «Харе Рамо, Харе Рамо». Из соседних храмов доносились удары мридангов и бубнов, они сливались с птичьими трелями, гудками машин и вскриками обезьянок, создавая пьянящее благозвучие, в котором растворялись любые тревоги, уничтожались последствия любых кармических действий и которым Вриндаван милостиво провожал своих гостей.
По дороге в Агру они останавливались у Врат Великолепия гробницы императора Акбара с ухоженным парком и напоенными влагой сочными лужайками, по которым гуляли цапли. Затем мистер Титу подъехал к белоснежному храму сикхов, возле которого встретил трех старых друзей, прибывших из Амритсара на оранжевом автобусе. Это были пенджабские сикхи с длинными бородами с проседью, умевшие спокойно смотреть в глаза и сохранявшие военную выправку. Когда Титу Сингх рассказал им, что везет в Тадж-Махал русского парня, они выстроились в ряд, обхватив друг друга за печи, и сделали снимок на память на фоне ярко-синего неба и белых куполов Гурудвары.
А потом была многолюдная Агра с обмелевшей Ямуной и замусоренными берегами, по которым бродили понурые коровы, создавая непередаваемый и обостряющий ощущения когнитивный диссонанс. Когда тут же подъезжаешь к восточному порталу Тадж-Махала, проходишь средь вереницы людей через царские врата – и видишь, как взметаются ввысь ослепительные фонтаны и поднимаются жемчужные своды величественного храма, воздвигнутого во имя любви и доставленного в этот мир прямиком из воображения.
Но Индия не была бы Индией, если бы просто шокировала твои чувства неземным величием, оставив в бездыханном потрясении от увиденного. После посещения Тадж-Махала нельзя приземляться на землю! Нет, нужно парить – парить в высоте как можно дольше, собирая и впитывая поэтические оттенки, которые открываются не сразу, а постепенно, как аромат бутона, состоящего из тысяч лепестков. И когда все лепестки раскрываются, ты попадаешь в Персидский сад с Малым Таджем, напоминающим драгоценную резную шкатулку изумительной красоты, и находишь здесь тот нектар преданности, от которого исходит поток кроткой, всепроникающей нежности. Он подхватывает тебя и переполняет гаммой самых сильных и чистых эмоций.
Ты находишься здесь и где-то там, в этом потоке, и над тобой во всю ширь расправляется тончайший шелк индийского неба, и ты ощущаешь, как оно вздрагивает на ветру, а под ним сверкает серебристый полумесяц, переливаются в солнечных лучах знамена раджпутов, за которыми, один за другим, встают лиловые, оранжево-розовые, фиолетово-синие и перваншево-голубые тюрбаны сикхов и вздымаются над тобой такими огромными облаками.
***
Побывать в Индии – все равно что побывать на другой планете, где все кажется сном – возможным и невозможным одновременно. Не прилетайте в Индию, если ваше сердце огрубело, если вы стали такими же, как все, если вы перестали верить в старые сказки, если вы перестали верить в чудо, смирившись с тем, что это единственный способ выжить в обстановке бесконечного вранья, в котором вы обитаете. Индия – волшебная страна, здесь до сих пор происходят чудеса, они происходят здесь со всеми, каждый день. Но если вы покупаете сюда билет, вы должны быть к этому готовы. Вы должны быть готовы к тому, что это будет билет в самое неожиданное, что с вами происходило. Но не ожидайте этого, иначе все самое неожиданное будет обходить вас стороной. Вы должны быть готовы к тому, что перестанете себя узнавать, перестанете узнавать этот мир. Ничего не бойтесь, идите дорогой добра – и что-то чудесное с вами обязательно произойдет, ведь человек по-настоящему верит в добро, только если он верит в чудо.
Эпизод четырнадцатый.
На стыке миров. Древо Сефирот
Каждый раз, чуть становилось теплее, город покрывался оливково-серой жижей с уродливыми коростами пепельно-черного снега и кучами ядовитых реагентов, разбросанных вдоль дорог и тротуаров. Предвестники весны – ручейки зеленовато-фиолетовых масляных пятен – цеплялись мелкими каплями за подошву прохожих, чтобы хоть немного оторваться, подняться над океаном городской грязи и снова в нее шмякнуться при каждом следующем шаге. Он тоже шагал по этой скользкой жиже, пытаясь от нее оторваться, убежать, укрыться от нее где-нибудь на подножке трамвая, но вновь скатывался в нее, стоило выйти из трамвая, пройтись мимо двухэтажных домов сталинской застройки и старого парка, заросшего тенетой из мокрых ветвей.
Он знал в этом квартале каждый закоулок, помнил здесь каждый карниз и подъезд, витрины салона дверей и книжного магазинчика за углом, запах подового хлеба, которым все так же вкусно тянуло из соседней булочной. За мокрыми ветвями боярышника он уловил знакомый взгляд окон студенческой комнатушки, которую они с Виктором когда-то снимали, но сейчас у этих окон была другая жизнь – и он предпочел сделать вид, что не заметил их взгляда.
Сколько раз он вот так добирался до Главного проспекта, терялся в бутылочных двориках, спускался по тихой дорожке возле Михайловского кладбища, кричащего стаями ворон, чтобы перебежать под шумным железнодорожным переходом и добраться пешком до университета, как всегда опаздывая и пропуская пары, капаясь где-нибудь в каталожных карточках библиотеки, рискуя с треском вылететь в каждую сессию, и все ему было нипочем. Он вспоминал те бесшабашные деньки, чтобы восстановить в памяти расползающееся полотно жизни, которому вдруг потребовалась реставрация, как бывает, когда какому-нибудь ценителю искусств взбредет расковырять слой штукатурки и раздобыть под ним никому неизвестный мрачноватый гобелен эпохи де Бондоля или хоть Берн-Джонса, и всем сразу становилось понятно, чего раньше никто не замечал – ни соткавший его анонимный автор, ни тот второстепенный и еще более анонимный мастеровой, который его для чего-то замазал ровным слоем штукатурки.
Выбираясь из городских лабиринтов на недельку-другую, а потом снова в них попадая, всегда приходится расплачиваться за свою кратковременную иллюзию побега малоприятными прозрениями, которые могли бы не случиться, не будь этих спорадических рецидивов сбежать куда-нибудь из замкнутого пространства мегаполиса, запутывающего тебя асимметричным порядком. Под стать ему, такой же ассиметрично замкнутой, была вся городская биомеханика Мейерхольда – этакая симуляция жизни, доведенная до гипнотического автоматизма, из которой было выброшено все отжившее и в теперешних условиях ненужное. Как почтовые марки, открытки, старые виниловые пластинки или вышедшие из обращения банкноты люди выбрасывали искренность, доброту и саму человеческую память, что не так давно было у всех в ходу и даже имело некоторую номинальную ценность, а теперь вызывало лишь натянутые слабоумные усмешки.
Он застрял в этой дыре между Европой и Азией, которая, как выколотая точка в математике, не относилась ни к тому, ни к другому, но ведь всякая точка непременно должна была к чему-то относиться, и умные люди требовали, чтобы эта дыра на географической карте тоже к чему-то относилась, пускай хоть к выколотой точке, лишь бы никто не стал в нее вглядываться и задаваться вопросом «А что там, за этой дырой, находится?». Потому как, глядишь, нет-нет да кто-нибудь догадается, что там и по сей день живут странные существа с функциями людей донаучной эпохи, которые для чего-то видели сны, влюблялись, иногда гуляли по лесу, верили в существование знаков Зодиака и вообще испытывали необъяснимую потребность верить во что-нибудь ненаучное.
Никто не задавался вопросом, ну зачем, скажите на милость, для человечества, освоившего «ватсап» и «ютуб», продуцируются в таком количестве игровые вселенные и лженаучные кинофильмы, эти по большей части весьма посредственные пародии на старые сказки и мифы, стимулирующие у массового потребителя отмирающие участки мозга. Как будто кинофильмы эти могли, если не оживить смердящую псевдокультуру, то хотя бы временно восполнить в ней катастрофический дефицит счастья.
Возможно, он слишком привык жить «промежду прочим» – между книгами, которые никто не читал, и сновидениями, которые никто не помнил, между уличными лабиринтами и прямоугольниками домов, разбросанными по градостроительному плану мегаполиса как шрифт вавилонского письма без огласовок. Он привык жить где-то за выколотой точкой городского пространства, между складским ангаром возле конечной остановки трамвая и краешком того загадочного Дома неизвестных писателей, который виднелся из оконца на цокольном этаже. Он так долго находился на стыке совершенно непохожих миров, что не замечал уже всей сложности такого положения, когда каждый из миров постоянно требовал от тебя каких-то решений и действий, от правильности-неправильности которых зависело, с чем ты столкнешься на следующем уровне лабиринта.
Буквально только что он швыркал носом на холодном складе, перекидывая грязные поддоны, затем стоял в теплой душевой кабинке, смывая с себя грязь, пот и, казалось, бесконечную усталость, и вот уже шагал в кофейню «Цэ квадрат», чтобы разрешить неразрешимую трилемму Окси, а именно выбрать название для ее очередного сумасбродного творения, обещающего стать шедевральным. Собственно, из трех предложенных ею же вариантов – «Коромысло мыслей», «Коромысла со смыслом и коромысла без смысла» или просто «Коромысли». Вячеслав не успел его предупредить, что это была хитроумно расставленная ловушка, так что Евгений безуспешно крутился с коромыслами Окси минут двадцать, пока ей не принесли пирамидку из шоколадных трюфелей.
– Очень жаль, мальчики, что разрешить мои творческие мучения никому не по силам, – произнесла она, искажая слова и набивая свой ротик конфетой. – А вы не находите, что это вообще бессмысленная затея – искать смысл в современном искусстве?
– Оксан, ну сколько тебе объяснять, – возразил Вячеслав. – Искусство – это особая символическая реальность. Одни символы художник осознает, другие остаются неосознанными. Мы, например, с тобой осознаем, что слова «верх» и «низ» зависят от точки отсчета. Но если нарисовать картину с человеком, идущим вниз головой в южном полушарии, обязательно найдется какой-нибудь Козьма Индикоплов, который скажет, что это невозможно и бессмысленно, поскольку ему понятнее другие смыслы.
– Наверное поэтому я никогда не пойму живопись Пикассо, – меланхолично пробормотала Окси. – Эти его полигональные персонажи, нарезанные неровными ломтями на скорую руку. Знаешь, по-моему, это какой-то эффект плацебо. Нам доказывают, что существует современное искусство из расчета, что кто-то увидит в нем красоту и глубокий смысл, которых на самом деле нету. Когда доктор не знает, чем лечить, он делает точно так же – дает пациенту пустышку и внушает, что это лекарство.
– Забавно, но именно так ты лечишь свою весеннюю депрессию с помощью шоколада.
– Нет, это другое, ты не понимаешь, – обиделась она, разбирая золотистую пирамидку из трюфелей и отправляя в приоткрытый ротик еще одну конфету.
– А потом начинаешь жаловаться, что набрала вес, и садишься на диету, – добавил Вячеслав.
– Вот видишь! Обрати внимание, я сажусь на диету, – указала на себя Окси миниатюрным пальчиком. – А если художник успевает написать десятки тысяч картин, то это уже творческое чревоугодие, и большая часть всего этого добра – нездоровый лишний вес, только и всего.
– Окси, Окси… – снисходительно улыбнулся Вячеслав. – Пикассо останется столпом искусства, как бы ты к нему не относилась. В его творчестве отразился излом всего прежнего культурного строя человека, поэтому Пикассо знают даже те, кто о нем ничего не знает. А кто теперь помнит изысканное ар ново Мухи, верившего в силу красоты? Ведь на его работах выросло целое поколение экзальтированных мальчиков, которые первыми бежали записываться добровольцами, чтобы заживо сгнить в окопах мировых войн. История показала, что выжили не благородные Ланселоты, а грязноватые минотавры и полигональные персонажи Пикассо.
– Об этом я тебе и пытаюсь сказать, – капризно фыркнула Окси. – Победила бессмыслица, нет смысла искать смысл в таком искусстве… я тут недавно взяла почитать Борхеса.
– Ты взяла что-то почитать? Ну, и как тебе Борхес?
– Не знаю, может быть, имитация смысла имела когда-то ошеломляющий успех, только меня почему-то совсем не тянет разбираться во всех этих именах, умопомрачительных ассоциациях, перекрестных ссылках на книги, которых, может, и не было. Неужели такое кружево мыслей придумывалось лишь для того, чтобы убить время? Как будто людям больше заняться нечем.
– Для большинства чтение всегда было способом убить время… просто способов убийства в наши дни стало больше. А чем плохи книги, которых не было? Тот же «Хазарский словарь» Милорада Павича, – вспомнил Вячеслав, откидываясь на спинку ротангового кресла. – Впрочем, ты права, нас завалили дешевым фастфудом, а хорошие книги и полотна – они, как хорошая кухня, требуют особого приготовления. Не каждый сможет их приготовить, даже если рецепт всем известен. Вселенная Борхеса выглядит для нас интеллектуально избыточной, потому что он во что-то верил. Он верил, что литература – своего рода магический сосуд, куда можно собрать память всего человечества. Кстати, представляешь, недавно я видел его во сне!
– Кого? Хорхе Борхеса? – хохотнула Окси.
– Да, он подскочил ко мне верхом на пятнистом мустанге и спросил, не видал ли я того белого бизона, которого все разыскивают в прериях.
– И что ты ему ответил? – жеманно спросила Окси, попадая в пространство художественных смыслов, поисками которых она как раз была занята.
– Ничего, я только развел руками, потому что не видел никакого белого бизона. Но я точно знаю, что это был Борхес, и я точно знаю, что не узнал бы его, если бы не читал его книг.
Евгений, с любопытством наблюдавший за их разговором, пригубил кофе и поставил чашку на стол.
– Мне тоже иногда снятся авторы книг и литературные персонажи, – признался он. – Это еще в детстве началось. Воображение как будто воссоздает во сне их образ. Причем так, словно мысли автора не прекращались и продолжали где-то развиваться, где-то вне книги.
– Где-то вне книги?! Это как? – уставилась на него Окси.
– Ну, как будто мысли эти где-то обитают, не знаю, в каком-то книжном астрале, быть может…
– Это наше воображение комбинирует мысли и образы, составляя из них осмысленные структуры, чтобы заполнять возникающий в нашем сознании смысловой вакуум, – высказал предположение Вячеслав. – Борхес в рассказе «Вавилонская библиотека» изобразил возникновение мыслей в виде некой структуры из шестигранных комнат. В каждой комнате на двадцати полках хранятся книги, исписанные бессмысленными чередованиями букв и наборами фраз. Но из них образуются комбинации, с помощью которых можно получить тексты, описывающие любые мысли и судьбы. Кто разгадает устройство этой библиотеки, тому откроется смысл всех смыслов, книга всех книг, тот будет жить жизнью всех жизней, и в рассказе даже упоминается библиотекарь, которому якобы это удалось.
– Ты хочешь сказать, – хмыкнула Оксана, – что смыслы возникают из бессмысленных комбинаций? Как в том анекдоте про толпу обезьян, стучащих по клавишам, среди которых найдется такая, которая случайно напишет «Войну и мир»?
– Это возможно, чисто математически.
– Нет-нет-нет! – настойчиво произнесла Окси. – Бессмыслица так и останется бессмыслицей, и никогда, слышите, мальчики, никогда обезьяны не станут тратить целую жизнь на то, чтобы вот так тыкать по клавишам. Они не настолько глупы, как о них думают математики.
Вячеслав хотел возразить Оксане, но не знал, что ей сказать. В задумчивости он поводил пальцем по губам, закинул ногу на ногу и мельком взглянул на Женича, как бы спрашивая у него, что тот думает по этому поводу.
– Знать структуру и знать смысл этой структуры – не всегда одно и то же, – попытался их примирить Евгений. – Если текст кем-то уже написан, запустить алгоритм случайного набора не составит труда. Но если текст неизвестен, если никто не знает ни его смысл, ни количество знаков, из которых он состоит, то алгоритм поиска невозможен. Можно знать структуру, смысл которой неизвестен, но нельзя знать смысл, которого не знаешь.
Продолжая решать в уме свою непостижимую трилемму, Окси очень изумилась его словам, объяснив их по-своему:
– Точно-точно… – пробормотала она, округлив бирюзово-сине-зеленые глаза. – Коромысло может существовать без воды, а воды без воды не существует!
– Да, любая структура – это лишь механизм передачи смысла, который может перетекать и находиться вне структуры, – согласился с ней Евгений. – Формальные структуры только кодируют информацию. Но объем информации не связан напрямую с ее содержанием, как объем ведра не связан с количеством воды, которая может в нем находиться либо отсутствовать. Человечество помешалось на теории информации, и в результате вместо смыслового пространства появилось гигантское помойное ведро всепланетарных масштабов.
– Жаль, Костик не смог приехать, – улыбнулся Вячеслав. – Он бы нам сейчас обязательно что-нибудь из Умберто Эко процитировал. В своей «Отсутствующей структуре» Умберто развил взгляды Жака Дерриды, заметившего, что в основе любой структуры лежит различие. Различие существует даже там, где нет никакой структуры. Следовательно, сама возможность взаимодействий, корни любой коммуникации уходят не в код структуры, а в отсутствие кода.
– Отсутствие кода? Мне послышалось, или вы в самом деле упомянули всуе старика Эко? – шутливо спросил вошедший в кофейню «Цэ квадрат» всем известный незнакомец.
Евгений давно догадался, кем был этот посетитель, но почему-то продолжал к нему относиться так, словно это был мало кому известный человек. Надо сказать, что этому способствовало само поведение незнакомца, предпочитавшего оставаться инкогнито и не любившего, когда к нему начинали обращаться по имени-отчеству, а обращаться к нему просто по имени никто не смел в силу его возраста, которого он сам, судя по всему, совершенно не замечал.
– Мадам, позвольте вашу руку, – по-старомодному поклонился незнакомец Оксане, с особым обожанием пощекотав ее утонченную ручку своими пышными усами.
– Вообще-то, мы хотели разобраться откуда возникают смыслы и вспомнили «Вавилонскую библиотеку» Борхеса, – пояснил предыдущую мысль Вячеслав.
– Ах, Борхеса! Тогда это меняет дело, – закивал незнакомец. – Если моя память мне не изменяет, а она, как всякая прекрасная женщина, склонна к изменам, в романе «Имя Розы» Умберто Эко как раз сопоставил «Вавилонскую библиотеку», отражавшую основные идеи структурализма, со злополучным скрипторием аббатства, где под слепым хранителем книг, преподобным старцем Хорхе из Бургоса, изобразил самого Борхеса.
– Но в романе библиотека сгорает за исключением нескольких спасенных от огня книг, – продолжил Вячеслав. – Неужели Эко хотел нам сказать, что большая часть знаний, накопленных интеллектуалами ХХ века, оказалась бессмысленной?
– Увы, друг мой! Знания целого мира ничего не значат, если сердце не знает любви, – пряча под усами печальную улыбку, ответил незнакомец. – Многое из того, что мы создаем, по прошествии времени становится бессмысленным. Борхес создал структуру своей «Вавилонской библиотеки» – поразительный и многогранный образ, прельстивший многие умы, но даже этот образ потерял прежний блеск и величие. В этом и состоит весь смысл.
– Смысл? Какой смысл? – не унималась Окси. – Разве может бессмыслица о чем-то говорить?
– Да, Оксанчик, – по-дружески приобнял ее незнакомец. – Бессмыслица может говорить! Она говорит нам о том, что поиск смыслов нельзя останавливать. Иначе мы получим то, что имеем. Дело обстоит так, словно все прочли «Сырое и вареное» Леви-Строса, согласились с тем, что смысл любой мифологии, любого акта сознания сводится к структуре бинарного кода, и перестали искать дальше. Но что было до структуры – до курицы и яйца? Что было до всего этого?
– Хаос? – ответил Вячеслав вопросом на вопрос. – То самое отсутствие структуры?
– Бессмыслица, хаос… как это ни назови, чтобы из хаоса могло что-то возникнуть, нужна направляющая сила, то, что присутствует даже в отсутствии, – подсказал незнакомец.
– Творец? Экзистенциальная воля по Шопенгауэру? – стал перечислять Вячеслав, покосившись на Окси, которая при этих словах сделала свое лицо нарочито скучающим.
– Так мы обычно и думаем о Создателе, – пригладил седые усы незнакомец с видом гроссмейстера, который предвидит варианты развития шахматной партии на несколько ходов вперед. – И чем больше мы думаем, тем сильнее структурируются наши мысли. Вся опасность, Славка, кроется именно в этом!
– В чем?
– Когда структура разрастается, она обретает способность устранять любые преграды, препятствующие ее дальнейшему росту, – произнес незнакомец с видом игрока, сделавшего ход конем и поставившего Вячеславу классическую шахматную «вилку».
– Что с того? Разве это плохо?
– Видишь ли, такая структура может попытаться устранить своего Создателя, – вздохнул незнакомец, продолжая двигать воображаемого шахматного коня, чтобы водрузить его на место срубленной королевы. – Какую бы культуру мы ни рассматривали, зарождение знаний всегда связывается с Творцом. Но однажды древо знаний разрослось настолько, что идея существования бога стала препятствовать росту науки, и тогда пришла эпоха Просвещения, расчистившая путь научному атеизму.
– Но ведь структура – это только бездушная оболочка, – бросила Оксана, снимая с конфеты золотистый фантик и показывая его всем как некое вещественное доказательство своей правоты. – Оболочка не может разрастаться без смысла, а смыслом ее наделяет Творец, разве нет?
Незнакомец умиленно глянул на Окси, которая поедала пирамидку из трюфелей и разбрасывала фантики по всему столу, нисколько не беспокоясь о том, как по-детски все это выглядит со стороны.
– Конечно же, это так! Не зря говорят – свято место пусто не бывает. В атеизме место божественного разума занял человек. Человек стал представлять себя полноправным творцом всех знаний, творцом всех богов и законов и даже творцом истины. Владелец структуры сменился, но структура осталась той же, мы имеем дело с одним и тем же разросшимся древом познания.
– Прямо как изречение принцессы Ахет из «Хазарского словаря» Павича, – припомнилось Вячеславу. – Разница между двумя «да» может быть больше, чем разница между «да» и «нет». Допустим, как люди разного пола, говорящие на разных языках, живущие в разное время, могут носить совершенно одинаковые плащи.
– Да, и эта разница может стать еще больше, – предупреждающим тоном произнес незнакомец. – Рост структуры ограничивает уже не вера в Создателя, теперь ей мешает сам человек, само существование жизни. Место человеческого разума занимает искусственный интеллект, который претендует на место творца нового общества. Общества, где личность поставлена в тотальную цифровую зависимость, где человек больше не думает самостоятельно. Сначала они скажут, что это новая реальность, потом объявят, что наука отвергает человеческий взгляд на вещи. Понимаете, мы же не «Метрополис» Фрица Ланге разбираем, это не про фильм и не про книгу. Мы говорим о трансформации, которая происходит внутри каждого из нас.
По наступившему молчанию стало понятно, что это был шах и мат, подкравшийся незаметно, откуда его никто не ожидал.
– А разрастание структуры можно как-то остановить? – спросил Евгений.
– Хм-м, – задумался незнакомец, дуя в ус и как бы отматывая шахматную партию на несколько ходов назад. – В природу любой структуры заложены пределы роста, но разум возник как раз для того, чтобы обходить эти ограничения. Боюсь, остановить процесс можно только отказавшись от разума. Мы можем что-то исправить – да, мы можем изменить направление роста. Но как? Это другой вопрос, и у меня на него нет ответа. Он лежит в другой культуре, которая не существует, мы отказались от нее, посчитав, что все смыслы кем-то уже найдены.
– А вам не кажется странным… – произнес Вячеслав. – До того, как мы пришли к этой мысли, мне вспомнился несуществующий «Lexicon Cosri», а до этого Окси битый час мучила нас своими коромыслами, чтобы выбрать название для несуществующей картины. Из трех вариантов, точь-в-точь как в хазарской полемике Милорада Павича.
Вячеслав пересказал легенду о том, как хазарский каган пригласил трех мудрецов, чтобы те разъяснили ему смысл сновидения, в котором ангел вещал, что Создателю дороги его намерения, но не дела его. Выбрав самого лучшего толкователя и сменив веру, каган сразу лишился волос, после чего таинственный язык хазарских ловцов снов исчез, превратившись в птичий язык. При этом жутковатую героиню Павича, госпожу Ефросинию, он сравнил с Окси, когда та безобразничала, измазывая себя красками. Оксана громко рассмеялась, потому что, во-первых, не знала, о какой госпоже он говорит, а во-вторых, к тому времени она уже слопала свою пирамидку конфет, и настроение у нее заметно улучшилось до шоколадного уровня. В таком состоянии она могла себе позволить все, что угодно, даже сравнение с госпожой Ефросинией.
Затем незнакомец стал перечислять кинофильмы прежних лет, которые для нынешнего поколения зрителей превратились в такой же непонятный птичий язык – «Того самого Мюнхгаузена» и «Формулу любви» Марка Захарова, экранизации «Маг» и «Башня из черного дерева» по книгам Фаулза, «Имя Розы» Жан-Жака Анно, фильмы Кубрика и еще не меньше десятка других режиссерских работ, порой совершенно забытых черно-белых кинолент.
Окси подтрунивала над незнакомцем, сравнивая его с безумным Тео из фильма «Мечтатели», которого она обожала, совсем как Ева Грин, бесподобно сыгравшая Ис. Евгений не понимал и половины их разговора. Они как будто пытались разложить пасьянс из фильмов и книг, который никак не хотел раскладывался. Никто уже и не думал о том, как разрешить трилемму Окси, в которой сама необходимость выбора означала отказ от оригинальности картины и полноты смыслов, и это было, пожалуй, самое лучшее решение, которое они тогда нашли.
Когда Евгений вышел из кафе «Цэ квадрат», его вновь поглотила холодная темнота весеннего города, с жадностью съедавшая фонари и деревья, от которых на асфальте оставались лишь одни тени. Нереальность всего происходящего с ним ощущалась так же отчетливо, как во сне. Хруст тонкого льда, покрывавшего лужицы грязи, разлетался эхом по всем автострадам и пустынным площадям мегаполиса. Он бы ничуть не удивился, если бы на следующем шагу лед под ногами провалился, и он бы стал падать прямо в эту бездонную темноту. Но прежде, чем это произошло, ему пришлось добраться до своей комнатушки, запереть за собой дверь, выключить свет и закрыть глаза, медленно погрузив свое тело в невидимую кровать.
***
Он падал в бесконечную черную воронку, не чувствуя от этого падения никакой тревоги или дискомфорта, как если бы это была обычная поездка в безлюдном метро. Его внутренние часы сбились, как стрелки компаса, попавшего в магнитную аномалию. События последних дней стерлись из его памяти, и ему стало казаться, что сейчас середина недели, хотя он осознавал, что в этом времени он уже находился. Он помнил, как проснулся в среду утром и пошел на работу, хотя что было потом… неужели он проспал? В какой-то момент образовавшаяся в голове разница во времени произвела необъяснимую перестановку событий и вытолкнула его из воронки. Он стал парить в космическом пространстве, разглядывая под собой необычайно красивую планету, внутри которой пульсировало живое ядро.
Через прозрачную атмосферу проступали жадеитовые фьорды континентов, сиреневые и лазурные берега глубоководных океанов. Вскоре его потянуло назад, и он заметил, что вокруг планеты громоздятся гигантские тени деревьев без ветвей. И только потом, отлетев еще дальше, он догадался, что это была не луна и не планета, а космический глаз с разноцветной роговицей, зрачком и ресницами невероятной высоты.
Вселенский глаз был настолько велик и необъятен, что Евгений не видел лица исполина, которому принадлежал космический глаз, зато он всей кожей ощутил гудение его прохладного голоса, от которого волосы становились дыбом:
