Loe raamatut: «Колодцы Маннергейма»
Я взялся за ручку и тихонько нажал на дверь – еще и еще, пока
кто-то не сказал: «Так, теперь довольно, просунь голову в
дверь». Просунуть я просунул, а сам думаю: сейчас ее отрубят.
Марк Твен «Приключения Гекльберри Финна»
1. Спикизи
Что бы там кто ни говорил, сейчас она ждет не принца на белом коне, а опаздывающего волшебника.
У того это запросто, как два пальца. Патологическая непунктуальность. Что-то вроде дислексии, только связанной с неумением приходить вовремя. И медицина здесь бессильна.
Через пять дней он заявится на другую встречу раньше, чем нужно, наткнется на заточенную сталь – и все завершится тем, чем завершится. Ветер будет рвать воду с поверхности озера, а вокруг застывшей на берегу Аглаи будут плясать, словно сбрендившие дервиши, пыльные вихри. И когда она решит, что все кончилось, что ей удалось выбраться из коридоров того гребаного кирпичного «Ностромо», она увидит Данькину улыбку. А рядом с сыном будет ухмыляться собакомордая нечисть.
История, точку в которой поставят осина и серебро. Но это еще нескоро.
Через неделю, в следующую среду.
Ни о чем таком сейчас не подозревая, не вспоминая о Даньке, Аглая кидает взгляд на часы. Раздражаясь, думает, что никак не привыкнет к манерам волшебника. Половина восьмого, договаривались на семь. И ведь даже в голову не придет позвонить предупредить.
Сама Аглая появляется здесь заранее, чтобы успеть поужинать (или пообедать, потому что в свой обед пришлось кататься в банк, а потом все закрутилось-завертелось и стало вообще не до этого). Она торопливо расправляется с пиццей и долго сидит над чашкой кофе.
Волшебника все нет.
Изнутри Аглаю распирают тугие пружины недовольства. Хочется встать и уйти, но чтобы потом еще и не отвечать на его звонки.
Нельзя.
Волшебник, как называет его генеральный, обещает порешать все их проблемы, поэтому не дергайся, сиди и жди. Пей свой остывший кофе, слушай вполуха ню-джаз и смотри в большое полукруглое окно, за которым будто развернули засвеченную фотографию июньского вечера с солнцем, замершим посреди отстиранного от вчерашних туч неба, и случайно залетевшим в кадр голубем-дураком. Мостовую из окна не видно и кажется, что вокруг – ни машин, ни людей, только бармен и парочка девиц, скучающих в своих смартфонах здесь, на втором этаже неплохого заведения с сомнительным названием «Из огня в огонь».
Обманчивое ощущение спокойствия скоро кончится, когда сюда набьется народ, который уже совсем рядом. Спустись со второго этажа, шагни из дверей бара на улицу – и окажешься среди людей, снующих по Белинского в поисках развлечений. Аглая размышляет, не выйти ли выкурить сигарету, подышать улицей? Но тут из колонок начинают шарашить норвежцы «Jaga Jazzist», что-то с того, со светящимися глазами на обложке, альбома, который ей не сразу и зашел, и Аглая перескакивает на их ритм. Мысли ее катятся в сторону того, что, хоть она в каком-то смысле еще на работе, но ведь не в офисе, и уже вечер, и что среда – это, как ни крути, маленькая пятница. Ну и о чем тут думать?..
Пол в «Из огня в огонь» в черно-белую «шахматную» плитку, и Аглая делает ход конем. Одернув юбку, упругой походкой приближается к крохотной здесь, на втором этаже, стойке. Парнишка-бармен кивает, одобряя ее выбор, и принимается за работу. Через несколько минут Аглая сжимает ладонями холодный стакан, внутри которого большой кусок льда колышется, словно сердце, перекачивающее джино-кампари-вермутовую кровь негрони.
Первый глоток прямо у стойки. На секунду, пока рецепторы радостно сходят с ума, Аглая прикрывает глаза. Свернуться вокруг стакана в клубочек и заурчать, как тигренок на подсолнухе. Эталонный горько-сладкий вкус, способный примирить ее с чем угодно.
Теперь волшебник может и не торопиться.
Она одобрительно кивает бармену и отчаливает к своему столику, к брошенным на соседнем кресле пиджаку и итальянской сумочке, на которую, хищно выпустив накрашенные когти, пялится из уголка одна, вся из себя, в платье с цветочками и в белых кроссовках. Присев, Аглая делает второй глоток, чувствуя настоящую магию. Ледяное рубиновое мерцание в бокале за шкирку вытаскивает ее из будней, и она улыбается, вспоминая, что всего через полтора дня…
Трезвонит, просясь на ручки, смартфон. Волшебник? Нет, оказывается, финансовый еще не ушел с работы. Ему-то что надо?
– Да, Артем?
– Аглая, ты налоги прикинула? Мы с утра говорили…
– Ну, на коленке посчитала, но цифры еще сырые. До завтра подождет? Я на встрече…
Она возвращается к негрони, к приклеенному с той стороны стекла солнечному городскому пейзажу и к обосновавшемуся на карнизе голубю. С места, где она сидит, еще виден кусок баннера, рекламирующего якобы необременительную ипотеку. Аглае кажется, что это больше похоже не на рекламу, а на предостережение, вроде эсэмэски от МЧС со штормовым предупреждением. Она рассеянно скользит взглядом по баннеру, на секунду задерживает внимание на цифрах, будто они означают силу ветра, а не заявленные проценты. Да уж, действительно ураган.
Ипотечная непогода не про нее. У Аглаи своя «двушка» на севере города, в окна которой иногда задувает ароматами с мусорной свалки. Бывший после развода съехал обратно в доставшуюся от родителей квартиру на «Московской», а они с Данькой остались на Просвете. Аглая недавно была в квартире бывшего, когда забирала Даньку после выходных. Нормальная такая холостяцкая берлога без признаков баб, даже уютно от того, что вся мебель в квартире покрыта слоем пыли. Сыну там нравится. Летом, пока каникулы, он частенько гостит у отца, тем более что Аглая погрязла в выездной проверке, а Сергей, бывший, работает посменно и может присмотреть за отпрыском. Чем они там занимаются, интересно? Нужно порасспросить, когда Данька сегодня позвонит. Или набрать его самой?..
Аглая отпивает из бокала, отворачивается от косящегося на нее голубя, возвращается мыслями к сыну. Заноза, вот уже десять лет сидящая в ее сердце. Такой смешной… Она снова улыбается, вспоминая, как сын рассказывал про увиденных в Пушкине, куда ездил с отцом, белок и китайских туристов. «Мам, а как они друг друга различают? – По запаху. Обнюхиваются. – Мам, как это? Китайцы? – Да я про белок! – А я про…» – и одновременно заливаются смехом. Как же ей нравится, когда он смеется.
Надо больше проводить с ним времени, а то работа и работа, никак ее не переделаешь, а когда приходишь домой, каждый вечер заканчивается одним и тем же – оба торчат в гаджетах по своим комнатам. В кино сводить его, что ли? На какого-нибудь очередного супер-паука. Хорошо, на следующих выходных, не на этих… И рвануть с ним в августе, когда все закончится… А куда? Загранпаспорта у Даньки нет, а дача или Черное море – не отдых. Для Аглаи, во всяком случае. Пусть уж лучше Серега, у которого в начале июля две недели отпуска, забирает его с собой в Мянсельгу, покормят там карельских комаров-людоедов, укусы которых, она хорошо помнит, не проходят по месяцу. Как раз на днях звонил, спрашивал, не будет ли она возражать? Не будет. Хоть немного отдохнет, поживет одна, ужиная, как сегодня, в заведениях общепита и не досадуя, что забыла купить молоко и теперь не отделаться овсянкой Даньке на завтрак… Ну вот как так? Сидела думала, что надо чаще бывать с сыном…
Она вдруг с удивлением обнаруживает, что за всеми этими мыслями приканчивает свой коктейль. Когда успевает?
Аглая эргономичным движением кисти несильно вращает бокал в руке, и кусок подтаявшего льда с чудесным глуховатым звуком скользит по дну, как фигурист по катку. В результате алхимических па в бокале образуется немного воды, смешанной с несколькими, самыми вкусными, клюквенного цвета, каплями негрони. Аглая ощущает их короткий вкус и ставит бокал на столик. Торчащий за окном голубь смотрит на нее одним глазом, словно интересуясь, чем она займется дальше. А дальше, решает Аглая, стоит сходить в туалет, пока не нарисовался…
Тут он, совсем некстати, и появляется.
Как всегда немного взъерошенный, волшебник, не успев даже толком оглядеться, встречается взглядом с Аглаей, подходит к столику. На ходу прилаживает к лицу улыбку.
– Добрый вечер.
– Добрый, – откликается Аглая.
Волшебник небрежно извиняется за опоздание, смотрит на ее пустой бокал. Потом, чуть приподняв правую бровь, – на нее саму.
– Я тут не скучаю, – отвечает Аглая на безмолвный вопрос.
Волшебник кивает, усаживается напротив, бросает коричневую кожаную сумку с лямкой через плечо себе в ноги, телефон – на стол, спрашивает:
– У нас что, неформальная встреча?
– Почему нет? – пожимает плечами Аглая. – Раз уж все без галстуков.
Волшебник не то, что без галстука, но даже без пиджака и рубашки. На нем по-пижонски затертые джинсы и черная футболка с принтом «Zed’s dead, baby».
– Вам такие в ФНС выдают? – любопытствует Аглая.
– А я сегодня на учебе был, – отвечает волшебник, – после еще с одними уклонистами встречался, здесь неподалеку… И раз уж мы пьем, я бы тоже чего-нибудь себе взял, – он оборачивается к бармену за стойкой.
Волшебника зовут Павел. В свои тридцать, кажется, семь он – начальник отдела выездных проверок в их налоговой. Все понимающий чиновник, умеющий, когда захочет, делать маленькие чудеса. Если спасенные сорок миллионов затрат можно считать таким уж маленьким чудом…
Парнишка-бармен выбирается из-за стойки, подходит к ним и начинает обстоятельно расспрашивать об их желаниях, на что Аглая отвечает:
– Простите, но я пока хочу только в туалет. А вот молодого человека попытайте…
Она встает с места, спускается на первый этаж. По пути внезапно понимает, что негрони незаметно догнал ее. Голова уже не на месте, но, если не продолжать, это скоро пройдет. Сделав в туалете свои дела, Аглая задерживается у зеркала. Придирчиво разглядывает отражение, парой-тройкой движений поправляет короткие темные волосы с асимметричной челкой. Темные глаза и острые скулы-скулы, доставшиеся, не иначе, от древних татар-насильников. Красно-черная юбка выше колен. Секунду подумав, она расстегивает на белой рубашке третью сверху пуговицу. А почему нет? Красота пополам с огнем, как назвал ее тут один…
– Как наши дела? – возвращаясь, спрашивает у Павла.
– Мне сосватали какого-то «французского связного», коньяк с амаретто, кажется. А вы что будете?
– Воду со льдом. Честно говоря, мне пока хватит… Я, кстати, имела в виду наши дела, а не то, что вы пьете.
– Ага, понимаю, решили споить госслужащего… – тянет Павел. – Да какие дела? Часы тикают, дни идут – и все без толку…
– Как раз и вызвонила вас, чтобы сказать. Не хотела по телефону… – Аглая делает паузу. – Все решено, утренний рейс в пятницу. Обратно – в воскресенье. Подробности перешлю завтра.
– Ого, быстро у вас как… А, может, и кстати, а то что-то прям я задолбался. Возьму денек в счет отпуска… Значит, приостанавливаем пока вашу проверку. Уведомление захвачу с собой, подпишете задним числом…
Пока Павел говорит, мысли Аглаи совсем не о работе. Она думает о том, что собеседник ей больше нравится таким, в неформальном прикиде, а не в строгом костюме работника налоговой службы. Извечная взъерошенность при его джинсах и дурацкой футболке скрадывает его настоящий возраст. Теперь ему едва дашь тридцать. Загорелый, с уже выцветшими в самом начале лета волосами, со сломанным по молодости в одной из пражских пивных – Аглая узнает об этом позже – носом, он почти неотразим. И даже какой-то разбавленный, соломенный цвет глаз и обручальное кольцо не портят его.
Бармен приносит Павлу его коктейль. Тот благодарит, отпивает из бокала с этим самым «ум-м-м» и, наклонившись над столиком, неожиданно интересуется у Аглаи:
– А почему «Из огня в огонь»?
– Ну, это вроде как спикизи-бар…
– Спикизи? В смысле, «говори потише», «присылай на личную почту»?..
– В смысле, секретный бар. У них же тут на первом этаже пиццы в дровяной печи пекут и пиво крафтовое наливают, а здесь – коктейльчики и крепкий алкоголь, но это так, больше игра в американский бар времен сухого закона. Думаю, у них и лицензия есть, и налоговая про все это знает. Так что «Из огня в огонь» – поел горячей пиццы, а на дижестив выпил чего-нибудь горячительного.
Павел хмыкает, еще отпивает от «связного» и замечает:
– Тогда уж им «Из огня да в полымя» надо называться. Так, кажется, говорят? А то не по-русски… Но это больше к хозяевам вопрос, да?.. Я ведь тоже про другое. Почему мы с тобой – давай на «ты», да? – почему мы вечно встречаемся во всяких кафешках за чаем-кофе с пироженкой, а сегодня ты вдруг вертеп этот секретный выбрала?
Аглая пожимает плечами.
– Как-то не задумывалась… Из предосторожности, может?.. Чтобы ни у кого к тебе никаких вопросов не возникло. Зачем, почему встречаешься с проверяемыми?.. А так посчитают, что у нас роман, – ей становится озорно и просто. – Вот мы и пошли сюда. Получается, это не я, а ты меня накачать хочешь, чтобы потом пообжиматься, – она стреляет глазами почти мимо него. – Или еще чего…
Лицо Павла словно линяет. Даже сквозь его загар заметно, как он сперва краснеет, а затем начинает бледнеть.
– Будет здорово, если моя жена так не подумает, – замечает Павел.
– Ревнивая? – улыбается Аглая.
– Ну, как все женщины. Типа, собственница…
Аглая улыбается и размышляет про второй коктейль. Или не стоит? Просто взять еще один кофе?..
– А что жена скажет, – спрашивает она, – когда узнает, что мы с тобой послезавтра вдвоем улетаем в Барселону?
2. Планета Предпортовая
Дядя Костян погибает по пути на базу, прямо на Данькиных глазах.
Сначала тому кажется, что уходящему от погони дяде Костяну удастся проскочить по шаткому мосту над бурной речкой, последней перед базой. Так и происходит. Дядя Костян решает рискнуть и, с трудом удерживая равновесие, в отчаянном рывке перебегает по мосту на другой берег, где останавливается отдышаться. Он шумно переводит дыхание, думая, что все уже позади, и не обращает внимания на полуразвалившийся дачный домик справа от дороги.
Зря, халупа эта здесь не просто так.
– Эй! Осторожней! – пытается предупредить Данька, но слишком поздно – с заросшей сорняками грядки на дядю Костяна бросаются «синяки», всегда прячущиеся в засадах по четверо.
– Э, слюшай, отвали, баклажан-джан! – смешным голосом человека, торгующего этими самыми баклажанами, кричит дядя Костян и стреляет в ближайшего «синяка».
Попадает, но фиолетовые зомбаки-баклажаны – это вам не зеленые стручки гороха или бешеные огурцы (которые дядя Костян называет почему-то на иностранный манер – «Дон Закусон»). В «синяка», чтобы свалить его, надо попасть дважды. Лучше всего для сражения с ними подходит огнемет для жарки гриля, да где ж его взять? А на восемь выстрелов из ружья (плюс перезарядка) времени нет. И зловещего вида овощерезка для рукопашного боя потерялась, когда на прошлом уровне, тряся зеленой как у растаманов ботвой, из-под земли вдруг полезли мутировавшие морковки. Но отступать некуда – за спиной у дяди Костяна развалюха-мост, а на том берегу скачут подгнившие от злости, что упустили лакомую добычу, томаты.
Ближайший «синяк», развороченный двумя попаданиями, откатывается в сторону, но трое оставшихся, ничуть не мешая друг другу, набрасываются на дядю Костяна, чтобы доделать дело. Тот стреляет, перезаряжает ружье, шипит, случайно выбрасывая изо рта нехорошее слово, успевает выстрелить еще раз – и все. Мелькают тупые хари подступивших вплотную баклажанов, в разные стороны летят плоть, овощная мякоть, и экран смартфона заволакивает багровым.
Дядя Костян умирает.
– Вот же!.. – хрипло, будто вот-вот умрет по-настоящему, без всякого акцента выдыхает он и смотрит на Даньку. – Ведь почти дошел!
По его глазам видно, что он не прочь попробовать пройти уровень заново. А вот Даньке уже надоело торчать в душном вагончике, где пахнет запаренными «дошиками» и растворимым «три-в-одном» кофе, наблюдая, как папин напарник с попеременным успехом борется с разноцветными взбесившимися овощами. Того и гляди, потянет в сон – времени-то уже половина двенадцатого, хоть и светло. И вдруг дядя Костян разрядит его новенький, подаренный мамой на окончание третьего класса, смартфон – младший, как она говорит, братик ее «гэлэкси», зарядку с хитрым разъемом к которому Данька умудряется вместе с рюкзаком с вещами оставить дома у папы. Как тогда он наснимает фоток, когда отправится бродить по территории, которую папа охраняет вместе с дядей Костяном? Специально для того и напросился с ними в смену. В общем, надо забирать телефон. Вот только как это сделать, чтобы дядя Костян не обиделся, потому что «овощных ебанашек», как он их называет, когда не слышит папа, его «хонор» с трещиной через весь экран не тянет, уже пробовали…
Продолжая маять в руках чужой «самсунг», дядя Костян смотрит на Даньку взглядом Хатико, так что тот уже готов сдаться и разрешить ему «махнуть еще кружочек», но появляется папа. То ли он делал обход по периметру, то ли звонил кому-то (Данька знает, кому) без лишних ушей, то ли просто проветривался. Зайдя в вагончик, он смотрит на Даньку и сразу обо всем догадавается:
– Костян, отдай парню телефон да оторви задницу, прогуляйся, посмотри, что там да как. Вернешься – кофейку попьем. Я пока чайник поставлю.
Дядя Костян нехотя протягивает «самсунг» Даньке и поднимается с мягкого продавленного дивана. Идти на улицу работать дяде Костяну лень («чего там смотреть, свалку ведь охраняем»), но с Данькиным папой не спорит – тот в их смене за старшего, хотя на самом деле, по возрасту дядя Костян старше папы почти на год. Данька гордится, что папа в их смене главный, что на нем лежит большая ответственность и что это ему посреди ночи, как уже бывало, может позвонить их начальник Матвеич. Папа, правда, говорит, что гордиться тут особо нечем, но Данька с ним не согласен.
Дядя Костян одергивает помятую, но все равно красивую черную форму с такой крутой надписью «ЧОП «Комбат» на левом нагрудном кармане, подмигивает Даньке и выходит на улицу, а папа садится, но не на диван, а за стол, где стоит латаный-перелатанный ноутбук, про который дядя Костян говорит, что «устал, бедолага». На его временами начинающий скрипеть жесткий диск для чего-то пишется (и раз в неделю стирается) изображение с установленных на воротах и по углам периметра видеокамер.
– Девятиэтажный у тебя телефон отжал? – смотрит папа на Даньку.
Девятиэтажный – прозвище дяди Костяна. Странное, если разобраться. На самом деле дядя Костян не такой уж и девятиэтажный, а, наоборот, жилистый и невысокий. Пятиэтажный, не больше.
– У них, у купчинских, это быстро, – усмехается папа. – Раз-два – и ты уже без мобилы идешь… Спать-то не хочешь?
Данька быстро мотает головой. Какое спать, думает он, залезая Вконтакт. Смотрит ленту. Так и есть, Андрюха, которого вместе с приехавшими откуда-то из-за Урала родственниками отпустили смотреть развод мостов, уже выложил у себя на странице несколько снимков с хэштегом «БелыеНочиНеСпимКороче». На одном он стоит на набережной, а сзади его обнимает улыбчивая толстая тетка в дурацком розовом плаще. Родственница, наверное. Спросить ради смеха: «Невеста твоя?» Или лучше не надо, обидится еще…
Данька поворачивается к папе, с хмурым лицом глядящим в окно:
– Пап! Можно, я погуляю немного?
– А кофе? – спрашивает папа, отвлекаясь от своих мыслей.
– Не хочу, – Даньке как можно быстрее надо обставить Андрюху.
– Что так? Давай, с сырками творожными, – начинает соблазнять папа. – Ты же любишь!..
– Ну, может, потом, – для вида чуть поддается Данька.
– Потом не будет, Костян схомячит… Ладно, иди, – отпускает его папа, – только недолго, и под камеры не лезь. Помнишь, что тебя не должно тут быть?.. И осторожней там, шею не сверни, когда будешь по вагонам скакать, а то мама нам задаст. Договорились?
– Не собираюсь я скакать, – заверяет папу Данька, но тот с нажимом повторяет:
– Договорились?
Данька соображает, что лучше не спорить, и кивает, соглашаясь.
На улице тепло, и ветра почти нет. Шум мчащихся по виадуку автомобилей заглушает писк залетавших у лица комаров. На светлое, опоясанное розовой сыпью небо выползает немощная старуха-луна. Бледный, по-старчески трясущийся свет рассыпается в летних сумерках, как осколки маминой вазы, которую пару недель назад Данька умудрился нечаянно разбить. Вокруг шевелятся ртутные тени. В неясной, расходящейся, как круги на воде, ряби кажется, что бункерные вагоны-хопперы – те, что на путях у дальнего забора – движутся. Не в каком-то направлении по рельсам, а по-другому, словно потихоньку ворочаются, топчутся на одном месте. Разросшиеся вдоль путей сорняки скрывают вагонные колеса, и от этого хопперы напоминают загадочные треугольные космолеты пришельцев. Пришельцев, прилетевших сюда, на планету…
Точно. «ПланетаПредпортовая» – так Данька и обозначит свои снимки. Это покруче, чем Андрюхина набережная. На набережной все и так бывали тысячу раз. А кто был на планете Предпортовая? Пусть даже она и похожа на свалку, тут дядя Костян прав…
Сзади хлопает дверь. Данька оглядывается, но возле бело-синей кондейки охранников (они называют ее «штабом») никого нет. Наверное, дядя Костян вернулся с обхода, и они с папой будут сейчас пить кофе с творожными сырками. Хомячить их. Рот Даньки наполняется слюной, но он не поддается искушению, а идет в сторону шевелящихся в мерцающих сумерках вагонов.
Под ногами – останки старого асфальта, рытвины, мусор, битое стекло, ржавая гнутая арматура, вымахавшие за июнь сорняки. Как объяснял папа, на обнесенной забором территории руководство железной дороги решило начать строительство нового терминала, вот-вот примутся завозить материалы, и скоро на этом месте вырастут ангары, веером разбегутся пути, появятся дороги, стрелки и много чего другого. Но пока здесь только малокровная луна, всю жизнь из которой высосало комарье, мерный гул городского прибоя с виадука и пара неспящих людей в «штабе»-вагончике из сэндвич-панелей. Ну, и еще он, Данька, осторожно шагающий к хопперам, которые, выстроившись в шеренгу, словно поджидают его, как те «синяки», что караулили в засаде у ручья дядю Костяна.
Даньке становится не по себе. Какие, интересно, твари могут прятаться в придуманных им космолетах? Ему хочется уйти обратно, оказаться под защитой взрослых, спокойно хомячащих кофе с творожными сырками в нескольких десятках метрах от него. Чтобы побороть неожиданный страх, Данька делает еще пяток шагов, достает из кармана джинсов телефон и наводит камеру на молчаливые корабли пришельцев. Луна как раз за ними – снимок получается что надо. Данька хочет сразу выложить его на свою страницу, но налетают комары. Ладно, вернется в «штаб», где в розетку воткнут фумигатор с перевернутой на свежую, неподгоревшую сторону зеленой пластиной, тогда и запостит фотку. Пускай Андрюха обзавидуется.
Отмахивающемуся от комаров Даньке приходит в голову идея. В прошлый раз за штабелем сваленных шпал он видел длинные лампы, которые папа называет смешным словом «галогеновые». Будто гематогеновые. Лампы испорчены, их оттого и выкинули, но для Данькиных целей они вполне себе годятся. Наверное, они еще там. Кому бы они могли понадобиться?
Он поворачивается к кораблям пришельцев спиной и, не оглядываясь, идет к шпалам, наваленным у разломанной будки… Будки кого? Обходчика? Стрелочника?.. Куча битого грязно-белого кирпича похожа на врытый в землю гигантский череп, темные глазницы которого внимательно следят за приближающимся Данькой. Тому не нравится этот взгляд, и он обходит «череп», который зовет Наблюдателем, стороной, по самому краю зарослей кустов (все забывает спросить у папы, как они называются) с длинными метелками розовых соцветий, на которых днем усиленно пасутся пчелы.
Лежащие вповалку на земле и друг на друге серые бетонные шпалы напоминают кладку отложенных пришельцами личинок. Но когда Данька начинает фотографировать их то с одного ракурса, то с другого, вся магия белой ночи пропадает, и шпалы на снимках так и остаются шпалами. Никаких тебе инопланетных личинок. Ну и ладно.
Зато лампы находятся на том самом месте, где Данька их и видел, за шпалами. Белые, длинные, легкие, они удобно ложатся в руку – самые что ни на есть световые мечи джедаев. И этого богатства тут… Данька считает, шевеля губами. Ого, целых семнадцать штук! Круто же! Дать один такой дяде Костяну и сразиться с ним, как Люк Скайуокер с Дартом Вейдером. Дядя Костян как раз весь в черном. Да только лампы стеклянные, сразу разобьются, и от них, папа предупреждал, будет какой-то сильный вред всему, что вокруг. Так что надо аккуратнее…
Данька выбирает один из «мечей» и медленно машет им из стороны в сторону. Да, клево! Как не совсем понятно говорит дядя Костян, «просто секс»! Может, взять и забраться на хоппер (там есть лестница и площадка, где можно стоять) и оттуда сделать селфи, словно он – весь такой джедай, взявший на абордаж корабль пришельцев? И пусть потом Андрюха выкладывает фотки со своими разведенными мостами…
Бесстрашно проходя мимо черепа, Данька грозит ему стибренным (хотя они ведь никому не нужны) гематогеновым «мечом». Сразу присмиревший Наблюдатель отводит взгляд, притворяясь грудой битого кирпича. Данька приближается к кораблям, насуплено ожидающим его появления. Он подходит ближе, с бодрым хэканьем делает несколько выпадов «мечом» в сторону флагмана. Пришельцы без лишних слов признают поражение. Если честно, вблизи они не больно-то и похожи на космолеты. Просто старые железнодорожные вагоны для перевозки сыпучих материалов.
Щебенка хрустит под ногами окаменевшим попкорном. Неприятно так. Данька морщится, вспоминая недавний визит к зубному врачу.
Ржавые пути, на которых стоят вагоны, где-то там, за запертыми воротами превращаются в холодные, убегающие в бесконечность, плечи рельс. Данька, неловко хватаясь за перила незанятой «мечом» рукой, карабкается на хоппер. Специально топает ногами по гулко гудящей площадке, улыбается, смотрит на лестницу, по которой можно подняться наверх бункера, и размышляет, не забраться ли к загрузочным люкам, чтобы взять корабль пришельцев на абордаж. Люки же наверняка открываются. Если у него хватит сил поднять один из них, можно будет залезть внутрь. Вот снимок-то получится, если сфотографироваться изнутри бункера, чтобы в кадр попали открытый люк, кусок неба и луна!.. Правда, там, наверное, грязно? Испачкается – и влетит ему от папы. И как заползти туда, на верхотуру – Данька задирает голову – с «мечом» в руке?
Не успев толком над этим задуматься, он вдруг слышит из-за вагонов кашляющий смех. Так, наверное, смеялась, если бы умела, некрупная собака. Такса какая-нибудь. От звуков этого тявкающего смеха Даньку пробирает колючий озноб. Не собака же это смеется, в самом деле, а больше тут никого и нет… Не должно быть…
Смех затихает. Данька чувствует себя испугавшимся пылесоса Тупако́м – котом дяди Костяна, которого зовут так не потому что он рэпер, а потому что совсем-совсем глупый. Сердце Даньки бешено колотится, мышцы напряжены. Он готов спрыгнуть с площадки вагона и дать деру.
А вдруг это и в самом деле какой-то пришелец, что тогда? Данька смотрит на галогеновую лампу, осознавая, что это вовсе не световой меч. Если таким ударить, он разобьется и может кого-нибудь порезать, а еще причинить вред окружающей среде, как говорит папа, но точно не спасет, когда на него накинется… Кто? Клоун из того страшенного фильма?
Данька звонко прихлопывает комара на щеке и немного приходит в себя от этой оплеухи.
– Трусло! – вполголоса говорит он самому себе.
Какое еще чудовище? Какой клоун? Откуда ему здесь взяться?.. Правда, в «Оно» дети тоже так думали. И в «Очень странных делах»… А может, просто ветер задувает в какую-нибудь щель, от чего и получается такой звук? Но только никакого ветра нет.
Надо посмотреть, проверить. Или лучше не проверять?.. Откуда смеялись? С той стороны вагонов? Данька переходит на дальний край площадки и осторожно выглядывает из-за бункера.
Такса заливается смехом у него за спиной. От неожиданности Данька подпрыгивает, роняет на землю лампу и сам чуть не валится следом. Лампа со звучным чмоканьем разбивается на тысячу осколков, и начинает причинять окружающей среде вред, а Данька в панике оборачивается и видит…
Вот тут он пугается по-настоящему. Возле колес соседнего бункерного вагона стоит человек – лысый худой дедушка с таким загорелым и морщинистым лицом, что кажется, будто оно вырезано из темного дерева. А еще дедушкино лицо похоже на печеный картофан (еще одно словцо дяди Костяна) из овощного апокалипсиса. Картофан любит прятаться в золе неприметных старых кострищ и пытается, высоко подпрыгнув, ржавой крышкой от консервной банки полоснуть тебя по горлу, чтобы затем откатиться, измазанному кровью, как кетчупом.
Картофан с кетчупом… Кровь…
Данька скользит взглядом по дедушке и замечает, что одежда на нем вся изодрана в клочья, а лицо и лысина и вправду вымазаны чем-то красным. Засохшей краской?..
Мамочки! Чья это кровь?.. Он что, убийца?..
Окровавленный картофанный дедушка таращится на остолбеневшего от ужаса Даньку и, не стводя с него взгляда, снова начинает… Да нет, не смеяться… Данька лишь сейчас понимает, что с таким звуком дедушка плачет, только слез отсюда не видно.
Не видно, потому что их и нет.
Весь Данькин страх испаряется при виде этого сухого плача. Он облизывает пересохшие губы и нерешительно произносит, глядя на дедушку:
– Э-эй? – и не узнает свой голос.
