Loe raamatut: «Два года ада, или Как выжить в армии»

Font:

ISBN 978-5-4490-7046-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Кто-то позвонил в квартиру.

Я открыл дверь и увидел женщину, которая попросила расписаться, вручая мне повестку о явке в военкомат. Мне уже восемнадцать лет, и с небольшой отсрочкой из-за учебы в техникуме мне наконец ее вручили. Шестого января 1997 года в 6 часов 30 минут мне нужно было явиться с вещами в военкомат для отправки в Вооруженные силы Российской армии.

По коже пронеслись мурашки. Я долго смотрел на бумажку, именуемую повесткой для службы в армии, начиная осознавать, что через две недели моя гражданская жизнь закончится. К повестке я, конечно, был готов, только дату отправления оставалось узнать, что и выяснилось.

Но больше всего в это время меня волновали государственные экзамены, после сдачи которых я получил диплом текстильного техникума и – «прощай, учеба», считал себя самым счастливым человеком. Еще, конечно, не могло меня не радовать и то обстоятельство, что уходившие служить учились в техникуме на полгода меньше, чем остальные. Многие завидовали нам – диплом мы получали малой кровью, и я этим гордился. Учиться больше не хотелось, а хотелось начать новую эпоху в жизни – отслужить два года и начать работать, зарабатывать деньги.

Я считал, что без службы в Вооруженных силах путевку в хорошую жизнь мне не получить и на хорошую работу не устроиться. Военный билет для мужчины как второй паспорт, и в моем понимании он был одним из главных документов при трудоустройстве, хотя это, конечно, был миф. Да и перед друзьями-товарищами было неудобно, ведь уважением не пользовались те, кто не служил, к ним относились с презрением.

Настроение у меня изменилось после вручения повестки не в лучшую сторону. Навалился страх, так как дата уже была назначена.

В свои восемнадцать лет я уже успел научиться пить водку, трахать девок и стоять на учете в милиции за драку. Участковый милиционер знал меня в лицо и называл безобидным хулиганом. Вместо года я состоял на учете все два с половиной года до 18 лет, так как были у меня еще нарушения дисциплины. Ловили меня на крыше десятиэтажного дома в нетрезвом виде, ловили за распитие спиртных напитков на улице, забирали меня, шатающегося по улице в нетрезвом виде, в отделение милиции. Не поставили меня на учет в наркологию только потому, что там работала моя бабушка. Бумажки из милиции регулярно туда попадали, как только я попадал нетрезвым в отделение.

Детство у меня прошло весело – от спортивных школ до приводов в милицию. Был случай, когда нам, малолеткам, ночью захотелось пойти на кладбище выпить водки, и даже не водки, а спирта «Рояль», который в то время был очень популярен и стоил недорого. Как выпьешь его, так сразу голову сносит. В желудке происходит отравление, и везде блюешь, выворачивая все свои внутренности наружу. И какие козлы производили и выпускали в продажу эту отраву?! Сколько народу отравилось этим спиртом!..

Собралось нас пойти ночью на кладбище человек двенадцать. Кто-то, конечно, испугался и не пошел, мне же хотелось острых ощущений. Взяв магнитофон, под музыку группы «Сектор Газа» мы пошли на кладбище испытывать свою смелость. Когда подошли к центральному входу на кладбище, еще трое, испугавшись, не пошли, а все оставшиеся, включив на всю громкость двухкассетный магнитофон, под песню «Сигарета мелькает во тьме» зашли на территорию и потащились вглубь кладбища к святым местам, к Братской могиле, чтобы почтить память участников и героев Великой Отечественной войны.

Не дойдя до святого места, мы выбрали ухоженную могилу с лавочкой и столом и начали распивать разбавленный спирт. В эту ночь мне не хотелось пить, и я, не помню по каким причинам, отказался и смотрел на все происходившее на трезвую голову.

Некоторым пацанам, а проще сказать – отморозкам, стало скучно, и, напившись, двое из них стали ломать памятники, вырывать ограды, крушить все на своем пути.

Что могли сделать нормальные ребята, которые пришли проверить свою смелость, а не заниматься вандализмом? Отморозков угомонили. Справедливости ради могу сказать, что один из них теперь не вылезает из тюрем, а другой отошел на тот свет. У меня просто в голове не укладывалось, как этот малолетний ублюдок, которого воспитывали родители (да еще ко всему у него папа военный), ломает памятники и ограды на кладбище, показывая, какой он герой. Ранее он уже отличался, когда избил пьяного молодого человека и пытался снять с его пальца печатку, которая не снималась. Тогда он решил отрезать палец ножом, но его оттащили и удержали от преступления. Через пару лет его на этом свете не стало. По словам тех, кто его знал, он выбросился из окна. Я в то время служил. Наконец мы, так и не добравшись до святого места – Братской могилы, собрались к выходу после всего выпитого, и это было к лучшему. От разных пьяных уродов, с которыми я был там, можно было ожидать чего угодно, – этого я не предвидел, когда шел на кладбище, и мне хотелось побыстрее уйти, хотя я так и не навестил могилу своего деда, участника Великой Отечественной войны, о чем я думал, когда шел в святое место ночью, хоть это была и бредовая идея моего недалекого разума. У меня в душе была очень сильная неприязнь к этому походу, и хотелось только одного – побыстрее добраться до дома. Было противно находиться в этой компании, и утешало только то, что некоторые испугались, а я не струсил и пошел вместе остальными. Я считал этот свой поход подвигом, потому что, переборов свой страх, ночью побывал на кладбище.

Проходя через центральный вход, мы увидели, как с мигалками и со скрежетом колес останавливались милицейские «бобики», то есть машины, и из них выпрыгивали сотрудники УВД. Все бросились в рассыпную вглубь кладбища. Я спрятался за какую-то кучу земли – наверное, это была бесхозная могила. Менты с собаками, освещая фонариками, искали нас. Еще немного, и я наложил бы в штаны. Хотелось даже сдаться, но что-то меня останавливало.

Я лежал не шолохнувшись минут тридцать и проклинал этот поход. Вспомнил я за это время все: и как хорошо дома в кроватке, и какие молодцы остальные пацаны, которые не пошли. Когда все успокоилось и милиция начала разъезжаться, я, дрожа от страха, стал пробираться ползком через могилы и ограды к заднему выходу с кладбища. Вдруг я услышал какой-то шорох и шепот. Я тихонько окликнул их. Это были двое наших. Им было страшно не меньше, чем мне, и рады мы были друг другу очень сильно. Мы теперь втроем выбирались с кладбища, перелезали через заборы, чтобы выйти в город с другой стороны. Когда вышли в город, мы уже могли прикинуться, что просто гуляем. Пройдя несколько кварталов, мы встретили всех остальных и стали, радуясь, живо обсуждать, кто куда убегал и как за кем гнались. Мы пошли толпой по тихой улице, на которой стояли деревянные дома. Шли очень шумно, да и магнитофон, опять включенный, играл очень громко. Мне очень хотелось отделиться от нашей компании и идти одному. Но пацаны бы меня не поняли, и, учитывая всю ситуацию, пришлось идти со всеми, чтобы не быть изгоем. Конечно, милиция каталась по кварталам поблизости от кладбища и искала нас, а мы, наивные, думали, что «сделали» ментов, и довольные, с музыкальным сопровождением, веселились, шагая домой. В метрах пятистах показался свет фар. Мы со страхом посмотрели на светящий прожектор, быстро двигающийся в нашу сторону, и побежали в разные стороны. Это был уже второй забег за эту ночь. Несколько человек перепрыгнули через забор чужого дома.

Я быстро бежал, не зная и не понимая куда. Увидев гору песка, я зачем-то за нее спрятался – наверное, ассоциации еще не утихли. Аналогично я спрятался на кладбище за кучей земли, и это меня спасло. В этот раз мне куча песка уже не помогла. Просто под ней никто из мертвых не лежал, и мне не фартануло.

Мне, конечно, надо было бежать дальше. Бегал я очень хорошо, и меня бы не догнали, только если бы не начали стрелять. Мент сразу увидел меня, сидевшего на корточках за кучей песка, и, подбежав ко мне, ударил ногой в область шеи. Я, перекувыркнувшись через голову, упал. Подбежал еще один мент, и уже вдвоем они меня дубасили руками и ногами. Это была первая жестокость в жизни, которую я прочувствовал на себе в шестнадцатилетнем возрасте. Меня избивали по-взрослому, и я не понимал, за что, так как считал, что плохого ничего не сделал. За то, что на кладбище был ночью и убегал, испугавшись, – вот за это меня избили слуги правопорядка и засунули в ментовский «бобик». Через несколько минут, избивая кулаками, засунули еще двоих вместе с магнитофоном. Одним из них оказался Юра, тот самый, что еще пару часов назад «геройствовал» на кладбище, ломая памятники и ограды. Юра, плача, просил отпустить его и говорил, что он вообще на кладбище не был. Стал им угрожать отцом – военным. Я сидел и думал, что из-за этой мрази пострадали все, в том числе и я, а он ревет в истерике, что ни в чем не виноват.

Нас привезли в отделение милиции, развели по разным кабинетам и стали допрашивать. Как выяснилось позже, Юру отпустили сразу, хотя и непонятно почему. Мне повезло, что я был трезв и моим показаниям вроде бы поверили. Написал я объяснение, что на кладбище ночью пошел по личным соображениям навестить могилу своего деда, а на вопрос, с кем ходил, ответил, что не знаю, где живут и какие у них фамилии, только знаю, как зовут.

Половину из тех ребят, с которыми ходил, я на самом деле знал плохо. Просто собралась толпа, которая захотела проверить себя на смелость. Следователь сильно на меня не давил, видимо, чувствовал, что был перебор ментов, которые меня отдубасили. Ведь я был в синяках и ссадинах, и со мной беседа прошла в хорошей обстановке, даже чай предлагали, и отпустили под утро, пожав руку.

Я всегда по молодости тянулся к взрослым ребятам и считал себя крутым, так как старшие всегда за меня заступались. Я пытался быть похожим на них, старался быть по-своему справедливым. В кругу моих товарищей и друзей не было принято, чтобы избить кого-то просто ради развлечения, только чтобы «показать» себя. Все мы, конечно, уже в раннем возрасте выпивали, но с криминалом никаких у нас проблем не было никогда. До большего, кроме как разбить стекло, залезть на крышу дома или подраться в пределах разумного один на один, дело не доходило. В школе учительница истории предсказывала мне судьбу сидеть в тюрьмах, и, наверное, из-за этого я ее не любил больше всех. Но она ошиблась: с криминалом я никогда не был связан.

В школу я ходил ко второму уроку, мог без проблем прогулять все занятия и перебивался с двойки на тройку. Учителя на это закрывали глаза. Даже когда я на новогоднем «огоньке» в четырнадцать лет первый раз попробовал водку – а пил, чтобы не упасть в грязь лицом перед девчонками из своего класса, показывая, какой я крутой, – и послал директора школы на три буквы (я этого не помню, так как после ста граммов водки мой молоденький организм перестал меня слушаться), директор, швырнув меня в раздевалку, позвонил домой и сказал, чтобы меня забрали. По рассказам очевидцев, я успел облевать школу, свой класс, схватить за грудь одноклассницу, после чего получил по роже и, падая, опрокинул стол с едой. Когда мне стало плохо, я пошел на улицу и, упав в снег, вырубился. Увидев это, директор, чтобы я не замерз, потащил меня в школу. Вот тогда я и послал его на три буквы – перед тем, как он закрыл меня в раздевалке. Классный руководитель – она была хорошим учителем – убирала за мной блевотину в классе, а вся школа, проводившая «огонек», смотрела в окно раздевалки на меня, как в зоопарке смотрят на спящее животное.

В историю школы я, несомненно, попал, да простит меня классный руководитель Лидия Георгиевна. Ну а с бывшим директором Борисом Васильевичем я вижусь частенько, которому спасибо, что не отчислил после этого случая, но на «огоньки» меня больше не приглашали и учиться дальше в 10 классе меня не пустили. Но при этом после окончания 9 класса я смог поступить в текстильный техникум и закончить его.

В техникуме я учился уже более или менее нормально и стипендию получал всегда. Я прекрасно понимал, что это мой практически единственный заработок, на который я хоть как-то мог прилично одеться.

Отец, исправно выплачивая алименты, нас не воспитывал и практически с нами не жил. Мама, работая в детском саду, одна растила нас с братом. В девяностые годы женщине вырастить двух сыновей было очень трудно. Кормились мы почти только одним огородом: что выросло, то и ели. Но то время коснулось не только нас, но и многих других в эти перестроечные времена. На воспитание у мамы времени не хватало, и воспитывала меня улица. В переходном возрасте я жил только по своим правилам и умел отделять хорошее от плохого. Никогда я не мог понять, когда всякие негодяи подходили с предложением закурить, или начинали избивать ни за что, или докапывались до парня с девчонкой. Наверное, человечность я получил от матери. В эти непростые для всей России годы мать тащила нас, как могла, во всем себе отказывая, – лишь бы вырастить двух сыновей.

В армию я уходил самым последним из всех своих товарищей. Многие, уже отслужившие два года, рассказывали о своей службе, объясняли, как поступать в разных ситуациях и не опуститься, быть настоящим мужиком, уметь постоять за себя.

В спортивном отношении я был подтянут: бегал, отжимался и подтягивался на «отлично». Со спортом я был на «ты». Бесследно спортивные секции – лыжи, борьба, футбол – не прошли даром. В школе и на улице я очень часто дрался, чтобы постоять за себя и считал, что отслужу достойно. Как только получил повестку и оправился от небольшого шока, я побежал на улицу всем хвалиться. Ну и не грех было это событие отметить. В этот день я пришел домой «на рогах» и с этого дня ушел в свои мысли.

Из жизнерадостного и веселого раздолбая я превратился в тень. Проводив 28 декабря 1996 года своего последнего товарища, которого ждала служба по блату в 20 километрах от нашего города Егорьевска, я понял, что следующим буду я. У меня блата не было, и поэтому я хотел только одного – не попасть в Чечню, Дагестан или на таджико-афганскую границу. Уж очень я туда боялся попасть.

Не заметил, как сдал государственные экзамены, и 31 декабря получил диплом текстильного техникума. Следующий 1997 год начался для меня тяжело, да и вообще в моей жизни он оказался адом. Сразу же, 1 января, я слег с температурой в постель, и почти не вылезал из нее до 5 января. Была возможность взять отсрочку, но это означало, что пришлось бы ждать еще полгода до следующего призыва, так как из тех, кому давалась отсрочка из-за учебы, мы уходили среди последних. Поэтому я решил идти, а болезнь я счел мелочью.

Самое обидное, что я в жизни болел редко. Чтобы, например, увильнуть от учебы в техникуме, приходилось есть сахар с йодом для повышения температуры или постукивать по градуснику в поликлинике для получения больничной справки.

Девчонки у меня своей не было. В то время я уже понимал, что два года – большой срок и лишние расстройства на службе по поводу женского пола были ни к чему. Друзья бы описывали каждый шаг любимой, и меня это только расстраивало бы. За пару недель я со всеми девчонками разругался, а популярностью до этого пользовался у многих. Мне это, конечно, льстило, и я считал себя крутым парнем, потому что мог и на дискотеке потанцевать почти с любой свободной девушкой, и пообжиматься в подъездах. Главным козырем перед девчонками был факт умения играть на гитаре, и я им пел песни в подъездах. Девчата были просто без ума от моих песен и, как мне казалось, считали меня своим кумиром.

Доармейский возраст – самый опасный для любого подростка. Могло занести куда угодно – друзья-товарищи били стекла магазинов, школ, а я был с ними, стоял, смотрел и вместе со всеми убегал. Поэтому участковый меня, видимо, и называл безобидным и беззлобным хулиганом. С возрастом начинаешь понимать, что все эти компании в малолетнем возрасте – никакие не друзья. В конечном счете кто-то из них отошел на тот свет, кто-то сел за убийство, кто-то за воровство. Их десятки, тех, кто пытался научить меня «дышать» клей, бензин, курить травку, пить чистый спирт, глотать колеса (таблетки), от которых становишься дурачком. Они пытались вколоть мне в вену спирт, от чего я категорически отказался. Мне хватило одного раза, чтобы больше эту дрянь не пробовать. Но покурить простых сигарет и выпить водки, вина я себе отказать не мог. Откуда деньги брались, даже не вспомню, но почти каждый день мы пили подпольную водку, которая в то время продавалась в каждом ларьке. У родителей я старался денег не просить, прекрасно понимая, что жизненный период был очень сложным, жрать было нечего. И работы никакой не было, чтобы заработать денег. Только была одна надежда – пойти служить и через два года спокойно устроиться на работу. На шее у родителей сидеть не хотелось, да и не позволяла совесть.

И вот наступили долгожданные проводы. Как я уже писал, сидел я на таблетках, периодически сгоняя температуру. Приехали родственники из другого города, пришли друзья. Семеро из них уже отслужили. Двое отслуживших воевали в Чечне и, к счастью, остались живы. У меня на проводах играли культовые песни: «Зимняя вишня» Анжелики Варум и «Тучи» «Иванушек». Пели мы и песни под гитару:

Мама, не ругай меня, я пьяный.

Я сегодня пил и буду пить,

Потому что завтра утром ранним

Забирают в армию служить.

И не будет там со мною ласки,

И не будет всех твоих забот,

Старшина создаст свои порядки,

а «старик» салагой назовет.

И не будет там моей девчонки.

Мама, ведь она не будет ждать…

Отчего же мне не плакать, мама

Милая, родная моя мать?..

Эта песня уже не один раз была мною спета в подъездах, на улицах. Но только сейчас от этой песни душа у меня разрывалась, так как она была именно к месту, на моих проводах в армию.

Было много тостов, и ребята давали советы, как себя вести со старослужащими и в первую очередь не опуститься до стирки носков. Все деньги, которые собрали на проводах, надо потратить до того, как привезут в часть, а одежду гражданскую надо изодрать, чтобы в части она была никому не нужна и ее не сняли старослужащие. Советов было много, я прислушивался к ним и делал свои выводы.

Весу во мне был 68 килограммов при росте 1 метр 82 сантиметра, телосложение худощавое. Амбиций по службе у меня было много. Я уже решил, что хочу стать сержантом и быть командиром – командовать личным составом.

На проводах в глубине души я ощущал себя самым несчастным человеком и считал последние часы до расставания с родным домом, с мамой и другими близкими родственниками. Успокаивало только то, что многие отслужили и я как-нибудь отслужу – ведь я не хуже других, а два года в сапогах не смертельно.

Наступало утро. В шесть часов начали собираться в военкомат. Все разговаривали очень тихо – такое бывает на похоронах. Я надел старые брюки «прощай молодость», свой старый пуховик, очень теплый, драные зимние ботинки, свитер «бойз», весь в затяжках, который когда-то, года четыре назад, был модным,. Мама собрала в вещевой мешок еду, и, осмотревшись в последний раз по сторонам, я проглотил две таблетки аспирина и вышел на улицу.

На улице было темно и холодно. Слышались вдалеке песни пьяных людей. Кого-то тоже провожали в военкомат. Чтобы не было слишком грустно, мы с друзьями обнялись и до военкомата шли с песнями. Все ребята, кроме меня, были пьяны, мне же в эту ночь водка в горло не лезла. Может, поэтому я так чувствительно ощутил свои проводы. Надо было, конечно, надраться до беспамятства, как сделали это другие призывники, и почти не заметил бы расставания с родным домом.

Когда мы подошли к военкомату, то уже шумела большая толпа провожавших. Никогда я столько народу не видел, когда провожал других своих друзей. Я понял, что как только я зайду в помещение военкомата, то больше меня не выпустят попрощаться со своими в целях безопасности, чтобы пьяная молодежь не поломала и не перевернула автобус. Пьяные малолетки – это всегда самые опасные и непредсказуемые люди. Попрощавшись со всеми и пройдя сквозь пьяную толпу, которая оккупировала дверь военкомата, я встретил многих своих знакомых. Они провожали других призывников, прощались и со мной, желали удачи и мне.

Закрыв за мной дверь с внутренней стороны, военный показал, куда я должен пройти. Я увидел в классе несколько военных и сидящих за партами призывников, к которым и присоединился. После поверки всех нас проводили через черный ход и направили к автобусу. За забором шумели провожавшие. Было темно, и я не различал ни лиц, ни голосов, только поднял руку, сжав кулак. Несколько человек умудрились перелезть через забор и попрощаться – уже в последний раз.

Я, усевшись в автобус и упершись лбом в стекло, стал тупо смотреть в окно. Все другие призывники, усевшись, тоже стали смотреть в окна. Автобус тронулся. Как только ворота открылись, толпа ринулась долбить по автобусу, но через несколько секунд автобус оторвался от пьяных молодых людей, которые готовы были разнести в щепки наше транспортное средство.

Проезжая по своему городу, я мысленно прощался с ним на долгие два года. «Но, может, повезет и в отпуске побываю через годик…» – подумывал я, хотя, конечно, гарантий отпускных мне никто не давал. Когда выехали за город, на меня нахлынули слезы. Я уже точно осознал, что назад дороги нет – только через два года – и внутренне начал себя настраивать на службу.

Автобус ехал на призывной пункт в город Железнодорожный. Туда приезжали разные покупатели военных частей, которые и забирали призывников в разные военные части нашей страны. Пока играло вино в молодом организме, некоторым призывникам в автобусе было весело. Но мне, как и многим другим, было не до веселья. На лице каждого можно было прочесть, что творится у человека внутри. Я, чтобы как-то разрядить эту напряженную обстановку, крикнул: «Скоро дембель!» Ребята вместе со мной посмеялись.

Приехав на призывной пункт, мы вышли из автобуса, и повели нас в помещение для отдыха, где мы должны были находиться все время, пока за нами не приедут «покупатели». Мы заняли места на топчанах. Кому-то достался мягкий, а кому-то не повезло, и пришлось спать на твердом, практически на досках.

Едва мы заняли свои места, нас вызвали на построение, чтобы пройти медосмотр. Пока мы ждали медосмотра, к нам постоянно приставали солдаты, служившие на этом призывном пункте. Они просили денег, мотивируя, что все равно отберут, когда приедем в часть. Кто-то отдавал. Я уже сдружился с несколькими ребятами, с которыми приехал, хотя с половиной из них был знаком еще на «гражданке». Вместе мы ходили в столовую, так как поодиночке к нам все время приставали служившие на призывном пункте.

После медосмотра мы втроем пошли в туалет. К нам уже присматривались двое военнослужащих на призывном пункте и пытались нас заставить убирать туалет. Отказавшись, мы получили по паре оплеух, но заставить нас им не удалось. Когда мы вышли из туалета, солдат потащил нас в комнату, сказав, что надо сфотографироваться на память. Я сразу отрезал, что фотографироваться мы не будем, так как знал, какие деньги они дерут за эти фото, присылая их на родину, а нашим родителям ничего не остается, как заплатить за них. Я решил поберечь деньги своей мамы и посоветовал сделать это другим. Тогда нас начали силой заставлять входить в кабинет. Я не помню как, но под каким-то предлогом я смог улизнуть от этих провокаторов. Фотографироваться в военной форме за большую сумму перед флагом я не хотел. Не те были времена чтобы раскидываться деньгами. Я помнил, как мама, когда фото моего брата пришло по почте, скрипя зубами их покупала.

Целых три дня мы торчали на призывном пункте и ждали, когда за нами кто-нибудь приедет. Наконец на третий день, вечером, нас вызвали на построение и назвали семьдесят человек, в том числе и меня, по фамилии. Капитан, который приехал за нами, почему-то внушал доверие. Он и сказал нам, что мы попадаем во внутренние войска МВД РФ в город Пятигорск. Многие, в том числе и я, не представляли, где этот город находится, и никто из нас не расстроился: хотелось побыстрее уехать с этого призывного пункта, тем более что срок службы еще не начал свой отсчет. Моих земляков со мной оказалось двенадцать человек. Нас было большинство. Остальные пятьдесят восемь человек были из Москвы и разных подмосковных городов.

Через несколько часов мы уже сидели в автомобиле «Урал» и направлялись на вокзал. Поезд «Москва – Минеральные Воды» отправлялся около часа ночи. Приехав на вокзал, мы разбрелись по магазинам закупать водку. Чтобы капитан ничего не заподозрил, мы выливали из бутылок минеральную воду и заливали туда спиртное. За эти два часа мы затарились по полной. Когда пришло время отправки, нас построили на вокзале и по фамилиям проверили. Трех человек не оказалось – успели сбежать. Немного расстроившись, капитан повел нас на поезд. Мы все, егорьевские пацаны, устроились рядом, чтобы быть вместе. Поезд тронулся, и мы начали доставать свои заначки. Капитан сказал, что можно выпить, так как понимал, что мы все равно будем пить, но предупредил, чтобы через тридцать шесть часов, когда мы приедем, все были трезвые, иначе у нас будут проблемы, которые он нам «устроит».

У нас из Егорьевска оказалась самая веселая компания. Два парня были просто юморные, и они скрашивали тоску по дому. Всю ночь мы в поезде пили водку и пели песню «Скоро дембель» Николая Расторгуева и группы «Любэ», хотя дембеля не было даже в мыслях видно.

Поезд остановился на остановке, и напротив нас стоял другой поезд. В другом поезде гуляла веселая компания. Они нам крикнули: «Эй, духи, мы дембеля и едем ваших девок трахать!» А мы им в ответ: «Мы ваших уже оттрахали!» Было смешно и весело, но, конечно, каждый был в себе, и мы таким способом друг друга подбадривали. Я окликнул своего земляка, с кем учился в техникуме, – Павла, с углового места: «Вставай, давай выпьем!» Но он вежливо отказался и опять ушел в себя.

Мне не хотелось заморачиваться мыслями о доме, и я себя всеми силами настраивал на хорошее настроение. Хорошо подвыпив, мы начали друг другу обещать, что будем «один за всех и все за одного». Если наших, егорьевских, будут бить, то сразу заступаемся за него и бьемся, с кем бы не пришлось драться, и, обнявшись вшестером, пообещали это друг другу. Были из Егорьевска и слабохарактерные ребята, которые не могли за себя постоять, и они как-то от нас отделились. Я для себя сбивал костяк из тех, которые показались нормальными мужиками и могли постоять за себя. Уже в поезде мне казалось, что мы, шесть-семь егорьевских призывников, подняли свой авторитет.

Не помню, как к нам подошел солдат срочной службы. Он возвращался из отпуска обратно в Чечню и много чего рассказывал, как он воевал, но из-за большого количества спиртного я ничего не запомнил.

Пришла ко мне только пьяная мысль, что надо солдату собрать денег, и побрел просить денег у призывников. Собирая деньги, я всем говорил, что они нам там не понадобятся, и деньги у нас старослужащие отберут, а солдату, которому еще полгода трубить, пригодятся больше. Собралась приличная сумма, и я от всех ребят, ехавших служить, отдал ему деньги.

Всю ночь и целый следующий день мы пили с перерывами на небольшой сон. Днем наш провожатый капитан еще раз предупредил, чтобы к следующему утру были все как огурцы. Мы ему дали обещание закончить пить вечером, и уже легли на вторую ночь спать. Утром нас ждал приезд в Минеральные Воды.

Проснувшись утром, мой земляк Петруха где-то уже успел надраться и пел песни Михаила Круга. Где он нашел водку, осталось загадкой, так как мы все осушили вечером. Скорее всего, он пил с кем-то в другом вагоне. Наш капитан был просто взбешен и даже его ударил, пригрозив ему сладкой жизнью в воинской части. Петруха лыка не вязал. Таким же его принесли в военкомат друзья после проводов. Нам, землякам, поручили за ним следить.

За час до приезда поезда в Минеральные Воды, как меня учили друзья на проводах, я стал свои шмотки резать лезвием. Рубашку изорвал, свитер и пуховик порезал. Меня друзья предупреждали, что на все хорошие шмотки будут охотиться старослужащие, а в гражданке можно в части проходить еще неделю, поэтому лучше ходить как оборванец, зато в тепле и никто не снимет. Я всем посоветовал это сделать. Кто принял к сведению и поступил моему примеру, а кто пожалел свою одежду. В конечном итоге я оказался прав, но об этом немного позже.

Денег у меня не осталось ни копейки, все потратил и отдал последние солдату, ехавшему дослуживать в Чечню. Никаким старослужащим их не хотелось отдавать, и с пустым карманом стало намного спокойней. Кто-то все-таки спрятал свои деньги, за это поплатились наши призывники, а они оказались для всех крысами.

Прибыл поезд в Минеральные воды, и мы начали выгружаться, взяв на руки Петруху. Мы, земляки, за него начали переживать, что получит он по первое число в части. Построившись на платформе, капитан нас пересчитал. По дороге в поезде больше никто не сбежал. Тогда нам капитан и объявил, что мы едем не в Пятигорск, а в город Моздок, практически на границе с Чечней. О Моздоке я уже слышал в разных сводках по телевидению. Этот город часто упоминался в сводках чеченского конфликта. Да и песню под гитару я такую пел: «На Моздок, на Моздок две вертушки улетают, дембелей у дверей командиры провожают…» и так далее.

Сразу к капитану появилось недоверие. Такой на вид хороший человек, а нас обманул. Но что капитан должен был сделать, рассказать нам, что мы едем в Моздок, и, возможно, через несколько месяцев нас отправят воевать в Чечню? Нас бы тогда не трое из семидесяти человек сбежало, а все семьдесят. Участь такая досталась капитану – обмануть нас, желторотых, необстрелянных ребят.

Юмора уже ни у кого не осталось. «Попали мы, пацаны, в жопу, – сказал я, – которая могла сниться в страшных снах». Капитан нас, конечно, успокаивал, что там чуть ли не курорт, но доверия капитану уже не было. Сели мы в электричку и поехали в город Моздок. Я Смотрел в окно и не видел никакой цивилизации. Только становилось все страшней. Все уже молчали, и сказать было нечего. Коленки дрожали. Несколько часов езды были самыми мучительными. Пронеслось за это время все детство воспоминаний. Сразу я вспомнил я о своей болезни перед проводами, из-за которой я мог взять отсрочку на полгода. Никому бы не позавидовал оказаться в шкуре призывника, ехавшего практически в горячую точку со мной. Военкомат – страна чудес: туда зашел и там исчез.