– Уймитесь, пулемётчики! – рассмеялась Агния, – всего-то 1200 знаков в минуту! Не быстрее, чем МГ-42, и уж тем более, я – не ШКАС31!
– Агнюша, – Андрей вспомнил, как она, словно фокусник, вытаскивала из кармана только что сотворённые ею документы, – а почему ты…
Она мгновенно поймала его мысль, и не дав ему её закончить, пожала плечами:
– Да, можно было ещё проще сделать, но вот захотелось мне на пишущей машинке поклацать. Ведь ни разу до этого не пробовала. Интересно же!
Павел взял свой листок из рук комбата и пробежав глазами, вздохнул:
– Не поверят. Это где ж видано, чтобы экипаж одной-единственной тридцатьчетвёрки укантропупил двенадцать «Пантер», да ещё и с «Тигром» впридачу?! Да меня, когда я с таким документом к себе в часть вернусь, на смех подымут!
– Пусть запрос шлют – я, как командир батальона, дам подтверждение! – набычился комбат.
– Да это-то понятно, да вот только не было ещё такого, чтобы… – Пашка вздохнул, – короче, завернут представление о награждении. Может, что попроще написать, ну там, три… четыре «пантеры»? Это хоть на правду похоже! И то ведь на орден потянет! Ну, максимум, пять… – он снял танкошлём и прижав его к груди, сказал, жалобно глядя на капитана: – ну не поверят, вот ей-богу, не поверят! Больше пяти во встречном бою никто и никогда не подбивал! Тем более, «Пантер»! Не говоря уж про «Тигра»! Это я вам, как танкист говорю! Не бывает такой везухи в бою! Скажите ей, пусть поменьше напишет, – он махнул танкошлемовм в сторону Агнии, – а то и ордена не дадут, и посмешищем сделают!
– Ничего переписывать не позволю! Подбили 13 танков и точка! Всё! – отрезал комбат, – забирайте документы, развели тут… Им, может, всем «Героя» дадут, а они отказываются… Или к Ордену Ленина представят, а он тут…
Пашка в ответ только горько вздохнул. Капитан Дунько обвёл взглядом всех присутствовавших: Агния прятала улыбку, думая о чём то своём, Андрей сидел на лавке, и в глазах его читалось «что будет, то и будет…», Антонина хлопала глазами, видимо до сих пор не осознавая, что и она тоже совершила какой-то там Подвиг. Комбат хлопнул ладонью по столу:
– Вот что, Агния, или уж как там… тебя зовут… ангел ты, или нет, не знаю. Выручила ты нас здорово. Считай, батальон спасла.
Она вскинулась:
– Да что ты такое говоришь, Степан Михалыч! Не я одна, мы все тут одно дело делали. Мы – в танке, вы – здесь.
Комбат качнул головой, довольно хмыкнул:
– М-да… нос не задираешь. Душевный ты человек, с совестью, – он ещё раз обвёл взглядом всю четвёрку. Андрей аж светился весь от гордости за Агнию.
– Вот тебе подарок. Мне кто-то из вас вчера сказал, что ты на аккордеоне умеешь… – он привстал, полез куда-то за печку, пошуровал там, и вытащил на свет большой вещмешок с чем-то объёмистым и угловатым внутри.
– Во! – он водрузил увесистый вещмешок на стол, и развязывая его, пояснил: – трофей! В одной из хат нашли, от гансов осталось.
Развязанный вещмешок опал вниз, и обнажил то, что скрывал внутри себя: на столе стоял, отсвечивая лакированными боками, немецкий аккордеон с серебристой надписью «HOHNER».
– Ух ты! Хонэр! – выдохнула Агния.
– По всему видать, дорогая вещь, особенная, в офицерском блиндаже нашли, – удовлетворённо произнёс комбат, довольный произведённым эффектом, – нашим-то музыкантам оно без надобности, наш-то человек всё больше на гармонике… А тут вещь! Специалиста ждёт. Как, сумеешь? – он пытливо посмотрел на девушку.
Она взяла аккордеон в руки, накинула ремни, села поудобнее, скосила смешливый взгляд на Андрея.
– Агнюша, спой! Спой, милая! – попросил он.
– А про что спеть-то? – спросила она, хотя в тот момент уже знала, о чём он подумал.
– Ну, как тогда, про лётчиков, помнишь? Ну, Высоцкий… – озвучил он свою мысль.
– Не, Андрюш, здесь лётчиков – ты да я. Надо что-то другое, понятное для всех, – и она вопросительно подняла глаза на капитана.
– А про Победу! Про нашу Победу. Про всех нас. Сможешь? – и капитан с надеждой посмотрел на неё.
Агния улыбнулась, поставила инструмент мехом на левую ногу, а его гриф при этом упёрся в правую… Положила правую руку на чёрно-белые клавиши, а левую – на кнопки басовой клавиатуры…
Андрей переглянулся с Пашкой и Антониной, всем своим видом показывая: «ну, сейчас она вам та-а-акое выдаст! Держитесь!». Агния растянула мехи, и полилась мелодия. С первых же нот всем стало понятно, что инструмент попал в те самые руки, в которых ему и надлежит находиться.
– «Здесь птицы не поют, деревья не растут,
И только мы плечом к плечу врастаем в землю тут.
Горит, и кружится планета, над нашей Родиною дым.
И значит, нам нужна одна Победа, одна на всех,
мы за ценой не постоим».32
Необычные, не слыханные ранее слова новой, неизвестной доселе песни брали за живое, теребили душу. Все молча сидели, напряжённо вслушиваясь в слова. Приоткрылась дверь, и в горницу, услышав звуки аккордеона, сунулись снайпер Мовленов и ротный Сергей Леонов, до сего момента сидевшие за стенкой, на кухне. Потом, спустя полминуты, с улицы зашли ещё двое, топтавшиеся до сих пор где-то на крыльце, ещё пара голов сунулась в приоткрытое окно.
– «…Лишь только бой угас – звучит другой приказ.
И почтальон сойдёт с ума разыскивая нас.
Взлетает красная ракета, бьёт пулемёт неутомим.
И значит нам нужна одна Победа!
Одна на всех, мы за ценой не постоим…»
… Песня закончилась, Агния мягко улыбнувшись, скинула с плеч ремни:
– Хороший инструмент, ладный. Спасибо за подарок.
– Слушай, дэвушка! – снайпер Сапар Мовленов сунулся к ней поближе, – это ты хароший, тебе спасиба! Спой ещё! А?
– Да про что же вам спеть? Про Победу уже спела! – она опять мягко улыбнулась.
– А про комбата, – вступил в разговор молчавший до сих пор ротный Леонов, – давай, а? Знаешь такую песню?
– Да что про комбата-то?! – нахмурился капитан, – я что, особенный?! Я – такой же, как все. Тут и без меня всё крутится, вертится. Весь батальон – геройский, трусов нет! Все, как один упёрлись, и победа стала наша! Если уж петь, то про всех. Давай про всех!
Агния усмехнулась, опять накинула на плечи ремни:
– Хорошо. Про всех, так про всех. Песня называется: «Мы вращаем землю».
– А, знаю! – подал голос ротный, – это про, что «крутится, вертится шар голубой»?
– Почти, – Агния улыбнулась и покачала головой, – но эта песня про другое.
И она начала:
– «От границы мы землю вертели назад -
Было дело, сначала.
Но обратно её закрутил наш комбат,
Оттолкнувшись ногой от Урала!» 33
Бойцы, только что, менее суток назад, неимоверным усилием отстоявшие это село, затаив дыхание, ловили каждое её слово. Кто-то хмурился, кто-то сглатывал ком, подкативший к горлу, а она всё пела и пела:
– «Здесь никто б не нашёл,
даже если б хотел Руки кверху поднявших.
Всем живым – ощутимая польза от тел:
Как прикрытье используем павших…»
Андрей вслушивался в слова песни, узнавая уже знакомую ему подачу мысли полюбившегося ему поэта из будущего: «да, да, да, точно – это Высоцкий. А та первая песня – явно не его. Это кто-то другой был».
«…Я ступни свои сзади оставил,
мимоходом по мёртвым скорбя,
шар земной я вращаю локтями,
от себя, от себя.
Кто-то встал в полный рост и,
отвесив поклон
Принял пулю на вздохе,
Но на Запад, на Запад ползёт батальон,
Чтобы солнце зашло на Востоке.
Животом – по грязи,
дышим смрадом болот,
Но глаза закрываем на запах.
Нынче по небу солнце нормально идёт,
Потому что мы рвёмся на Запад!…»
Пока она пела, в горницу набилось народу – не продохнуть. Все бойцы, что так или иначе находились неподалёку, услышав игру на аккордеоне, и песню, дерущую за те самые струнки души, которые есть у любого человека, гурьбой набились в дом, чтобы послушать импровизированный концерт. Стояли в горнице, кто не поместился – остались в коридоре, заглядывая поверх голов. Даже в окне, как пучок редиски, торчал пяток лиц.
Когда Агния закончила, наградой ей были дружные аплодисменты.
– Эх, тебе бы перед ранеными такой концерт давать! – воскликнул Сергей Леонов, – от таких песен у них и раны быстрее затягивались бы! Давай туда, к раненым, сыграла бы ты им, а?
– Ну, что вы, – засмеялась Агния, – такие песни им не стоит петь. Не надо заставлять их заново переживать то, что принесло им столько страданий. Я им лучше про землянку спою, про синий платочек.
– А давай про землянку, давай про синий платочек! – разом все загомонили, задвигались. Поток сильных мужских тел, пахнущий порохом, землёй, потом и махоркой, закрутил Агнию, подхватил её вместе с аккордеоном, и с топотом вынес на улицу.
– Андрюша, меня уносят! – из коридора послышался её удаляющийся голос. Андрей, хапнув в руку свой шлемофон, подхватился и рванул во след. Через полминуты горница была почти пуста. Уже с улицы было слышно, как Агния, дурачась и хохоча, кричала:
– Ох, Андрюша, догоняй, несёт меня лиса за далёкие леса…
Комбат растерянно посмотрел на танкиста:
– Во дела… попросили спеть… – он вздохнул, и вытащил из-под стола пузатую тёмного стекла бутылку, – а я хотел предложить за Победу выпить.
– Так за чем дело стало? – удивился Паша и перегнувшись через стол, потянул из рук капитана к себе бутылку.
– Не-е, ты что? – решительно мотнул головой комбат, – а лейтенант?
– Так придёт лейтенант, мы и ему нальём! Давай, а? За содружество родов войск?
– Нет! – сказал, как отрезал капитан Дунько, – вернётся – тогда и выпьем.
– Жа-а-а-лко…– с сожалением протянул Паша, и от скуки стал разглядывать этикетку, читая по складам незнакомые ему иностранные надписи: – джу-ма-иса рум. Ага, … ма-де ин джу-маи-са. Хм… вот так, – он поднял глаза на капитана: – что, трофейный, что-ли? Я такого шнапса ещё не встречал.
– Дай сюда, – капитан отобрал у него бутылку, и от греха подальше убрал её себе за спину, поставив её на полку.
– Ямайский ром, – пояснил он, – там его много было, пара ящиков.
– И где же остальное? – оживился танкист.
– А раздали, – обломал его комбат, – перед боем. В качестве наркомовских 100 грамм.
Пашка молча и горестно вздохнул…
Помолчали. Комбат сидел, положив на столешницу руки, сжатые в кулаки, и о чём то думал. Наконец, он разлепил губы и негромко произнёс:
– Восемьдесят.
– А? – Паша недоумённо поднял на него глаза.
– Восемьдесят. Вот сколько нас от батальона осталось, – он тяжело засопел носом, – а ещё неделю назад было 714…
Пашка молча, не мигая, смотрел на капитана.
– Вчера вечером в строю было 218. За этот бой потеряли ранеными 85 человек, убитыми – 53.
Он помолчал, и добавил:
– Вечная память.
Пашка сгрёб рукой два стакана и молча пододвинул их к капитану Дунько. Тот подумал, и вынул сзади, из-за своей спины бутылку рома и решительно поставил её перед собой.
Паша согласно кивнул:
– Да! Надо помянуть.
Капитан молча откупорил бутылку и плеснул по стаканам тёмную пахучую жидкость.
Глава 22. Ангелы, религия, партия и комсомол.
– А вот у меня отец – верующий. А я сам – нет, – капитан Дунько поставил кружку на стол, и в упор посмотрел на старшего сержанта.
Горница была наполнена спёртым воздухом, табачным дымом и парами алкоголя. На столе стояли две бутылки с трофейным ромом. Одна была пуста, во второй ещё плескался тёмный немецкий шнапс. Рядом стояли несколько кружек, миска с варёной картошкой и пара открытых и уже почти пустых банок трофейной же тушёнки.
Паша сидел, сжав кулаки на столешнице, и хмуро уставившись на них. Вдруг он икнул, поднял строгий взгляд на капитана и секунду погодя веско дополнил:
– И я тоже. Нет. – снова икнул, для верности пояснил: – не верующий.
И уж совсем для верности добавил ещё один аргумент:
– Я. Комсомолец.
Капитан кивнул:
– И я тоже. Был. Потом летом. Вступил в Партию.
– И что? В ангелов таки не веришь? – Пашка хитро прищурился.
– Нет. Религия опиум для народа. – отрицательно мотнул головой комбат.
– Согласен, – Пашка кивнул, и потянулся за бутылкой, – опиум. А ангелы всё одно. Есть!!
– Может быть. – согласно кивнул капитан, – а вот как быть с религией, если она опиум, а? Как же комсомол? А партия? У неё руководящая роль…
– А ангелы что, комсомолу мешают? Или партии? Руководить… а? – Пашка посмотрел на дно кружки, удостоверился, что там что-то плещется, и опрокинул её в рот.
– Вроде не мешают. А вот религия… – капитан одарил собеседника хмурым и осуждающим взглядом, – попы там всякие… как с ними быть? У них. Ангелы тоже есть. Нарисованы под куполом, я сам видел. Это как?
Пашка молча размышлял над внезапно возникшим ребусом. И тут его осенило:
– У них – нарисованы. А у нас – настоящие! – он порылся в кармане своего грязного танкового комбеза, и выудил оттуда небольшие ржавые узкогубцы, и картинным жестом показал их собеседнику:
– Вот этим. Андрюха. У меня на глазах. У ней из пуза три вот такенных, – он показал на пальцах, – осколка вытащил. Без наркоза. Прямо в поле.
И видя, что тема зацепила собеседника, продолжил:
– Они на аэроплане ихнем фрицев бомбили, а фрицы их за то и подстрелили, и девке прямо в пузо те осколки… три! – для верности он сунул под нос капитану свою руку с тремя оттопыренными пальцами, – не жилец – говорю. Я ему говорю. Ща помрёт. А он – всё своё. Не помрёт, я, грит, знаю! – Паша с размаху треснул кулаком по столешнице, – ангелы не помирррают! Дай, грит, какой ни то струмент! Я дал, вот это! – старший сержант помахал в воздухе вынутыми из кармана утконосами, – а сам говорю: пустое, дай девке спокойно помереть… А ему пох… и давай ковыряться в ней, железо оттуда вык… выккколупывать. Она орёт, он плачет, жалобно так, ругается, она, бедняжка, поносит нас распоследними словами, а он плачет, и всё ж ковыряет!
У Пашки от избытка чувств перехватило дыхание, он схватил бутылку, плеснул себе и капитану, быстро замахнул, шумно всхлипнул, перевёл дух, и продолжил:
– А мне ж невмочь смотреть на этот страх… я отвернулся. А он такой, ррраз!! Всё, говорит, вынул, бля!! И упал бесчувственный. А я смотрю: а у ней на пузе-то все три раны хлоп! И затянулись! Сами собой! За десять секунд! И кровь уже не идёт! А вокруг этой кровищи, ну, что вытечь до этого успела – вот такенная лужа!
Пашка взмахнул руками, задел бутылку, и она с грохотом покатилась по столешнице, разбрызгивая остатки содержимого. Капитан ловко подхватил её у самого края и бережно поставил на стол подальше от танкиста.
– Ага… вот, – внезапное опрокидывание бутылки с живительной жидкостью слегка выбило Пашку из седла, он потерял мысль.
– Ну, и? – капитан не мигая, смотрел на него, – А потом что?
– А… а-а-а! – вспомнил Паша, – а потом она: хлоп! Встаёт, поправляет одёжу на себе и говорит…Всё, говорит… пошли, говорит. Понял?
– Понял, – капитан согласно кивнул головой, но немного не рассчитал, и с размаху чуть было не стукнул лбом по столу.
– А ещё! Мы как на танке-то в село въехали, так твои придурки-бронебойщики по нам шмалять стали! Помнишь?
– П-помню. Они не пррридурки. У них приказ. Был.
– Ага, был. По своим шмалять.
– То случайность.
– Оно, может, и случайность, а девке евоной пузо-то опять прострелили. Твои. Из ПТРа! Наскрозь! Помнишь?
– Помню. И что?
– А ничего! Ты, капитан, к печке-то щекой привалился и захрапел, и нихренашечки не видел, а у неё опять: хлоп! И дырка-то в пузе и затянулась! И жива-живёхонька! Вот так! Ангел, бля! Настоящщщий! Хрен убьёшь!! Ни за что не помрёт!! Понял?!
Капитан соглашаясь, опять молча закивал головой.
– А ещё… – Пашка перегнулся через стол, – она танки фрицев сквозь броню видит!!! – он откинулся назад, наслаждаясь произведённым эффектом.
И добавил:
– А ты думаешь, она просто так там, на поле, двенадцать «Пантер» переколошматила? Да ещё и с «Тигром» в придачу?! Человек на такое неспособен! Нет, оно конечно, в определённых обстоятельствах… Слышал я про Колобанова, в газете читал, как он в сорок первом двадцать два немецких танка подбил. То – да, правда! Так то ж из засады! С удобной позиции! Да на КВ! А у фрицев тех что было-то? «Тройки» да «четвёрки». А у них в сорок первом-то броня была – тьфу! Для КВ – картонка. Головного – подбил, замыкающего – подбил, на дороге их – запер. И давай дубасить по очереди. Так так и я бы смог!
– Двадцать два?! Ты?! Не загибай.
– Что не загибай? – Пашка посунулся вперёд, поближе к собеседнику, – он просто оказался в нужное время в нужном месте. Да, герой, и экипаж евоный геройский, никто не спорит! Но я тебе вот что скажу – окажись на месте этого Колобанова любой командир из моей роты, результат был бы схожий! Уж больно позицию он себе выбрал удобную! Да и КВ – сила!
Пашка опять стал размахивать руками, и комбат от греха подальше стал придерживать бутылку рукой.
– А тут – другое! – уже вконец распаляясь, орал Пашка, – тут: «Пантеры»! Тут: тьма! Ни зги не видать! А она тут – бац! «Пантера»! Один готов! Бац! Ещё «Пантера»! Они по нам шмалять! А она меня за руки схватила…
– Как схватила-то? Разве дотянешься?
– Хрен тебе, капитан! – Пашка аж привстал, – она из своей башки, вот сюда, мне, в башку, вроде как по рации приказ даёт! А у меня руки и ноги сами, без меня, туды-сюды шуруют! Понял?
– Нет.
– Так и я по первой-то не понял. Думаю, о, какой я шустрый стал! Уже от снарядов уворачиваться на танке научился! А это не я, это – она! А я для неё… Ну, это… На вроде шестерёнки в коробке передач стал! Передаточный механизм, ептыть! А у меня завместо кожи – броня! Завместо ног – гусеницы! Завместо сердца – пламенный мотор! Я сам – танк! Понял?! – Пашка так раздухарился, что вскочив на ноги, опрокинул назад лавку, на которой сидел. Подняв и поставив на место лавку, он продолжил:
– Это ещё до этого… мы в то село с гансами, когда въехали, там они ещё эту, Тоньку вешали. Она, ну, Агния, то бишь, ейную верёвку, ну, на которой её фашисты повесили, с пулемёта на ходу перестрелила. На ходу, капитан! Вот через такусенькую амбразуру! – он двумя пальцами изобразил, как выглядит амбразура на курсовом пулемёте в Т-34, – и всех гансов, что на площади были, как косой выкосила, и ни одного из наших не задела?
– А наши откуда? – поднял брови капитан.
– Да наши-то неоткуда, они тамошние, – мирные жители, местные! Немчура их на площадь согнала, чтобы они на казнь смотрели! А она их – ни одного! Все живы остались! А фрицев – всех!! В расход! Понял?! Стрелок от Бога!
– Бога – нет. – капитан взял бутылку и плеснул в обе кружки.
– А вот и есть! Иначе бы кто её такую создал, а? И сюда послал?
Капитан и старший сержант дружно опрокинули ром в глотки. Выдохнули.
– А партия, а комсомол? Они как же? Их куда? – капитан закусил варёной картошкой.
– Партия и комсомол – здеся, – Пашка стукнул кулаком по столу, – пусть будут. Нужны, – он подтверждающе мотнул вихрастой головой, – а Бог – он ТАМ! – он поднял глаза к потолку, и для верности ткнул промасленным пальцем вверх, – и пусть будет. Тоже нужен. И ангелы нужны. Тоже. Согласен?
– Согласен, – капитан оторвал бутылку от стола и разлил по кружкам остатки рома.
Глава 23. Пророчества.
– Ого! Да вы тут уже остограммились, я смотрю! – Андрей вошёл в горницу и весело посмотрел на сидевших за столом командира батальона и механика-водителя.
– Ага, пока мы там, значит, пели и плясали, – Агния, запыхавшись, ввалилась следом за ним, – они тут время весело проводили!
– А ты, значит, ещё и плясала? – Пашка поднял на неё слегка осоловелые глаза.
– Не-е-е… я только играла! – рассмеялась Агния, – а пела и плясала у нас Тонька. Вот плясунья, я вам скажу! – и она ободряюще толкнула Антонину плечом.
– Та ладно…. – та только смущённо потупилась.
– Да и петь она горазда! – Агния бухнулась на свободное место, – еле-еле вырвались… Отпускать не хотели. Хорошо, тётка эта на помощь пришла, лейтенантша медицинская. Чего, говорит, расшумелись, разорались тут под гармошку? Вам, говорит, покой нужен, а то сейчас все швы у вас разойдутся, да раны пооткрываются, – Агния обернулась на Андрея, как бы ища от него подтверждения.
Андрей кивнул, усаживаясь рядом с ней:
– Ага. Короче, концерт пришлось прервать.
Комбат повернулся к Антонине:
– Ну, а ты, дивчина, чего там, у двери стоишь? Присаживайся к нам.
Антонина, раскрасневшаяся от недавних плясок и песен, стояла в нерешительности на входе в горницу. На ней была выданная ей, как и обещал комбат, красноармейская форма.
– Так я же… гражданская… – смущённо пробормотала она.
– Садись, «гражданская»! – капитан Дунько хлопнул ладонью рядом с собой по лавке, – в бою была? Раненых таскала? Живой осталась? Всё! Уже обстреляна! А документ мы тебе справим.
– Вот, всё уже есть, – в руке у Агнии невесть откуда появилась красноармейская книжка. Она придвинула её по столу Андрею, – проверь, всё ли правильно заполнено.
Андрей раскрыл небольшую, слегка потрёпанную книжечку в несколько страниц:
– Так… Шумейко Антонина Ивановна… год рождения… ШМАС… печать… воинская специальность… техник вооружения…
– А ну-ка, – капитан требовательно протянул руку, хапнул в неё красноармейскую книжку, полистал страницы, покрутил в руках, словно желая распознать подвох.
Подвох не распознавался. Всё было чисто.
– Неужто вот так, прямо из воздуха? – недоумению его не было предела, – мне Паша говорил, да всё не верится… что, серьёзно, можешь вот так, что хочешь, сотворить?!
– Ну, на тебе твою расчёску, – Агния протянула к нему руку, и положила её на столешницу ладонью вверх. На её ладошке, медленно, словно протаяв из тумана, появилась небольшая зелёная, с перламутром, расчёска, – вот, Степан Михалыч, держи, а то потерял ведь свою, когда бой был!
– Ух ты! – капитан, как мальчишка, восхищённо смотрел на утерянную, и вновь приобретённую вещицу, – действительно, не враки… а я Пашке не верил.
– А я тебе прррравду говорил! – Паша поднял вверх чёрный от машинного масла палец, – не верил он… А ещё она мне ложку сделала, сотворила, волшебством своим… И ножик козырный! Слышь, капитан, доставай третью, а то… Андрюха тут… уже целых пять минут сидит, а… и… не в одном глазу. Непорррядок!
К двум уже пустым бутылкам добавилась третья. Откуда-то из-за спины комбат вытащил ещё три кружки. Сдвинутые в кучу в центре стола, они жалобно звякнули боками.
– Так! Стоп! Только Андрею! – Агния решительно выдернула из кучи две кружки и отодвинула их в сторону, – мне и Тоне нельзя.
– Да ты что?! За Победу?! Как нельзя?! – возмутился Паша.
– Я сказала – нельзя! Значит – нельзя! – с железом в голосе решительно ответила Агния.
– Ну и ладно, ему больше достанется. – быстро согласился танкист, – давай Андрюха, штрафную!
Налили, выпили.
– Ох, ё-ё… – крепкий ром, – Андрей чуть не задохнулся, – а я думал, ром – это что-то вроде лимонада с градусом…
– Сам ты лимонад! Давай ещё!
Снова булькнул разливаемый в кружки ром, снова звякнули кружки.
– За Победу!
Теплота разлилась по всему телу, похорошело…
– Пичуга, вот ты всё знаешь, а вот скажи-ка нам, когда союзники, наконец, второй фронт откроют, а? – Пашка уставился на Агнию.
– Шестого июня сорок четвёртого. Высадятся в Нормандии, во Франции.
– Ого! Не скоро ещё! Полгода ещё, с гаком. А вот ещё скажи…
– Стой! – капитан, желая его остановить, положил ему руку на плечо, – хрен ли нам в этих союзниках? Толку с них… Ты вот что скажи – когда войне конец? Когда победим фашистов?
– Девятого мая сорок пятого, – не моргнув глазом, ответил Ангел.
Помолчали. Потом комбат разлепил губы и хмуро проговорил:
– Долго ещё. Не доживём.
– Доживёшь. И Пашка доживёт, – она кивнула, и улыбнулась.
– Слышь, Степан! – Пашка хлопнул капитана по плечу, – живы будем – не помрём! Пичуга правду говорит! Она такая!
– А Гитлер? Возьмём в плен? – комбат аж подался вперёд, ожидая ответа.
– Сдохнет, как собака. 30 апреля, у себя в бункере, от страха навалит в штаны и примет яд.
– От ссука! – кулак капитана бахнул по столу, – эту гниду – в клетку бы, да на Красную площадь!
Опять помолчали. Андрей сидел, хмуро уставившись на свои сжатые кулаки, лежавшие на столе.
– Значит, дойдём таки до Берлина? В мае сорок пятого? – капитан пытливо смотрел Ангелу в глаза.
– Паша дойдёт. Твой полк дойдёт только до Будапешта. В Венгрии и останешься…
– Это почему же? – оскорблённо вскинулся капитан.
– Потому что Берлин будут брать силами 1-го Украинского, 1-го Белорусского и 2-го Украинского фронтов. Паша войдёт в Берлин в составе третьей гвардейской танковой армии, а ты, Степан, через год будешь брать Будапешт в составе 3-го Украинского фронта.
Капитан сдвинул брови, о чём-то задумавшись… И тут, лицо его, до этого озабоченное, вдруг немного разгладилось, и он даже слегка улыбнулся чему-то своему, потаенному.
– Правильно, гони её, тугу-печаль, – чутко уловила перемену его настроения Агния, – в Берлине за тебя на стене Рейхстага Пашка распишется (Паша важно и гордо кивнул), а счастье твоё не в этом…
Как война закончится, ты сразу напишешь Вере. Твоей Вере, и вызовешь её к себе, в Венгрию. И она приедет, и станет твоей женой.
– А откуда ты про Веруську… – у Степана аж отпала челюсть от изумления.
– Я всё знаю. И про тебя, и про неё, – устало улыбнулась Агния, – всё у вас будет хорошо. Ты останешься в армии, дослужишься до полковника. Будет у вас три дочери, будут внуки. Четверо. Плюс внучка. Вы проживёте долгую и счастливую жизнь.
– Это…это… слышь, Пичуга! А про меня, про меня что знаешь? – затеребил её за рука Пашка.
– И твоё счастье ждёт тебя, – Агния посмотрела на танкиста.
Тот аж замер, не дыша.
– В следующем году ты будешь гореть в танке ещё дважды: летом и осенью. Летом всё закончится хорошо – весь экипаж останется жив. А вот осенью – из всего экипажа спасёшься только ты один. После этого ты, обожжённый, окажешься в госпитале, а после выздоровления, вернувшись в свой полк, ты получишь новую должность – начальник ремонтной летучки. Под твоим руководством твоя бригада будет ремонтировать повреждённые в бою танки. Летом сорок пятого тебя отправят в Харьков, на танковый завод, сопровождать партию танков, требующих заводского ремонта. Вот тут, на вокзале, не зевай. Там своё счастье и найдёшь.
Пашка сидел с открытым ртом и весь поглощённый рассказом, сидел тихо, как мышь, боясь пошевелиться.
Агния, прищурившись, внимательно смотрела на него, и развивала сюжет, известный одной ей, для верности понимания, легонько постукивая ногтем по столу:
– На перроне встретится тебе стайка девчат, местных. Познакомишься. Тебе просто – ты парень бойкий, военный, с наградами. Не забудь надеть, кстати. Твоя – Дарья. Запомнил?
– Ага, ага… – Пашка, увлечённый неожиданно приоткрытой завесой над будущим, мелко и понятливо закивал.
– Дарья – значит дарённая. Тебе дарённая. Запомни имя. А для верности: фамилия – Марфенко, по батюшке – Алексеевна. Это и будет твоя жена.
– Ага, ага, – Пашка судорожно сглотнул, – а дети там… внуки, ну, если знаешь про это…
– Будут и дети. Сын и дочь. Внук будет.
– Ох ты… ну, Пичуга, – Пашка вытер струящийся со лба пот, – как на танке до Берлина…
Потом толкнул капитана:
– Слышь, Стёпа! А у меня сын будет! И дочь!
Тот дурашливо толкнул его плечом в ответ:
– А у меня три!
– А у тебя дочери, а у меня – сын! – горделиво выпятил грудь Пашка.
Агния смеясь глазами, смотрела на дурачащихся парней, потом повернула голову к Тоне и произнесла:
– Вот дурни, а? Растолкались, как пацаны. А главного не знают…
– А что главное? – оба разом прекратили свою шуточную пикировку и посмотрели на неё.
– Роднёй вы станете.
Все, кто был в горнице, молча и вопросительно уставились на неё. Она пожала плечами:
– Всё просто. Твой сын женится на твоей дочери. На старшей. Вот и всё.
Пашка и Степан некоторое время ошарашенно смотрели на неё.
– Точно? – Паша недоверчиво уставился на Агнию.
– Точней не бывает, – она уверенно кивнула, – ты Паша, главное, своё счастье на вокзале в Харькове не проморгай. И всё получится…
***
Вдруг всем стало жарко, и товарищи всей кучей вывалились на зимний морозный воздух. Степан с Пашей стали бурно обсуждать только что ставшие известными им подробности их послевоенной жизни, Антонина тихонько отошла за угол хаты, в надежде найти поблизости кустики, а Андрей и Агния стояли немного в сторонке, молча оперевшись о стену дома.
Агния первой нарушила молчание:
– Андрюша, прости меня, я могу всё рассказать им про их будущую жизнь, но ничего не могу рассказать тебе. Нету у меня доступа к этой информации. Не пускаю меня туда, закрыт ход. Честно. Прости меня.
Андрей молча сопел, не в силах сказать ни слова.
Агния подняла на него глаза, полные слёз:
– Всё у тебя должно быть хорошо. Иначе быть не может. Я для этого приложу все свои силы здесь. А потом… Потом, когда я… завершу здесь свою миссию, и отправлюсь обратно… там потом… – она горько-горько и судорожно вздохнула, – там или посчитают, что я справилась с заданием, и всё, что до этого напортачила, искупила, и тогда меня оставят твоим ангелом-хранителем…. Или…
У Андрея так запершило в горле, что казалось, там забился шершавый ком из острых опилок. Агния, запнувшись, продолжила:
– Или отстранят, и тебе назначат другого ангела-хранителя.
Андрей проглотил шершавый ком и прохрипел:
– П-п-почему другого?!
– Потому, что здесь я напортачила ещё больше, – она судорожно вздохнула, глотая слёзы, – я тут такого наворотила, что спущенному на землю ангелу-хранителю делать категорически запрещено.
– Я не хочу, что бы ты… Туда. Останься! – Андрею казалось, что сердце сейчас от горя выпрыгнет из груди.
Она обняла его, обхватив руками, и молча ткнулась носом в его грудь.
Её сотрясали рыдания…
Глава 24. Немецкий аэродром.
Хмурое зимнее утро скупо высвечивало заснеженное село. Всю ночь шёл снег, наутро скрывший следы вчерашнего боя. Посреди поля, застыв мёртвыми, заснеженными тушами, там и сям стояли подбитые немецкие танки, самоходки и бронетранспортёры, попавшие в огненный мешок.
На дороге, у хаты, в которой разместился штаб батальона, стояла полуторка с заведённым двигателем. Водитель зябко топтался у кабины, раскуривая трофейную папиросу.
– Поедете вот этой дорогой, – палец капитана ткнул в тоненькую линию на карте, выходящую из села, – отправляем в тыл машину с вооружением, требующим ремонта. Думаю, и вам в кузове места хватит. Кого-нибудь из девчат в кабину к водителю посадите.
Андрей внимательно смотрел на карту, хмурился, что-то соображая.
– Слушай, Степан, а ведь здесь, – он показал пальцем на карте, – немецкий аэродром подскока должен быть! Я точно помню! Вот у этой деревни… И дорога там ещё прямо через поле проходит.
Капитан всмотрелся в карту, нахмурился, не понимая, к чему клонит лейтенант.
– И что?
– А то. Мы ж будем мимо ехать! А вдруг, там что-то немцы оставили?
– Ну, и?
– Ну как? Нам до нашего аэродрома, – палец Андрея скользнул далеко по карте и упёрся в точку на самом её краю, – пилить и пилить. Километров 100. Да твоя машина нас до туда не повезёт.