Очередной рывок – и её отбросило в сторону, она разжала стиснутые челюсти и выплюнула комок грязной шерсти. Сознание мутилось – нестерпимо тошнило. «Это не фашист – это же чёрт! Только у чёрта может быть шерсть на ногах!». Где-то в закоулках её подсознания путались обрывки дедушкиных сказок про леших и чертей. Мысли в голове то лениво ворочались, то скакали галопом: «дедушку убили…. Гады».
Чёрт же тем временем в грохочущей полутьме что-то дёрнул, с лязгом открыл, схватил какую-то длинную блестящую жлыгу, со звоном воткнул её в открывшееся отверстие, опять закрыл… От бросков и ударов по телу и окружавшего её со всех сторон грохота Антонину страшно мутило, тошнота подкатывала к горлу.
И тут опять появился Ангел, а он никуда и не девался – он просто сидел, повернувшись спиной, а то белое, живое, колеблющееся облако тумана, которое она видела рядом с чёртом, оказалось ангельскими крыльями. Ангел повернулся, быстро, как шарик ртути, перетёк по пространству, и вскочил на маленькое железное сиденье прямо над головой Антонины.
И вдруг, рывком, к ней вернулись все чувства, во всей их остроте: скачком сократилось окружающее пространство, сузившись до тесной железной грохочущей коробки, она ощутила себя лежащей на жёстком полу, чёрт превратился в того самого здорового, широкоплечего парня в грязном комбезе и с унтами из собачьей шерсти на ногах. А самое главное, Ангел вдруг преобразился: у него исчезли крылья, и на месте чистого и прекрасного ангельского лика теперь была крайне чумазая девичья физиономия. Но остался тот самый бешеный и холодный огонь в глазах!
«Нет, всё-таки Ангел!» утвердилась в мысли Антонина.
– Пашка, стоп! – заорала чумазая девичья физиономия. И маленький, теперь уже бескрылый, Ангел с сумасшедшей скоростью закрутил какое-то колесо с рукояткой слева от себя. Танк, качнувшись на подвеске и клюнув носом, резко затормозил.
– Дура! Это же «Тигр»! – откуда-то спереди заорал танкист, сидевший за рычагами спиной к Антонине, – у него лоб 100 миллиметров! Да он ещё под углом стоит! Не прошибёшь!
Оглушительно грохнуло, затвор резко прыгнул назад, выдёргивая пустую дымящуюся гильзу. И Агния, и Андрей, и Паша отчётливо видели, как трассирующая бронебойная болванка, огненной точкой прочертив пространство, за краткие доли секунды преодолела полсотни метров до «Тигра», ударила ему чётко в лоб корпуса, чуть левее места механика-водителя, высекла сноп искр, но броню не пробила.
– Бля-а-а! Я же говорил! – обернувшись, плачущим голосом завопил Пашка, – если не под прямым углом, то его даже подкалиберным в лоб не пробить! Даже в упор! – он газанул, и танк, качнувшись, дёрнулся с места.
– Стоять! – с неожиданной силой и с железом в голосе рявкнул Ангел, и уже Андрею: – осколочным, заряжай!
– Валить надо! – простонал Паша, но подчинившись, всё же остановил танк, – дура! Какой, к едрене фене, осколочный?! Что ты делаешь?!
– Спокойно….. – даже не глядя в панораму, а уставившись остекленевшим взором в шершавую броню башни перед своим носом, маленький, чумазый Ангел короткими, точными движениями крутил маховичок горизонтальной наводки, направляя ствол в ему одному ведомую точку пространства.
– Быстрее!!! – взмолился Паша, – он же сейчас башню начнёт разворачивать! Ну чего же ты ждёшь?!
Руки Пашки нервно дрожали на рычагах.
– Ну, всё, кабздец…. – горестно прохрипел он.
– Пашка, паршивец, только дёрнись…. – Ангел смотрел куда-то в точку, правая рука ещё чуть-чуть подкрутила маховичок вертикальной наводки.
Андрей видел в свой прибор наблюдения, как дрогнул ствол «Тигра» и плавно поехал, лениво-хищно разворачиваясь в их сторону. Через две секунды, показавшиеся вечностью, «Тигр» уже почти довернул на них свой ствол. Казалось – зрачок немецкого орудия упёрся прямо в лоб. Что-то в груди оборвалось, захолонуло сердце, онемели кончики пальцев, нестерпимо захотелось зажмуриться…
Выстрел!!!
Тридцатьчетвёрка дернулась на отдаче, затвор с лязгом отскочил назад, выплёвывая на пол воняющую пироксилином гильзу. Гильза со звоном упала под ноги, и за секунду до этого Андрей увидел, как немецкий танк скрылся в облаке разрыва.
– Паша, ходу! – и толчок маленькой ноги ему в спину. Тридцатьчетвёрка, жалобно и зло рыча, как раненый зверь, рванула вперёд по дороге, прямо на немецкого «Тигра». «Вот, вот, вот, сейчас.. – всё существо Андрея ждало удара, – сейчас он шарахнет…»
Но своего выстрела в этой дуэли немецкий танк почему-то так и не сделал.
И только проскакивая мимо подбитого Тигра, Андрей в наблюдательную щель заряжающего краем глаза увидел причину: у Тигра напрочь отсутствовала кончик ствола! Вместе с набалдашником дульного тормоза!
«У него, что, ствол разорвало?!» – мелькнула мысль.
Победно ревя дизелем, тридцатьчетвёрка наконец-то вырвалась из села, и помчалась дальше по дороге.
Глава 11. Холодуха.
Гнали минут пять, не жалея движка. На одном дыхании, прыгая на ухабах, проскочили километра четыре, потом на развилке свернули на узкую тропинку, петлявшую между сосен. Проехали ещё с километр, потом Пашка ещё раз свернул, уже с тропинки, и танк, подминая под себя чахлый кустарник с засохшей листвой, забрался в густые заросли. Грузно поворочавшись там, как бегемот в болоте, он, наконец, остановился. Паша заглушил двигатель.
– Чудом ушли, – он повернулся ко всем своим чумазым улыбающимся лицом, – ещё бы чуть-чуть и швах!
– Чуть-чуть не считается, – Андрей отвёл глаза от Паши, посмотрел на Агнию, поймал её понимающий и ободряющий взгляд. Она показала ему глазами на спасённую девушку.
Антонина сидела на полу боевого отделения, поджав под себя вконец окоченевшие ноги, и натягивая оборванный подол на разбитые в кровь коленки, молчала. Андрей молча расстегнул комбез и стал стягивать с себя свитер, который был одет у него под комбезом.
***
Болело всё тело, любое движение отдавалось болью, любой толчок от движения танка отзывался, казалось, во всех внутренних органах. Но это было ничто, по сравнению с тем счастливым спасением, которым она была обязана вот этим двум, нашим, советским парням и этому…. Нет, этой…. Антонина никак не могла определиться, кто это сейчас сидит перед нею. Вроде девушка. Но откуда крылья? Она же их отчётливо видела! И этот огонь в глазах… Страшно болела голова, буквально раскалываясь на части.
– Ну всё, приехали… – прохладная ладошка легла ей на грязный, со следами запёкшейся крови, лоб. Совсем близко она увидела её глаза. Добрые, успокаивающие – совсем не такие, какими они были ещё несколько минут назад: страшные, с полыхающим в них огнём. В голове повеяло тёплым ветерком, запахло мятой и полынью. Где-то внутри, под макушкой, как будто прошёлся котёнок, приятно щекоча своими мягкими лапками.
– Давай-ка, Антонина, я эту проклятущую верёвку с тебя сниму, – и добрые, мягкие руки, уже быстро и ловко стягивают с шеи обрывок верёвки с петлёй, всё ещё обхватывающей шею. Голова уже почему-то не болит. Агния помогла ей надеть свитер, и принялась стаскивать с себя грязные унты. Под ними были унтята6, сняла и их:
– Это тебе на ноги. Андрюша, и ты тоже снимай свои унтята, Антонине поверх моих оденем! Её надо согреть!
– А ты… вы… вы… ангел? – вдруг неожиданно для самой себя хрипло выпалила Антонина.
– конечно, кто же ещё? Ангел, – мягко улыбаясь, ответила ей её собеседница, – откуда же, спрашивается, я знаю, как тебя зовут? Давай-ка я тебя немного полечу, моя хорошая! – при этих словах она взяла её за плечи, расправила их, принудив её распрямить спину.
– Ну-ка, руки дай сюда, так, сядь ровно, ноги вытяни, – она обернулась, – Пашка! Нечего глазеть, лезь наверх, к Андрею. Вон, сидит человек, занимается делом, – она ткнула пальцем на ноги Андрея, которые он спустил в люк, сидя на башне с ППШ в руках, – и ты займись! Мы от фашистов то не так далеко и ушли!
Пашка молча полез на броню, наверх к Андрею.
Вылез, спрыгнул с брони на землю, обошёл танк со всех сторон, стал осматривать ходовую.
Внезапно снизу послышались сначала его чертыханья, а потом и весёлый отборный мат.
– Чего там? – вытянул шею Андрей, пытаясь заглянуть сверху с башни вниз, туда, куда смотрел Пашка.
– Да тут… фриц… на гусеницу намотало… вернее, уже не фриц, а то, что от него осталось.
Андрей спрыгнул в неглубокий мокрый снег, наклонился в ту сторону, куда указывал пальцем механик-водитель.
Сначала он ничего не понял, а когда разглядел в подробностях, то едва справился в приступом тошноты: на одном из катков была намотана синюшно-красная кишка вперемешку с дерьмом и грязью. Танкист пошёл вдоль танка, деловито осматривая ходовую часть.
– О, гляди-кась! Ещё гансик! От этого чуть поболе осталось!
Андрей, подавляя в себе приступы дурноты, перевёл взгляд дальше к корме танка и увидел застрявший между гусеницей и надгусеничной полкой обрывок немецкой шинели и окровавленную кисть руки. Раздробленные белые кости торчали из разорванной плоти.
– Тьфу ты, бля! Натуралист хренов! – Андрей разразился ругательствами в адрес танкиста.
– Что, не нравится? – отреагировал механик-водитель, – а ты думаешь, что когда ты со своего аэроплана на фрицев бомбы кидаешь, от них что-то другое остаётся?
Андрей сразу не нашёлся, что ответить, и отвернулся, справляясь с тошнотой.
– Да хер его знает… – ответил он чуть погодя, – думаю, что то же самое. Просто сверху не видно.
– То-то и оно! – Пашка назидательно поднял указательный палец, – ничего, повоюешь на земле, и ты пообвыкнешься! – он сковырнул носком сапога фашистский ливер с гусеницы, – а вот мне эту сволоту ничуточки не жалко – я их сюда не звал! – он смачно сплюнул в сторону, и добавил: – давил, и давить буду! Пока руки рычаги держат!
Полез на броню, обернулся:
– Можно сказать, что рассчитались! За тех, которых фашисты в сарае сожгли! И за деда!
Взгромоздившись на броню, Пашка протянул Андрею руку:
– Давай, забирайся, чего там снег-то месить? Садись, покурим…
Молча посидели, прислушиваясь к малейшим шумам. Тишина была почти полная – только изредка её прерывало карканье вороны. Да пару раз простучал, как пулемёт, дятел по стволу.
Откуда-то с юга, далеко-далеко, слышался гул канонады.
Пашка вынул с кармана смятую пачку папирос. Горестно заглянул туда, выудил пару ещё пригодных к употреблению, сунул одну Андрею.
– Держи! – полез в карман за зажигалкой.
– Да не курю я… – Андрей отвёл его руку.
Пашка ни чуточки не расстроился, и филосовски изрёк:
– Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, – и вытянул из кармана самодёльную зажигалку, сделанную из гильзы немецкого 20мм эрликона,
– Ты бы ещё с 37-мм гильзы сделал! – хмыкнул Андрей.
Пашка высек искру, не спеша закурил, со смаком сделал пару затяжек:
– А что? И сделал бы! Я видел такую у одного! Зато знаешь, как надолго хватает?
От процесса курения он явно получал большое удовольствие.
– Ага, тогда уж лучше сразу из этих, – Андрей кивнул вниз, отмахиваясь от клубов дыма.
– Из каких? – не понял Пашка, весь поглощённый своим занятием.
– Да из этих, что у нас в боеукладке лежат, те, что 76 мм!
– Гы-гы-гы! – оценил шутку Паша, – слушай! – он вдруг посерьёзнел, да так, что аж вынул папиросу изо рта, – слушай, а я вот чёт никак в толк не возьму, что с «Тигром»-то с тем случилось? Чего он по нам не долбанул-то?
– Так подбили мы «Тигра», вот и не долбанул.
– Чем?! Осколочно-фугасным, что-ли?! – хохотнул Паша, – да он же ему, как слону дробина! Так, ежели только пощекотать! Его ж даже бронебойный подкалиберный не взял! Ха, осколочный! – Пашка покрутил головой, – скажешь тоже!
– А я тебе говорю, что именно осколочно-фугасным его Агния и угомонила, – и это было сказано таким спокойным тоном, что Пашка перестал смеяться и молча уставился на Андрея. Рот его приоткрылся, и папироса, тихонько дымя, прилипла к нижней губе.
– Ну и как?
– А так. Ты, когда мы мимо него пронеслись, ствол его видел?
– Нет. Да я на дорогу смотрел.
– Вот. А я по сторонам смотрел, и увидел.
– Да чё увидел-то?! – Пашка окончательно потерял терпение.
– Чё-чё! – передразнил его лейтенант, – да в ствол она ему попала! Прямо в дырку зафинтилила. Треть ствола вместе с дульным тормозом взрывом на хер снесло!
– Японский городовой…. – папироса отпала от нижней Пашкиной губы, упав ему прямо на штаны, а он этого даже не заметил, – там же дырочка всего-то 88мм! Да как в такую-то попасть?! Он же ещё и башню в тот момент крутил!
– Сам видел. Отвечаю, – и столько было у Андрея уверенности в голосе, что Паша ему безоговорочно поверил.
Паша молча подобрал со штанов папиросу, сунул её в уголок рта, сдвинул шлемофон за лоб, почесал в задумчивости затылок:
– Етит твою за ногу! Это ж надо! Кому расскажешь – не поверят!
***
Агния нежными, едва ощутимыми, прикосновениями гладила её руки, её ноги, что-то едва слышно шептала. Мягкие волны живительного тепла разливались по телу Антонины, забирая боль. Она как будто плыла в тёплой-тёплой воде. Почти не ощущая веса своего тела. Было так хорошо и спокойно, что совсем не хотелось возвращаться обратно.
– Ну что, полегче? – вопрос Ангела вернул её к действительности. То, что перед ней Ангел, Антонина к этому моменту верила уже безоговорочно. И пусть она была комсомолкой, пусть была комсоргом класса, и даже читала в клубе лекции по атеизму, – ничто это сейчас не смогло бы её разубедить.
Она открыла глаза, подвигала руками, ногами. Болеть стало гораздо меньше! Конечно, боль не ушла окончательно, но и без того было ясно – ей стало гораздо легче. Опять внутри головы прошёлся мягкими лапками котёнок. Она подняла глаза, и встретилась взглядом с парой добрых, карих глаз. В которых был одновременно и вопрос, и ответ на него, и удовлетворённость этим ответом.
– Ты…вы… вы читаете мои мысли?
– Да. Только не читаю – я их вижу.
– Это когда вот так? – Антонина подняла руку к голове и поводила ладошкой около уха, – как киска лапой шчекотит, да?
Агния кивнула:
– Да, большинство ощущает это именно так.
– А у тебя… у вас и крылья есть? – расширила глаза Антонина.
Агния хитро прищурилась:
– А что, увидела?
– Да-а-а, – Антонина мигнула, сглотнула, и поправилась: – сначала да, а потом нет. Куда-то пропали. Потом.
Агния улыбалась. Антонина пытливо смотрела на неё:
– А что, действительно есть? Или мне привиделось?
– Не привиделось. Есть, но их никто не видит.
– А как же я?
– М-м-м… Видят лишь немногие, и то – только в особых обстоятельствах, – улыбнулся Ангел.
***
Паша доверительно наклонился к Андрею, и горячо дыша табачным дымом ему в ухо, негромко спросил:
– Андрюх, слышь… Я чё спросить-то хотел у тебя… – он вынул ноги из люка, захлопнул его, видимо не желая, чтобы их разговор был услышан в танке, – это… в общем… у неё, ну, в смысле, у ангела… у ангелицы этой… твоей… там, – он приблизил своё лицо вплотную и уже еле слышно: – у неё там – он показал глазами вниз, – ну… ты понимаешь где… всё, как у обычной девки?… или?
Андрей немного отстранился от не в меру любопытного танкиста:
– Паш, ты мне хоть и друг, но по соплям ты от меня когда-нибудь обязательно получишь!
Люк, скрежетнув, открылся вверх, из него высунулась Агния:
– Паша! Любопытной Варваре на базаре нос оторвали!
– Да я что? Да я же только в плане самообразования! – защищался танкист.
– Нормально у меня всё там! Как у всех, понял?! Дай руку!
– Чего-о-о? – не понял Пашка.
– Дай руку, дурила! Потрогать хочу, тёплые они у тебя, или нет?
– Ну на, трогай! А нафига?
– Так, тёплые! А ты? – она сунулась к Андрею, потрогала руки и у него – а у тебя холодные! Тогда ты сиди здесь, сторожи. А ты Паша, айда вниз, будешь сейчас ей ноги растирать. Я её немного подлечила, но ноги у неё как были холодными, так и остались. Ледышки, одни словом – как бы не отморозила. А у меня самой руки холодные, и маленькие они, у меня не получиться. А у тебя здоровые и тёплые.
Паша обиженно засопел и со словами:
– Как у всех, как у всех… Даже через броню слышит! – он полез вниз, в люк, и наполовину спустившись, приостановился и назидательно постучал пальцем по коленке Андрея:
– А я же тебе предлагал покурить!
– И что?
– Пихто! Я вот курил, и руки согрел. А сейчас пойду девку за ляжки трогать. А ты сиди здеся, и завидуй!
– Да пошёл ты… – беззлобно ругнулся Андрей и сплюнул в сторону.
Из нутра башни послышался приглушённый голос неунывающего механика-водителя:
– Анекдот: приходит украинская дивчина к дохтуру. К женскому. На осмотр, стало быть. Ну, дохтур её осмотрел, и в справку ей пишет: «здорова». А она в справку смотрит, и обиженно так дохтуру: зачем вы так обидно тут написали: «здорова»! А что люди подумают? Написали бы: «як у всих!» И Пашка, не дожидаясь реакции слушательниц, сам заразительно засмеялся своей шутке…
Агния сдержанно улыбнулась, Андрей перевесился вниз в люк и молча погрозил Паше кулаком.
Агния мягкими, осторожными движениями сняла унтята с ног Антонины.
– Ладно, давай сюда твои ноги! Щас вмиг согрею! – Пашка решительно схватился за промёрзшие, как ледышки, ноги спасённой девушки.
– Ай! – Тоня инстинктивно дёрнулась от боли, отдёргивая пораненную ногу.
– Да осторожнее ты, хрен собачий! – в сердцах накинулась на него Агния, – это ж тебе не танк! Привык к своим железякам! Осторожнее надо! Вот так… – она стала показывать танкисту, – берешь в руки, тихонько сжимаешь, и держишь… Греешь. Потом вторую.
Проникшись важностью возложенной на него миссии, Паша перестал дурачиться и осторожно сграбастал в свои промасленные и шершавые лапищи замёрзшие ноги спасённой девушки.
Хватило его ненадолго:
– Ты прям как та самая холодуха! С холодными лапами. И дрыгаешь ими также.
Антонина до сего момента больше молчавшая, спросила, с трудом шевеля разбитыми губами:
– Что за холодуха такая?
– А вот такая! Щас расскажу! – он оставил одну из её ног, и взялся за вторую, – освободили, мы значит, Харьков, в конце августа это было. И пошли мы впятером прогуляться. Ну, мой экипаж, со мной если считать, то четверо, да ещё за нами Петька Сутягин, из ремроты который, увязался прогуляться. А там на площади рыночек был. Вот, значит. И так нам чего-то пить захотелось! А тут глядь: несколько тёток местных стоят, молоко продают, в кувшинах. А жарища! Жуть! Ну, мы к ним, стало быть, подходим, спрашиваю: молочко-то холодное? А тётка мне: «А як же ж? С холодухой»! Ну, я хоть из-под Пскова, но по-украински вроде немного кумекаю, но не всё, конечно. Ну, тут-то дело понятное, какие сомнения? «С холодухой» – холодное, значит, молоко!
Антонина и Агния внимательно его слушали, Агния почему-то заранее улыбалась…
– Сторговались быстро, а мне пить больше всех схотелось, я кувшин-то хвать! И ну его дуть! Литра полтора там было, никак не меньше! Пью, пью – остановиться не могу: вот такая жажда меня зверская одолела! И уж почти до донышка дохлебал, чую… – Пашка остановился, и сделал страшное лицо, – чую… что-то в рот мне лезет! Большое, скользкое!
Андрей, увлёкшись рассказом танкиста, тоже свесился в люк, и жадно внимал рассказчику.
– Ну, думаю, пенка там скукожилась, или кусок масла там сбился, да на дно лёг… Глотаю… а оно… – Пашка широко раскрыл глаза, и продолжил страшным шёпотом: – а оно шевелится!!! Я кувшин-то от морды убрал, а у меня изо рта… лапы лягушачьи торчат!!! И лягуха тая проклятущая лапами этими дрыгает, что есть мочи!!! Холодная, скользкая, противная! Тьфу!! Зараза!!! Я как блеванул тут же, на прилавок всем этим молоком проглоченным! Всем, которое только что из этого треклятого кувшина выдул!!! Всё вышло!!!
Андрей от хохота чуть не свалился с башни. Хохотала Агния, хохотала, утирая слёзы, даже Антонина… Перекрывая хохот слушателей, сам хохоча, Пашка продолжил свой рассказ:
– И такая меня злость зверская взяла! Хряснул я этим кувшином треклятым со всей мочи по прилавку, хорошо хоть не по голове этой дуре! А то бы точно до трибунала дело дошло! Хряснул, значит, кувшин-то, а мне ж и этого мало! Как начал я крушить к ёб… к ё… к чёртовой матери все ихние бадьи с молоком! Набил им горшков! – Паша бросил ноги Антонины и схватился за свою голову, – мать моя, женщина! Не сосчитать! Меня мои парни, вчетвером, еле-еле скрутили, так я в бой рвался! А баба эта, как полоумная, давай на весь рынок голосить: «Убивают! Убивают! Солдатики-освободители жизни лишают!». Ну, тут на нас весь рынок накинулся! Ох, они нас… – рассказчик осёкся и мгновенно поправился: – то есть мы их… мы их тогда и метелили! Ох, и метелили!7
Хохотали девчонки в боевом отделении танка, Андрей, схватясь за живот и лёжа на башне, давился от смеха…
– В общем, – подытожил Паша, – нас было пятеро, их двадцатьпятеро. Мы бы им дали, если б они нас догнали!
– Ох, Павел Иваныч, – хохоча и утирая слёзы, проговорила Агния, – тебе в цирке работать!
– Да-а-а! – подтвердил лейтенант, – у нас в эскадрилье твой собрат есть, Колька Никишин – тоже любитель в подобные истории попадать. А уж как рассказывает-то! Так вот, вам в цирке надо на пару выступать – каждый раз будете аншлаги собирать!
Через несколько минут Антонина, согретая их общими стараниями, и взбодрённая Пашкиным рассказом, наконец-то пришла в более-менее адекватное состояние. Но Пашка же всё и испортил…
– Ты вот что скажи, – обратился он к Антонине, – тебя фашисты за что вешали-то? Ведь ты же не партизанка?
– Ни… – замотала та головой.
– Вот, – согласился Паша, – не партизанка. А почему же на той фанерке было написано: «партизан»? и ещё там было: «она стреляла в немецких солдат»? Так стреляла или нет?
– Стреляла… хотела… – насупилась Антонина, – да не смогла…
– А чего не смогла-то?
– Револьверт за карман зачепилси…
– А ты?
– А я их дрючком…
– Чем-чем? – Паша уже был готов снова рассмеяться.
– Дрючком. Ну, дрыном. Из забора вытягнула и им по спинякам. А ногами по… этим… по…
– По помидорам?! – живо подсказал Пашка.
– Точно, по им самым… – тут же покраснела от смущения Антонина.
– И что, всех фрицев побила? – не унимался механик-водитель: уж очень ему хотелось узнать все подробности такой интересной истории…
– Увсих… Так их там всего три штуки было, – Антонина для верности решила пояснить и показала три пальца.
– Всего три! – веселился сержант, – слушай, так они как, при оружии были, или так… безо всего?
– При оружии. Два автомата у них было.
– И что? Ты их так быстро дрючком била, что они даже до своих автоматов дотянуться не успели?
– Как же? Дотянулись… Так я им по рукам! И снова по спинякам… Чого баловать-то?
– Вот девка! Вот это да! – Паша аж весь светился от радости, – троих фрицев! Да с автоматами! Дрючком!
И не обращая внимания на знаки, которые Агния ему подавала из-за спины Антонины, снова полез в подробности:
– Ну, а дальше-то что было?
– Пашка! – уже в голос прикрикнула на него Агния, – хватит!
Но было уже поздно: Антонина вдруг как-то вся скукожилась, губы её задрожали, она отвернулась и зарыдала белугой на весь лес.
Агния обняла её, и шепча что-то на ухо, стала успокаивать.
Андрей вздохнул, и хлопнул Пашу по плечу:
– Поехали.
Глава 12. Комбат Дунько.
Двигатель утробно урчал, траки мягко шлёпали по дороге. День близился к концу, холодное осеннее солнышко село в тёмную тучу. Причудливые тени от деревьев стремглав набегали на танк и также быстро пробежав по броне, спрыгивали за корму. Молодые осины и белоснежные берёзки толпились по обочинам дороги.
– Ну, что? Споём? – весело спросила Агния, и звонким мелодичным голосом запела:
– Бьётся в тесной печурке огонь… На поленьях смола как слеза.
Андрей с Пашкой подхватили:
– И поёт мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза…
Спели «Землянку», потом «Катюшу».
– Андрюша, давай, теперь ты запевай! – Агния подбодрила лейтенанта.
Андрей прокашлялся, и стараясь перекрыть рык дизеля, громко запел:
– Вставайте товарищи все по местам! Последний парад наступа-ает!
Агния с Пашей, поддерживая, хором грянули:
– Врагу не сдаётся наш гордый Варяг
Пощады никто-о не жала-ает!
Спели «Варяг», «Эх дороги!». Антонина молчала, иногда, ловя чей-либо взгляд, виновато улыбалась…
– Паш, теперь твоя очередь, запевай! – Андрей хлопнул Павла по плечу.
– А что? Это можно! – весело осклабился мехвод и залихватски затянул:
– Гоп со смыком это буду я! Ха-ха! Воровать профессия моя… ха-ха!
– Паша, ну ты уже совсем… – укорила его Агния, – у тебя что, нормальных песен нету?
Паша прервал песню с сомнительным содержанием, и ничуточки не обидевшись, изрёк:
– Ну ладно, эту не будем… А я ещё вот какую знаю!
Потом обернулся на секундочку, как бы оценивая, стоит ли петь этой аудитории следующую песню, и запел:
– По военной дороге шёл петух кривоногий
А за ним восемнадцать цыплят
Он зашёл в ресторанчик, выпил водки стаканчик,
А цыплятам купил мармелад!
– Паша, хорош уже дурачиться, спой хорошую, чтобы всем понравилась! – засмеялась Агния, в шутку слегка хлопнув его рукой по шлемофону.
– Хорошую? – обернулся механик-водитель, – это можно.
Он некоторое время молчал, видимо собираясь с духом, потом набрал в грудь побольше воздуха, и зычно рявкнул, перекрывая шум мотора и лязг гусениц:
– Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!
Андрей тут же подхватил:
– С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой!
И уже два сильных мужских голоса ревели в вечерних сумерках, чеканя глубоко засевшие в душу каждого советского человека слова:
– Пусть ярость благородная вскипает как волна!
идёт война народная, священная война!
Агния впервые слышала эту песню, но мгновенно прошвырнулась у Андрея в голове, и через несколько секунд уже знала весь текст. И с воодушевлением подхватила уже со второго куплета:
– Дадим отпор душителям всех пламенных идей, Насильникам, грабителям, мучителям людей!
Антонина сидела молча – она тоже не знала текста, но если бы и знала, то петь бы всё равно не смогла – в горле плотно встал комок, слёзы душили её, и единственное, что она могла – это просто сидеть, стиснув зубы и сжав кулаки, и слушать, слушать, слушать этот рвущий душу гимн. И сейчас не было для неё более близких людей, чем эти трое, что спасли её, вырвав из лап фашистов.
Агния, Андрей и Паша выводили в три голоса:
– Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб
Отребью человечества сколотим крепкий гроб!
Тут Антонину прорвало – она вскочила, и держась за казённик орудия, подавив рыдания и срывая голос, подхватила вместе со всеми припев:
– Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!
с фашистской силой тёмною, с проклятою ордой!
Слёзы катились градом с её глаз, она уже была готова сражаться со всеми фашистами вместе взятыми, ей казалось в этот момент, что стоит сильно-пресильно захотеть, и они вчетвером на этом танке могут своротить горы, поубивать всех этих ненавистных, проклятых фашистов. Эти трое представлялись ей, как три былинных богатыря, вышедших на битву со вселенским злом.
Припев спели в конце дважды, но песня всё равно закончилась. Агния повернулась к Антонине:
– Ну вот, оживела, наконец-то!
Антонина, так же стоя и держась за казённик орудия, молча, расширенными глазами, как будто только сейчас их и смогла разглядеть, обводила взглядом Агнию, Андрея и Пашу. Долго молчала, и наконец, выдавила:
– Дедушку убили. Застрелили. Сегодня утром…
– Были мы сегодня утром на вашем хуторе, видели… – Андрей наклонился в люк, и посмотрел на Антонину, подумал, и веско добавил: – и посчитались мы за твоего деда. Ты-то может, и не видела, да только живых фашистов там, на площади, почитай, и не осталось – Агния их всех, кто там был, из пулемёта выкосила. Да Пашка гусеницами передавил. И за деда твоего посчитались, и за этих… которых фашисты в селе сожгли…
– Кого сожгли? – Антонина подняла на него свои красные, воспалённые глаза.
Андрей понял, что зря он ей об этом сказал – не стоило мучить девчонку ещё и этими страшными подробностями. За него ответил Паша:
– Мимо села проезжали, там фашисты в сарае людей заперли и сожгли. Нелюди. Вот за это я их гусеницами и давил.
И сквозь зубы, сжав кулаками рычаги, добавил глухо, с надрывом:
– И давить этих сволочей буду! Пока руки не отсохнут!
Все надолго замолчали. Песни петь уже как-то расхотелось, каждый думал о своём…
Уже почти стемнело, когда показались дома очередной деревни. Остановились, осторожно приоткрыли люки, огляделись. Затем Паша заглушил двигатель, и в наступившей тишине они долго прислушивались, и до рези в глазах вглядывались в темневшие на фоне пока ещё светлого неба силуэты крайних хат. Ни огонёчка, ни одного движения, ни единого звука.
– Странно, ведь отсюда же мы совсем недавно слышали пальбу. И нехилая такая была стрельба-то! – недоумевал Андрей. Он сунулся обратно в боевое отделение, – Паш, мы же слышали – шёл бой!
– Шёл… – тихо, как эхо, задумчиво ответил механик-водитель, – я так думаю, что уж коль стрельба закончилась, то кто-то кому-то хорошо насовал. Или наши немцам, или…. – он замолчал.
– Получается, в деревне или наши, или немцы, – Андрей почесал нос, – а может, и нет никого, а тот бой, что мы слышали, был не здесь, а где-то в стороне! Может так случиться, что деревня вообще пустая!
– Да не пустая она, – подала голос молчавшая до этого момента Агния, – там полно народа. Несколько сотен. И почти все вооружены. Много убитых, ещё больше раненых.
– Как так? – встрепенулся Паша, – откуда знаешь?
– Я их чувствую.
– Хм… чувствует она… – Паша недоверчиво покрутил головой, – что, и убитых чувствуешь?
– Да. Их души вьются над тем местом, где они приняли смерть.
– А как поняла, что раненых много?
– Я чувствую их боль.
– Так фрицы там или наши?! – взвился танкист.
– Да не знаю я! – вспыхнула Агния, – чего пристал? Я чувствую на расстоянии эмоции, боль людей, понимаешь? А немцы там или наши – мне неведомо!!
– Едрит твою налево! Ты же мысли можешь читать! Так прочитай, по-русски они там кумекают, или по-немецки!
– Я мысли читать могу, только если человек рядом, и если я к нему в башку залезу. Понял?
– Тьфу ты! – Паша сплюнул, – ну и что будем делать? Прорываться?
Вопрос был обращён к Андрею. Тот напряжённо посопел, и наконец, приняв решение, захлопнул люк:
– Заводи! Поехали.
Паша молча подчинился. Танк, набирая скорость, двинулся к тёмным силуэтам хат…
***
– Товарищ командир! Танки! Опять полезли!
Сержант Фролов тоже услышал рык двигателя и характерное лязганье гусениц. Пару секунд прислушивался, потом, убедившись, что это действительно танк, который быстро приближался к ним со стороны леса, подал команду:
– Бронебойщики! Первый, второй и третий расчёты, приготовиться! Огонь по моей команде! – обернулся: – Симоненко! Пулей к комбату! Доложи, что фрицы опять пошли в атаку.
***
Как только поравнялись с первыми хатами, темнота вокруг взорвалась огнём: лупили со всех сторон. Но за секунду до этого механика-водителя, даже через приборы наблюдения, ослепила яркая вспышка выстрела – было ощущение, что выстрел был сделан в лоб и прямо в упор. Танк тут же рвануло в сторону – Паша мгновенно сообразил, что перебита гусеница. Андрей повалился со своего сиденья, Агния упала на него. Тут же застучало по броне – сидящим внутри казалось, что снаружи замолотили сразу несколько молотков.