Loe raamatut: «Новогодний роман»
Посвящается городу Гродно
Глава 1. АПЕЛЬСИНОВЫЙ ЗАЯЦ
В ночь на 17-ое декабря город заболел оттепелью. От размягченного панциря реки ползла сырость, взбиралась по высоким плужным откосам и заполняла город нездоровой студенистой массой. Простужено чихали, отбивая четверти, еще днем тиликавшие нежным клавесинным боем, старейшие, по уверениям горожан, часы Европы на убогой госпитальной стене иезуитского костела. Озябшая богиня, вознесшаяся над каменной кифарой городского театра, простирала руки в немой мольбе, прося защиты, а вчера полная сил она обнимала ими небо. На пустынных улицах и простынях площадей таял крупитчатый, ноздреватый снег. Вода заполнила трещинки на мостовых, выбоинки на асфальте. Она забивала поры на городской коже, и город дышал с трудом. Все крупное и нескладное городское тело покрылось мелкой больной испариной. Навалившийся недуг принес с собой ощущение заброшенности и ненужности. Оставшийся без поводыря, ослепший от туманной слизи, город, спотыкаясь и падая, понуро брел от одиночества по одинокой дороге, ведущей в пустоту. Все покинули его. Те, кого окружал он заботой. Те, кем гордился. Те, кому разрешал многое. Они спали, а город уходил от них все дальше и дальше по одинокой дороге, оставляя после себя пустоту, а впереди находя лишь одиночество.
На городской окраине, где начинались нарезанные бурыми солдатскими ремнями, дачные участки, окруженная многоэтажной подковой, бодрствовала избушка с редким, покосившимся заборчиком. Оконца в шелудивых, красной краски, наличниках лучились, разглядывая дощатые удобства под дуплистым вязом, деревянные качели и обглоданный остов теплицы. Вдруг задребезжали стекла на веранде. Избушка заснула. Из веранды вышел человек. Он подошел к заборчику, отодвинул калитку, пристроил ее обратно, повесив сверху белый венок из проволоки. В середине подковы на уровне третьего этажа загорелся кривой клинок. Из-за приоткрытой гардины за человеком наблюдала важная старуха с надменным лицом заслуженной вдовы. Еле заметная улыбка коснулась ее губ и она осуждающе покачала головой. Старуха отпустила гардину. Перед ней, на солончаковом подоконнике, стояло рукастое алое в глиняном кашпо. Старуха тронула крендель медных волос пришпиленных к затылку позолоченной булавкой. Она ухватилась за стебель и приподняла растение. вместе с землей, упакованной в прозрачную пленку. Из освободившегося кашпо старуха достала коричневую коробочку, похожую на раковину устрицы, с выступающим рычажком. Старуха долго держала коробочку, пытаясь решиться. Она гладила рычажок. Смотрела на коробочку влюбленным взглядом. Так и не собравшись с духом, старуха положила коробочку в кашпо и вернула алое на место. После этого она взяла арабский кувшин с вытянутым горлышком и начала поливать алое, тщательно, начиная от стебля, расширяющими кругами.
Человек, вышедший из избушки, направлялся в центр. Под мышкой он нес перекрещенный бечевкой сверток. На человеке был кожаный плащ и шарф дичайшей расцветки. Человек шел особой почтительно-семенящей походкой, носки ставя вовнутрь. Он наверняка заблудился бы в белесой пелене, но ему помогали фонари. Долговязые и сутулые, одетые в сутаны из собственного рассеянного света они создавали своеобразную путеводную нить, держась за которую человек добрался до Старого моста. Он коснулся украшенных орнаментом перил. Вздыхала река под ледовыми латами. С земляного холма над рекой падал гранитный скол Старого Замка, цепляясь за кучевой свод серебряными шпилями. За мостом сутулых монахов сменили элегантные лакированные трости с алебастровыми набалдашниками. После театра и сквозного липового сквера с танком-привратником и фонтаном потянулись купеческие особняки, увешанные рекламными неоновыми цацками. Здесь все было розовым, все имело сердечный цвет. Розовый силуэт главной елки на пятачке перед круглосуточным магазином и иезуитским костелом. Розовый снег. На розовых фасадах цвели розовые гирлянды. Между зданиями сушились розовые полотнища рекламных растяжек. Человек разбился на тысячи подобий в зеркальных окнах городского универмага и свернул на право, в темный проулок. Без особых последствий он вынырнул на другой стороне проулка и пересек площадь с темнеющим вдали парусовидным вождем и массивными и холодными как идеи вождя, скамейками. У кукольного театра с неряшливо приделанным портиком человек вошел в городской парк. Миновав летнюю эстраду, он вышел к университету и церкви в изъеденных псевдорусских куполах. Внимание человека привлек патрульный уазик, стоявший напротив церкви, в кривой излучине между церковной лавкой и домом офицеров. Кованые канделябры у церковной ограды проливали с избытком молочный свет и давали человеку возможность, получше рассмотреть машину. Тем не менее он пересек улицу и подобрался к машине поближе. Наблюдал несколько минут, потом вернулся к канделябрам. Поправив сверток, он немного постоял, размышляя. Наконец уверенно повернул в сторону вокзала. По церковной ограде, сорвавшейся с волос шелковой ленточкой, скользнула его тень.
Прошло два часа. Серым листопадным костерком начал разгораться день. Он не принес желаемого исцеления. Над городом висел опрокинутый горшок с отвратительной серой комковатой массой. Каша падала, оставляя несмываемые пятна. Больной поднимался с трудом. Его бил озноб. Он был хмурым и не выспавшимся. Единственное, что мог принести ему этот день, небрежно касающийся ладонями мертвеца его полыхающее простудным жаром лицо, это раздражение и усиление болезни. Около восьми, когда вовсю ездили автобусы и троллейбусы, двигались пешеходы, зашевелился и милицейский УАЗик. Последний могучий всхрап пронесся торпедой по телу, и сержант Пузанов открыл помутневшие с нестираными белками глаза. Щедрый зевок разодрал рот с рыжими и жесткими, как мебельная набивка, усами. Пузанов прочистил нос, пошлепал губами и прокомментировал свое пробуждение следующим образом.
– Утро встало… Встал и я. Все… Теперь у нас семья.
Сержант был высок и громоздок. Фуражка с опереточной тульей терла мягкую крышу кабины. Ногам было тесно. Пузанов сжимал их так, что коленные чашечки неприятно чувствовали друг друга. Пузанов взялся за рычаг переключения скоростей в легкомысленном жабо-лохматке, опустил набрякшие забрала век и позвал.
– Курсант.
Напарник Пузанова, парнишка лет восемнадцати, не отзывался. Он устроился на кресле, сложившись сразу в трех местах.
– Курсант – снова позвал Пузанов.
Парнишка его не слышал. Из приоткрытого рта текла сладкая струйка.
– Богатый – отрывисто тявкнул Пузанов.
Парнишка встрепенулся, втянул слюну и испуганно зачастил.
– Что? Что такое? Вызов?
– Вызов – подтвердил Пузанов – Я тебя вызвал. Спишь как сурок в дырку носок. Разок по маршруту махнем и в стойло. Можешь радоваться. Первое дежурство, как первая девушка. Тут главное что?
– Что?
– Главное не уменье. Главное чтоб потиху и без крику. Понимаешь о чем я?
Богатый рукавом протер запотевшее стекло. Из церковной лавки на него взирали грозные очи потертого на сгибах плакатного святого. Строгие, но одновременно наивные и доверчивые, как широко распахнутые окна на первых этажах. Богатый отвернулся. «Неловко как-то вышло» – подумал он. Пузанов заснул сразу же, как отгремела дискотека в клубе офицеров. Проводив прицеливающимся взглядом последнюю подгулявшую парочку и подхватившее ее такси, Пузанов расслабился и донес до курсанта поразившую его мысль.
– Я вот чего думаю. Спать, не брехать. Понимаешь сержант.
– Угм – подтвердил, не вслушиваясь Богатый – Может задержим – с надеждой спросил он— Они ж нетрезвые. нарушают общественный порядок.
– Такой порядок как огород без грядок – хорошо и затейливо ответил Пузанов. Устраиваясь поудобней, он отчески посоветовал курсанту:
– Не нарушай сон, не жми на клаксон.
После чего его голова свалилась на грудь, и он мгновенно захрапел. Богатый крепился. Он был молод. Воображение подстегивало его. Оно не лежало на его плечах неподъемным грузом, как у зрелых людей. Богатый воображал себя, то часовым на объекте, где хранилось оружие мирового забвенья, то беглым арестантом со звериным чувством опасности. До рези в глазах пялился он на пустынную улицу, боролся с оцепенением, клевал носом и вскидывался, прижимаясь к холодному стеклу. Навалившуюся дрему покалывали рапирные лезвия нервных окончаний. Воображение сыграло злую шутку с Богатым. Запечатлев в его сознании улицу, церковь и канделябры, оно покинуло его, и сон стал явью, а явь сном. Богатый не мог понять, видел ли он на самом деле человека со странной походкой или он всего лишь приснился ему. Пузанов развернул завтрак.
– Завтрак туриста, даже банка хрустиста. – Пузанов предложил Богатому. На мятой газете на коленях сержанта лежал отрез белого хлеба, горка подвядшего сала с мясной прослойкой, жадные до влаги, сочащиеся жиром красные медальоны салями и дробинки твердых домашних помидоров.
– Угощайся, курсант.
Богатый отломил кусок батона и взял маслянистый кусок сала с помидором. Желая сделать Пузанову приятное, он поинтересовался.
– Супруга у тебя наверное хорошая?
Пузанов мудро заметил.
– Супруга – это квадратура круга. Мы и сам с усам.
Проглотив колбасу, Пузанов зубами вытащил пробку из термоса.
– Коньячку-бодрячку.
– Богатый, собравшийся расправиться с бутербродом замер.
– Ты что! Мы же на работе – негодующий Богатый добавил еще насчет плохого примера, но был остужен Пузановым.
– Ты не пионер. Зачем тебе пример. – сказал Пузанов и, немного помолчав, назидательно добавил.
– Бутерброд клади в рот.
Богатый поперхнулся и закашлялся.
– Хватит. Хватит Дыру пробьешь. – сварливо забурчал Богатый, останавливая поток пузановских тумаков, посыпавшийся на его спину.
Пузанов поднял термос.
– Как говорится. Пить не грех, не грех и выпить.
– Да уж – с чувством произнес Богатый. Он начинал понимать, почему перед дежурством на него с таким злорадством смотрели некоторые сослуживцы. Славный сержант страсть как любил нравоучительные пассажи. Человеком он был семейным. Супругу называл Галочкой. Пожалуй, это было все, что осталось грациозного в бигудяшной барыньке Галине Федоровне. Супругом и домом она правила лениво, но увесисто. А ведь когда-то вспоминалось Пузанову: черемуха кипела белым взваром, и все вокруг было волнующим и прекрасным. Но Галочка, свечечка в плетеных босоножках, стала Галиной Федоровной, Пузанов стал сержантом. Сложилось, устоялось, но нет, нет да всколыхнет, взбудоражит, налетит воспоминание и толкнет на непроверенные крайности. Чудное это племя – сорокалетки. Состоявшиеся и оперившиеся господа внезапно, закладывают крутое пике и бросаются в неизведанное. Чудики, право слово. Они достигли успокоенности, мало того не щадя сил боролись за нее и наконец получив, не наслаждаются. Более того она гнетет их. Добившись желаемого не все, но многие из них понимают, что упустили главное. Отличие сорокалетних от самих же себя, но моложе, состоит в том, что они замедляют убыстренный шаг. Они останавливаются. Они начинают смотреть назад, и внутри навсегда поселяется черная мышь сожаления. Если бы тогда я сделал вот так? Как бы все обернулось? Зачем я тратил столько сил, если можно было обойтись малой кровью? Почему я подличал? Почему соглашался? Ну достиг, добежал, а дальше что и почему страдал? Они пережили Спасителя, а это налагает дополнительные обязанности. Быть умней, чище и правдивей. Но ведь это и есть самое трудное с таким-то наследством. Отсюда страдания и мучения солидных чемоданов. Взбрыки и падения. побеги к психоаналитикам и молодым не раскрывшимся девушкам. Разруха семейного очага. Калечащие потомство наставления и поучения. Все приходяще-уходяще. Уйдет и это. Подступит старость. все заслонит томительное и бессильное ожидание. К черной мыши добавится серая… Сержант Пузанов в полной мере переживал все коллизии срединного возраста. Он полюбил ночные дежурства, чего раньше за ним никак не водилось. Стал молчалив и задумчив. Внешне перелом проявился в том, что Пузанов стал говорить неуклюжей рифмой. Воспитательно и назидательно стал общаться Пузанов с коллегами по работе. Страшно это бесило всех, но не останавливало Пузанова. Поговорки (предпочтение отдавалось вещам собственного сочинения) загадочные двустишья ставили в тупик самых опытных сотрудников. Один майор Чулюкин, непосредственный начальник Пузанова и Богатого понимал сержанта. Наверное, потому что с сержантом они были погодки. Из перлов, изобретенных мятежным пузановским разумом для примера можно выделить следующие. «Стоит дуб земли пуп» – это про майора Чулюкина. На жалобы ефрейтора Ковальчука о семейных неурядицах и виновной в них тещей Пузанов откликнулся так «Гангрену уничтожим дружбой», оставив обескураженного ефрейтора размышлять: смириться или рискнуть и воспользоваться бензопилой. Вертлявой хохотушке Майечке из отдела кадров Пузанов каркал зловещим вороном: Поешь? Подмигиваешь взглядом? А мужикам совсем не это надо. С дотошностью работорговца на невольничьем рынке, осмотрев, присланного ему в напарники курсанта Богатого для прохождения практики, Пузанов перешел на элегический тон и задвинул вообще что-то несусветное: «Я счастлив, что я в прошлом жил, доволен, что живу я в настоящем и рад, что в будущем меня не будет». Во время облавы на насильника Решетилова Пузанов действовал в тесной связке с ротвейлером Диком. Они отличились, а Пузанов поразил координатора операции полковника Счастного выспренной японской хокку.
– В землице косточка..
Собаке нравится. Мне нет.
Убежище маньяка где-то рядом.
Счастный – полковник с лисьим прищуром и веревочным хребтом позднее в приватной беседе предупредил Чулюкина.
– Реляцию я, конечно, наверх пошлю. Но ты майор сержанта своего все равно задвинь, запри и ключик выбрось.
Разгоряченный выпивкой и похвалами Чулюкин возразил.
– Что так? Он один из лучших. Нареканий у меня к нему нет.
– Обтрехался ты на земле, майор. Я тебе как твой сержант отвечу, балласт полету не помощник. Наверх полезешь, он тебя вниз потянет. Прямой он у тебя, рубит непонятно. непонятно значит подозрительно. Можешь мне верить. Я в карьерных делах дока.
Чулюкин замял опасную тему, но догадку полковничью принял и дел хороших сержанту не давал. Промышлял сержант мелочовкой: протоколами за неправильную парковку, гонял с тротуаров стаи нелицензионных торговцев и усмирял пьяниц. Сметя завтрак, Пузанов вынул из держателя эбонитовую палочку рации.
– 15-й 15-й слышь меня. Это 9-й.
Сквозь эфирное потрескивание донеслось.
– 9-й? Это 15-й. Ты Пузанов?
– Я – ощерился Пузанов.
– Как там у вас? – задала вопрос рация – Нормальненько все?
– Пляшем как кости на погосте – ответил Пузанов.
– Происшествия были?
– Были да сплыли.
– Курсант твой как?
Пузанов посмотрел на Богатого.
– Что ему православному сделается. Сидит себе, не пенится.
– Давайте закругляйтесь там, через полчаса на базе. Как понял?
– Сравнительно.
– Не понял – откликнулась рация.
– Удовлетворительно.
– Шутишь все Пузанов.
– Шутка не утка, под койкой не зимует.
– Ты… Ты.. – рация поискала нужное слово – В самом деле, Пузанов.
Пузанов вернул эбонитовую палочку в держатель. Уазик перевалил через бетонный язык ступенек, прикушенный дубовой плахой двери церковной лавки, и затарахтел по клейменой, еще польской, заповедной брусчатке. Они проехали мимо неухоженного парка Оставили позади красивое и умытое, как игрушечная пожарная машина, здание страхового агентства и за облисполкомом повернули налево. Уазик затаил дыханье, загудел на одной ноте и полез в гору к старинному городскому кинотеатру «Красная Звезда». За кинотеатром они вновь свернули и, разгоняясь на мокром асфальте, понеслись к вокзалу. На остановках суетились контролеры, злые тетки в шерстяных гусарских рейтузах. Из ворот воинской части выезжал, груженный солдатами, парусиновый «Урал» С флагштока перед заграничным консульством свисал оселедец двухцветного флага. Справа к вокзалу подходил длинный товарный состав. Пузанов обогнул лопоухий троллейбус и внезапно прижался к обочине. В его окно испуганной птицей забилась рука в самодельной варежке.
– Чего тебе – проворчал Пузанов – Сейчас, сейчас. Иди, посмотри. Чего ей надо.
– Я мигом – Богатый лязгнул дверцей, откусив кусочек холодного воздуха и заставив поежиться Пузанова. Хлюпнула ледяная муть в ложбине у тротуара. Богатого окатило уличной свежестью. Курсант недоуменно огляделся. Из-под локтя возмущенно зашамкали.
– Инвалид он у меня… Куды ж идти. Ага! В собесе справочку нарисовали. Третья группа. не абы что… Ага! Плотничает дедушка к пенсии… А тут… Что я мусор сама не вынесу. Цемент в самом деле. Ага! Пошла. А тут такое… Чего не придумают.
Богатый двинулся вслед за бойко ковыляющей пенсионеркой в накинутой на плечи искусственном полушубке до того свалявшемся и одичалом, что казалось Богатому, старушка несет на себе шерсть отощавшего и грязного медведя-шатуна.
– Там он. ага! Дальше уж сам. – персиковым пластиковым ведром указала пенсионерка Богатому дальнейший путь.
– Ты, бабуся, здесь постой. Если что машину видишь? Сразу туда. Поняла? – сердито шепнул Богатый и отстегнул кобуру.
На цыпочках Богатый подбежал ближе. «Я спокоен» – повторял он про себя, трясясь при этом каждой внутренней жилочкой. Богатый стоял в начале крохотного тупичка, образованного домами давнишней постройки. Дома соединяла труба парового отопления, одетая в полуразрушенный кирпичный кожух. Внутри пятачка пряталась батарея ржавых лоханок в низко надвинутых мусорных шапках. По вешнему березовому снегу бежали желтые разводы мочи, а на мрачной стене сиял апельсиновый заяц. Большущий зайчище с круглым животиком. Художник, невысокого роста человек, в длинном до пят кожаном плаще, заканчивал левый глаз. Правый, полностью сделанный, умильно косил в сторону своего еще не готового собрата. Кисточка порхнула, наметив контуры, и замерла что-то обдумывая. «Я спокоен» – повторил Богатый. Он рванулся вперед, вырывая из гнезда резиновую дубинку.
– Стой! Стрелять буду!
Богатый задергался на незамеченной накатанной проплешине льда. Кисточка скользнула вниз. Из пустой глазницы покатились черные горошины слез. Раскорячившись на льду, Богатый смог устоять.
– Вам помочь – бросился к Богатому художник.
– На месте! Лежать стоя, я сказал! – Богатый выпрямился, осторожно подошел к художнику, сорвал с пояса наручники. Один браслет посадил на себя, другим поймал тонкое запястье художника.
– Вы задержаны – получилось не так уверенно, как не единожды перед зеркалом, но все равно внушительно. Нарушитель не упирался. Он покорно семенил за Богатым. Со стены их провожал одноглазый косой калека с уродливо раздувшимся животом. На выходе из тупичка они встретили Пузанова и пенсионерку.
– Что тут у тебя – борясь с одышкой, спросил Пузанов. – Поймал кого?
– Взяли голубчика. Ага! Попался.
– Запеканкин – расцвел, узнавая Пузанов. – Счастье какое: дырявая ложка к обеду. В историю войдешь курсант. Самого Запеканкина поймал.
– Опасный? – с тревогой поинтересовался Богатый.
– Как валерьянка под журнал Крестьянка. С почином тебя соколик был ты крестик, будешь и нолик. В нашем отделе только ты его и не ловил.
– Ну, Запеканкин – ласково обратился Пузанов к задержанному – Ты ж местный? Дорогу знаешь?
Запеканкин послушно потянул за собой Богатого.
– Подожди – остановил его Богатый – Как это? А я? Мне ж освободиться надо. Только теперь Богатый вспомнил, что ключи от наручников перед выездом у него отобрал Чулюкин, чтобы не баловался.
– Во-во – сказал Пузанов – Иди, курсант. Иди и блюди.
Помогая расстроенному Богатому забраться в тесный закуток, где его уже поджидал нахохлившийся Запеканкин, Пузанов справедливо заметил.
– Вор не вор, если есть надзор. Помни это курсант.
Уазик отвалил от бордюрной каемки, сплевывая на пенсионерку клубы сизого дыма из выхлопной трубы.
Майор Чулюкин нисколечко не походил на лубочный образ милицейского начальника, прочно укоренившийся в умах. Ничего не было в нем от постоянно остерегающегося взяточника-тугодума. Напротив, своим нравом напоминал он каракумский каргач-саксаул. Железное дерево. Несгибаемую корягу с мелко штампованными листочками, поставленными на ребро, обманчивое пристанище усталого путника. Они совсем не давали тени. На лице, у переносья, носил Чулюкин вертикальные зарубки. Печать воли. Торчащие скулы обтягивала задубевшая от умеренного хилого солнца средней полосы кожа. Нижняя челюсть с каменным подбородком и твердыми желваками была несколько тяжеловата, поэтому майор всегда держал рот полуоткрытым.
Глаза. А вот глазам, майор Чулюкин был не ответчик. Непроницаемое, с благородной чернью, фамильное серебро скрывалось за дымчатыми очками-хамелеонами. Майор на самом деле был образованным человеком. В своих пристрастиях отдавал он предпочтение русской классике, но не чурался и иностранщины, особенно изысканной и пикантной. Когда Пузанов и Богатый ввели в его кабинет задержанного Запеканкина, майор Чулюкин развлекался творчеством итальянских модернистов, вслух читая из плоской, как доска, книги.
– Телятину почистить, обмыть, разделать на порции. Лук нарезать и обжарить в кляре. добавить муки и жарить до золотистого цвета. Положить томатную пасту и неочищенный, но хорошо промытый зубок чеснока, лавровый лист, перец и соль. все потушить. Мясо вынуть из бульона, добавить поджареный лук с приправами и тушить до готовности. Подавать блюдо горячим предварительно посыпав зеленой петрушкой.
– Пицарелла по-милански – мечтательно произнес Чулюкин, откладывая книгу. Смотри как ловко. Вынуть из бульона. Обжарить и снова в бульон. Эх, кудесники макаронные. Чулюкин обратил внимание на вошедших.
– Чего надо, голуби?
Кабинет Чулюкина заслуживает отдельного описания. Ввиду ремонта в пункте общественного порядка, который располагался в подвале, бывшем бомбоубежище, общежития для студентов из третьесортных стран в чулюкинский кабинет была снесена вся ненужная мебель. Присутственным диваном для посетителей служила положенная набок, слоновья туша, несгораемого шкафа из отдела кадров с готической виньеткой «Мейербах. Хамбург. 1899» Чулюкин сидел на чугунном кубике из кассы, подложив под себя домашнюю вышитую подушечку. С десяток разномастных графинов столпились на перевернутом пенале с лязгающей печной заслонкой из оперативной части. Прямые вешалки в жестяных коронах вытянулись у зеркального барочного комода. Запеканкин замер у пианино с просевшими педалями. Пузанов подтолкнул его вперед.
– Запеканкина привели.
– Запеканкина, – делано удивился майор, – неужели самого Запеканкина.
– Курсант отметился – поддержал взятый тон Пузанов.
– Неужели сам?
– Так сказать собственноручно.
– Какой молодец.
– Растет поросль на нашей лысине.
– И не говори, сержант.
Заметив на Запеканкине наручники, Чулюкин произвел милостивый жест римских императоров перед поверженным гладиатором.
– Разрешаю освободить задержанного. Снимите с него кандалы.
Исполнение приказа вызвало небольшую заминку. Выяснилось, что ключи от замков находятся у майора. Пробурчав недовольно.
– Даже это без меня сделать не можете – Чулюкин порылся в столе и бросил Богатому ключи. Запеканкин массировал потертое запястье, не поднимая головы. Чулюкин обратился к Пузанову.
– Имеется предложение, наградить курсанта. Надо отметить. Все-таки Запеканкина изловил.
– Кому и пипетка конфетка – мудро заметил Пузанов.
– За образцовое исполнение долга в столь трудные для любых органов времена.
Богатый слушал Чулюкина, выкатив вперед грудь. Фаланги прижатые к форменным брюкам побелели.
– Курсанту Богатому объявляется благодарность без занесения. Если раньше я имел кое-какие сомнения, то сегодняшние события все расставили по своим местам. Курсант Богатый, именно вам как самому достойному я доверяю дежурство в новогоднюю ночь.
Пузанов сдержанно хмыкнул. Богатый занятый отработкой приемов строевой подготовки вначале не придал особого значения словам майора. Сквозь пьянящий дурман до Богатого доносилось.
– Ваши старшие товарищи завидуют вам курсант. Оно и понятно. Вы подумайте, что их ждет. Бессонная ночь, жирная еда, танцы-козлодрыганье перед телевизором. А может быть … Да все может быть. Знакомство с падшей женщиной. – несмотря на громы и молнии в словах Чулюкина при упоминании падшей женщины Пузанов облизнулся как кот на сало.
– Наконец своим волевым решением я освобождаю вас от первого января. Дня сплошной мигрени и лживых обетов.
– Первое января бюллетенит вся страна – поддержал Пузанов майора.
– Вы товарищ Богатый будете избавлены от всего этого. Скоротаете ночь у камелька за кружечкой кофе. Думы будете думать. А утречком, когда уставший от празднований народ устроит кровавую баню под названием «Убей будильник». Вы полный сил и отдохнувший сменитесь и отправитесь домой.
Богатый порывался что-то сказать.
– Не стоит благодарностей курсант – Чулюкин, смущаясь, задвигал булыжниками желваков. – Просто у меня такая должность. Помогать хорошим людям.
– Служу отечеству – осознав величину трагедии, промямлил Богатый.
– А-а! Черт с ними, пусть пишут жалобы. Доверять так, доверять. Курсант вам полному энергии я доверяю обеспечить наш пункт новогодними елками. Финансовый аспект данной проблемы, проработаем в январе или феврале будущего года.
Долго, очень долго пушечными раскатами гремел пузановский хохот рикошетом, отбиваясь от метровой бетонной брони бывшего бомбоубежища.
Оставшись наедине с Запеканкиным, майор сменил шутливое настроение на педантичную деловитость. Повисло молчание. Понурый Запеканкин, беззащитно стоял посреди кабинета. Чулюкин навел порядок на столе. Достал из ящика кожаную с осыпавшимся гербом папку. Смотреть ее майор не стал. Безжалостные дымчатые хамелеоны поджаривали Запеканкина на медленном огне. Запеканкин задымился. Столь необычное природное явление можно было бы объяснить сырой одеждой и жаркими радиаторами, которые обогревали чулюкинский кабинет. Но Запеканкин думал иначе. Все это были чулюкинские проделки. Более всего Запеканкин походил на обезьянку. Из тех заслуженных цирковых мартышек, что заканчивают свой век на пестрых плечах ярмарочных зазывал, вытаскивая из стеклянного барабана грошовые фантики счастья. Черные волосы скобочкой. В покорно-покинутых моченых оливах, не имевших зрачков, жили боязливость, пришибленность и смиренная вера. Чешуйчатый от старости кожаный плащ стягивал перекрученный пояс с белой рельефной пряжкой. Шайба цветного (нет. вяло!) шайба радугового шарфа сидела на цыплячьей шее с треугольным мотыжным кадыком. Под тяжелым взглядом майора Запеканкин старался выглядеть независимо, но его выдавало хроническое помаргивание. Веки ходили неровно и быстро, как крылышки мотылька у дачной керосинки.
– Вы гражданин Запеканкин, присядьте пока – сказал Чулюкин и открыл папку.
Запеканкин опустился на несгораемый шкаф-диван.
– Начнем вот с чего, гражданин Запеканкин – майор поднялся и прошелся, печатая шаг. – Чтобы не быть голословным, я зачитаю вам заявление, написанное вами собственноручно и без принуждения… Чулюкин вернулся к папке и извлек из нее заявление.
– Начальнику отделения… Это мы пропустим. Я, Запеканкин Петр Никандрович, год рождения. Обязуюсь – выделил голосом Чулюкин – Обязуюсь. Не производить никаких преднамеренных действий, направленных на порчу государственного имущества и восстанавливаемого за счет государственного бюджета. Не использовать в противозаконных целях принадлежащие мне рисовальные принадлежности: как-то кисточки и краски. Об ответственности предупрежден. Дата. Подпись. Скажите, гражданин Запеканкин. Это ваша рука? Молчите? Вам нечего сказать?. И отпираться вы не смеете, потому что прекрасно помните, что эту бумажку я прямо таки силой вырвал у вас здесь, в этом самом кабинете в присутствии вашего дражайшего приятеля Фиалки, попортившего мне нимало крови. После нашей последней встречи, гражданин Запеканкин, я надеялся, что вы образумитесь. Все основания были к тому. Что же я вижу теперь? Что? Вы принялись за старое, гражданин Запеканкин. Вы неисправимы. Вы рецидивист и злостный нарушитель. Скажите мне гражданин Запеканкин, каким новым шедевром вы осчастливили наш город на этот раз? Новой коровой, которая тигр. А может сорокой? Помните вашу фиолетовую сороку на фасаде налоговой инспекции? Мы прекрасно помним. Что же, по-вашему, там одни воры сидят? Это поли тический момент. Не молчите. Ответьте. Имели честь гадить, имейте честь и прибраться.
– Зайца, – вырвалось у Запеканкина.
– Что вы сказали.
– Я нарисовал зайца.
– На грызунов перешли, гражданин Запеканкин – лишенная поддержки нижняя челюсть отвисла. Чулюкин улыбнулся. – Понятно. Не понимаю только зачем это вам нужно. Вы же взрослый человек. Снова молчите. Так я вам отвечу. У меня сохранилась ваша объяснительная.
Майор Чулюкин лелеял и пестовал свой архив. Это был его хлеб. Он слишком долго служил государству и знал. что грабить государство дело накладное и хлопотное. Такой грабеж может принести сиюминутную выгоду, но никогда не обеспечит достаток и самое важное надежную индульгенцию на него. Государство – чудище зело огромно есть. Растопчет и не заметит. Потому что слепо, а вот этим уже можно воспользоваться. Если научиться его направлять, заметьте не управлять, а направлять, можно обеспечить себе безбедное существование. Майор Чулюкин понимал это хорошо.
– Объяснительная – продолжал Чулюкин – Памятка нашего первого свидания. «Я такой-то такой-то, порчу государственное имущество, чтоб было красиво и нравилось людям». Что вы на это скажете. А ведь вам 24 года, через 6 лет 30. Рубеж. В вашем возрасте начинают оформлять жизнь. Заводят семьи, занимаются профессией, а чем заняты вы. «Чтоб было красиво и нравилось людям». Отменнейшая бредятина. Красиво. Подумаешь выискался. Черный квадрат Малевич. Зеленая клякса – Запеканкин. Очень занимательно.
От стыда Запеканкин не знал куда себя девать.
– Герой не нашего времени – бушевал Чулюкин – Рисует он. Сидел бы дома, не беспокоил общественность. Так нет же. Он выходит на улицы. Чтоб нравилось людям, чтоб нравилось людям. Да плевать они на тебя хотели. На тебя и на твой зоопарк корявый. Понимаешь плевать. С самой высокой колокольни. Ты что думаешь, мы тебя ловим? Невелика птица. Плевать мы на тебя хотели, у самих забот полон рот. Люди твои любимые сигнализируют. До тебя, что не доходит?
– Я знаю.
– Тем более загадка ты для меня, – Чулюкин присел рядом с Запеканкиным – Может объяснишь? Поначалу думал спьяну, но ты не пьющий. Доказать что то хочешь? Добиться – да?
– Нет.
