Loe raamatut: «Белая магия любви»

Вкус к сладкому

Когда тетя Роджера Уэйда, Белла, умерла, она оставила ему сорок тысяч долларов в пятипроцентных железнодорожных облигациях и шестьсот девяносто акров дикой природы, простирающейся от окраины деревни Дир-Спринг до восточного берега озера Уошонг в северной части Нью-Джерси. Она ухитрилась поссориться и порвать со всеми остальными своими родственниками. Это было нелегкое предприятие, и в его успехе была дань ее силе характера; ибо каждый из этих родственников знал о ее имуществе, тосковал по нему, надеялся на него и был готов терпеть, даже приветствовать любое оскорбление, которое она сочла бы нужным совершить. Роджера она не видела четырнадцать лет—с тех пор, как он, восемнадцатилетний юноша, художник по происхождению, длинный и худой, с копной темно-каштановых волос и мечтательными серо-карими глазами, покинул свой родной Олений источник, чтобы учиться в Париже. Они с ней не общались ни прямо, ни косвенно—счастливое для него обстоятельство, поскольку несколько самых ожесточенных ссор Арабеллы Уэйд начались и переросли в непоправимый разрыв по почте. Помимо того, что она не знала его, у нее была еще одна причина выбрать его своим наследником: за год до своей смерти и за неделю до своего последнего завещания она случайно прочитала на первой странице нью-йоркской газеты восторженную заметку о его картинах и его успехе в Париже. Поэтому облигации и земля перешли к нему, а не к миссионерскому обществу.

Большая часть американских газетных пустозвонств об американцах за рубежом – это чистое изобретение, предназначенное для того, чтобы дать нам дома приятное представление о том, что мы захватываем землю. Но в этом замечании о карьере Роджера Уэйда была правда. Для такого молодого человека дела у него шли необычайно хорошо. Его чувство цвета и формы было поднято до гениальности воображением и оригинальностью. Его способности не имели недостатка в дешевой и мелочной, и вопиющейэксцентричности, которая так часто входит в состав оригинального и смелого воображаемого темперамента, чтобы омрачить его достижения и замедлить признание его заслуг. Таким образом, он быстро занял достойное место. Он мог рассчитывать на то, что продаст достаточно картин, чтобы получать от пятнадцати до двадцати тысяч франков в год; и эта сумма была примерно столько, сколько он, простой во вкусах, беззаветно преданный своей работе и равнодушный к позе и притворству, мог найти время и возможность потратить. Он знал, что через несколько лет ему будут навязаны гораздо большие деньги, чем ему нужно,—перспектива, к которой у него хватало здравого смысла относиться с недоверием, когда он вообще думал об этом. Пожалуй, единственное, что стояло у него на пути, – это его внешность. Как сказал один из его друзей, Бертье, чьи панно будут восхищать до тех пор, пока сохраняется бледное, таинственное великолепие их неуловимых цветов, один на один, – Роджер, ты так похож на гениального человека, что трудно поверить, что ты настоящий.

Большой – это слово, наиболее близко выражающее его необычную внешность. Он был высок, широкоплеч и силен. Черты его лица были крупными, смелыми, красивыми. Темный цвет кожи, волос и глаз усиливал впечатление огромного роста. Отчасти дело было в реальных размерах, но только отчасти. Не самый случайный взгляд мог бы сообщить о суждении о простом объеме. Он казался большим, потому что его лицо, все его тело казалось усилием Природы адекватно выразить большую природу. Герберт Спенсер сказал о самом превосходном комплименте, который когда-либо делал один человек другому, когда он сказал о Джордж Элиот, что она предложила “большой интеллект, свободно движущийся”. В Роджере Уэйде было это качество большой птицы, парящей высоко в голубом эфире над грязью и ничтожеством обычной жизни. Его внешность причинила ему немало неприятностей, о которых он ни в малейшей степени не подозревал. Ибо большая часть его очарования заключалась в его детской неосознанности – черта, менее редкая у художников и скульпторов, чем у любого другого класса гениальных людей, вероятно, потому, что их работа заставляет их постоянно концентрироваться на людях и вещах, на их внешности, никоим образом не связанной с их собственным эго. Если бы Роджер был физически тщеславен, несомненно, его привлекательная внешность погубила бы его. Зависть мужчин и увлечение женщин сделали бы побег невозможным. Как бы то ни было, он делал свою работу, игнорировал своих врагов и не был порабощен женщинами, которые появлялись в его жизни и снова исчезали. К счастью для мужчин, особенно для мужчин, стремящихся к карьере, женщины воспитаны на слабости цели и предпочитают, чтобы их любили, а не они, чтобы ими восхищались, а не они.

Его долгое пребывание за границей и успех там затронули его американизм только для того, чтобы идеализировать его. Мечтой всей его жизни по-прежнему было построить карьеру дома. Он был слишком способен поддаваться глупостям оптимизма. У него не было иллюзий по поводу трудностей, с которыми он столкнется и которые будут его преследовать. Он заметил, что тем американцам, у которых были деньги на покупку картин, обычно не хватало широты, чтобы оценить свою собственную страну, они считали ее “грубой и коммерческой”, что бы это ни значило, и предпочитали иностранных художников и иностранные сюжеты. Но, как и многие другие талантливые американские художники, он стремился внести личный вклад в изменение национальной гордости и уверенности, которые рано или поздно должны были произойти. Поэтому, когда тетя оставила ему наследство, он почувствовал себя свободным и ввязался в опасное американское приключение. Через два месяца после того, как он унаследовал свое небольшое состояние, он приземлился в Нью-Йорке, а его парижская карьера закончилась инцидентом; несколько дней спустя он поселился в старом фермерском доме на краю своего поместья в дикой местности, в миле от почтового отделения и железнодорожной станции в Дир-Спринг. На холме у озера Уошонг, в конце его поместья, холме , который казался горой по сравнению с крутыми склонами, окружавшими его со всех сторон. Он поспешно попросил деревенского плотника построить для него дом из одной большой и высокой комнаты, свободно пропускающей свет через большие окна в стенах и сделать огромное окно в крыше. Такое небольшое впечатление, какое произвело его возвращение, было полностью ограничено его родным Оленьим источником. Там ходили слухи, что, не сумев заставить Искусство платить, он вернулся домой, чтобы “бездельничать” и жить на деньги своей тети. Поскольку он испытывал отвращение к обсуждению своих планов, те из жителей деревни, которым удавалось втянуть его в более длительные переговоры, чем вежливый обмен приветствиями, не услышали ничего, что противоречило бы сплетням.

Ближе к концу апрельского дня, вскоре после того, как студия была закончена, Роджер добрался до нее в разгар страшной бури с дождем и ветром. Как раз перед тем, как он укрылся за северной стеной, налетевший порыв ветра швырнул ему в лицо тяжелое облако древесного дыма, поэтому, когда он вошел, он был не совсем готов к зрелищу, которое предстало его глазам, когда он утерся от воды и дыма. В камине у южной стены щедрыми руками развели огонь. На длинной низкой скамье, параллельной внешнему краю широкого очага, лежал незваный гость, который, несомненно, искал единственное убежище в радиусе мили, когда полчаса назад внезапно разразилась буря. Роджер предполагал, что он найдет мужчину, но он не был сильно удивлен, увидев, что это была женщина, для которой его крыша сделала такой хороший поворот.

Сняв промокшую шляпу и непромокаемую куртку, он добродушно сказал, – я рад, что вы чувствуете себя как дома!

Ответа не последовало, и фигура не шевельнулась. Он бросил свои накидки на один из тяжелых простых стульев, которые вместе со скамьей составляли всю мебель, которая у него была или которую он хотел. Он подошел к углу камина, чтобы взглянуть на своего гостя. Это была девушка, молодая крепко спящая девушка. Ее голова удобно покоилась на тонкой круглой руке и сложенном жакете. Ее милое, здоровое нежное лицо было обращено к огню и раскраснелось от его тепла. У нее были густые желтые волосы, длинные ресницы немного темнее, очаровательный решительный рот, очень светлая кожа. С такой кожей женщина, в остальном гораздо менее хорошенькая, чем она, могла бы чувствовать себя в безопасности от любого вердикта невзрачности. Его натренированные глаза сказали ему, что она выше среднего роста и что у нее хорошая фигура, руки, ноги и тело хорошо сложены и находятся в правильной пропорции относительно друг друга. У нее были, по текстуре кожи, по виду волос, по рукам, те небольшие, но безошибочные признаки того, что она была воспитана в дали от труда и от тех волнений и беспокойств по поводу основных жизненных потребностей, которые так рано и так сильно воздействуют на тела масс человечества. Даже ее платье указывало на то, что она возвышается над обществом, хотя фетровая шляпа, небрежно приколотая на голове, простая блузка, короткая юбка из синей саржи, кожаные леггинсы и туфли – все это было сильно изношено. Есть разные способы состариться; путь дорогой одежды так же отличается от пути дешевой одежды, как путь дорого питаемых тел отличается от пути тел, плохо снабженных плохой пищей.

Он постоял несколько минут, наслаждаясь захватывающим зрелищем, наслаждаясь им и как художник, и как человек. Затем он подошел к огромному шкафу в западной стене, где хранил под крепким замком все ценное, что у него было в студии. Он сменил сапоги на ботинки. Достал и открыл складной столик, бесшумно поставив на него кастрюли и тарелки, включая спиртовку и две чашки с блюдцами. Он приступил к приготовлению шоколада. Когда все было почти готово, он открыл упаковку печенья и наполнил им тарелку. Все это было проделано с мастерством старой, опытной экономки-холостяка. Он подвинул стол к очагу, в угол, поближе к ее ногам, и сел. Удача была на его стороне. Едва он устроился поудобнее, как ее глаза, серые глаза, открылись. Она увидела стол, дымящуюся кастрюлю с шоколадом. Она приподнялась на локте и увидела его. Он встретил ее изумленный взгляд с улыбкой, совершенно свободной от дерзости.

– Шоколад готов, – сказал он. – У меня нет чая. Видишь ли, я не знал, что ты придешь.

В его голосе звучал шутливый намек на старую и близкую дружбу, на разговор, продолженный после короткого перерыва.

Она провела рукой по глазам и снова уставилась на него, на этот раз немного дико. Выражение его лица – добрые глаза, рот без намека на жестокость или коварство, дружелюбная улыбка без фамильярности – сразу успокоило ее. Веселая улыбка скользнула по ее чертам – очаровательным, симпатичным чертам, хотя и не красивым.

– Ты же знаешь, я терпеть не могу чай, – сказала она. – Кроме того, я голодна.

– Я приготовил достаточно для двух больших чашек, – заверил он ее. – Но у меня было только сгущенное молоко. В стране трудно найти другое.

Она взяла чашку, в которую он налил сначала, попробовала.

– Великолепно! – Воскликнула она.

– Я уже много лет славлюсь своим шоколадом, – самодовольно сказал он.

– Если бы ты не был таким тщеславным!

– Все тщеславны. У меня хватает смелости высказаться.

– Я не тщеславна, – ответила она. – Если бы это было так, мне было бы стыдно, что ты застал меня в таком состоянии.

И она взглянула на свой мятый и грязный наряд.

– Возможно, ты настолько тщеславна, что тебе все равно, – возразил он. – Ты сказала, что голодна, но не попробовала печенье.

Буря выла, стонала и грохотала по дому; огромный огонь изливал свои великолепные волны цвета и тепла, бросал таинственное и фантастическое сияние на серо-белое полотняное покрытие грубых стен, украшал лицо огромного молодого человека с копной черно-каштановых волос и стройной белокурой девушки с золотисто-желтой короной. И они смеялись и шутили, продолжая притворяться старыми знакомыми. Пили шоколад и ели печенье.

– Какая странная у тебя идея – жить совсем одному в этой комнате, – сказала она.

Роджер не стал ее разубеждать.

– Ты должна признать, что это удобно, – сказал он.

– Только … Я не понимаю, как ты спишь.

Он махнул сигаретой в сторону шкафа.

– Я все держу там, – объяснил он. – Что касается моей ванны – ванна всего в полумиле отсюда – озеро Ваучонг.

Она задумчиво посмотрела на него.

– Да, тебе понадобится большая ванна, – сказала она.

Он видел, что она полна любопытства, но не хотел разрушать чары их старой дружбы.

– Что ты сейчас делаешь? – Спросила она (небрежный вопрос старого друга после короткой разлуки).

– Все тоже самое, – сказал он.

– Это хорошо, – сказала она, и оба рассмеялись.

Она внимательно огляделась, заметила окно в крыше, полотняную драпировку, наконец, сломанный мольберт, брошенный в угол.

– Как продвигается картина? – Спросила она, в ее глазах читалось восхищение ее умом.

– О, так себе, – ответил он, бросив взгляд на большой световой люк, затем на сломанный мольберт, чтобы показать, что он не считает ее проявление детективного таланта ошеломляющим.

– Жаль, что ты никогда не рисовал меня.

– Ты же знаешь, что я не стал бы браться за портреты, – строго упрекнул он. – Я оставляю это ребятам, которые хотят заработать деньги.

– Но почему бы не заработать денег? – Настаивала она. – Мне нравятся деньги, а тебе?

– Я женат на своем искусстве, – объяснил он. – В браке единственный шанс сохранить любовь живой и теплой – это бедность. Покажите мне богатого художника, и я покажу вам бедного.

Он говорил легко, но было очевидно, что он имел в виду то, что сказал.

На девушку это не произвело никакого впечатления.

– Лучше бы тебе никогда не влюбляться, – засмеялась она, состроив очаровательную гримасу. – Ты не найдешь ни одной женщины, которая честно вышла бы за тебя на таких условиях.

– Какая у тебя плохая память …, – упрекнул он. – Разве я не говорил тебе, что никогда не должен этого делать?

– Я прекрасно помню, – ответила она. – Но я всегда отвечала, что ты не можешь быть уверен.

– О да, я могу, – сказал он с раздражающей, вызывающей уверенностью. – Как я уже сказал, я уже влюблен. И я самый постоянный человек, которого ты когда-либо знала.

– Это ничего не значит, – сказала она, проницательно глядя на него. И серые глаза, лишенные всей мягкости сна, теперь были скорее проницательными, чем добрыми. – Ты молод, несмотря на серьезный вид, и, полагаю, романтичен. Художники всегда такие. Ты влюбишься.

– Не исключено, – согласился он.

– И женишься, – заключила она с таким видом, словно доказала свою правоту.

– Если бы я любил женщину, я бы не женился на ней. Если бы я не любил ее, то не смог бы.

– Это похоже на головоломку—загадку. Я сдаюсь. Каков ответ?

– Я прожил во Франции несколько лет, – сказал он, – и усвоил здравый смысл их брачной системы. Любовь и брак не имеют ничего общего друг с другом.

Серые глаза широко раскрылись.

– Ничего общего друг с другом, – спокойно продолжал он. – Любовь – это сплошное волнение; брак должен быть спокойным. Брак означает дом, семью, место для воспитания детей в мире и спокойствии, безопасную гавань. Любовь – это богема, брак – буржуа. Любовь – это безумие; брак – это здравомыслие. Любовь – это болезнь; брак – это крепкое, флегматичное здоровье.

– По-моему, эти идеи просто ужасны! – Воскликнула она.

Он смеялся, глядя на нее своими глазами. Насмешливым тоном он сказал, – а ты, кто любит деньги, ты говоришь, что ты собираешься выйти замуж по любви? Просто по любви? Исключительно по любви?

Она отвела взгляд. Он громко рассмеялся. Она опустила глаза.

– И ни одной мысли о его перспективах получения дохода? – Он насмехался.

Она оправилась от своего замешательства, рассмеялась в ответ на его признание, что она была справедливо поймана на утонченном, женственном лицемерии. Женщина – официально верховная жрица сентиментальности.

– Но я не оправдываю себя ни в малейшей степени, – воскликнула она. – В лучшие минуты мне стыдно за себя.

– Не стоит, – весело сказал он. – Ты просто человек. И никогда не нужно извиняться за то, что ты человек.

Она пристально смотрела в огонь.

– Ты бы … женился на девушке … скажем, ради … ради денег? – Спросила она и раскраснелась не от жара огня.

– Как я тебе уже говорил, – ответил он, – я бы ни за что не женился, даже ради девушки.

– Разве ты не презирал бы любого, кто сделал бы такое?

Она по-прежнему избегала смотреть на него.

– Я не презираю, – ответил он. – Каждый из нас стремится к тому, чего он больше всего хочет. Я, посвятивший свою жизнь своей эгоистичной страсти к живописи, кто я такой, чтобы презирать кого-то другого за то, что он посвятил себя своей страсти к чему угодно: к комфорту, роскоши, снобизму – если это никому не вредит?

– Ты ведь не так уж стар, правда? – Задумчиво спросила она. – Ты выглядишь и говоришь, как человек с опытом. И все же … Я не верю, что ты намного старше меня. Тебе не тридцать четыре! – Воскликнула она в искреннем смятении.

– Нет, но мне тридцать два. Значит, ты на десять лет моложе меня. Я догадался, что ты моложе, чем есть на самом деле.

– Да, мне двадцать два. Но в нашей семье мы хорошо держимся, то есть мама.

Эти открытия в отношении возраста, казалось, доставили обоим живейшее удовлетворение. Она сказала, – ты выглядишь моложе и говоришь моложе.

– Это потому, что я не притворяюсь. Люди думают, что любой, кто все еще откровенен и прост, должен быть очень молод и очень глуп.... Я отсутствовал четыре года. Неужели я кажусь тебе невежественным и неинтересным?

– Нет … очень откровенно … наивно.

Она улыбнулась, покраснела и застенчиво посмотрела на него.

– Знаешь, я чувствую, что знаю тебя лучше, чем кого-либо в своей жизни, даже лучше своих братьев!

– Все говорят, что со мной легко познакомиться, – сказал он, – я практичный и неблагодарный.

Она выглядела разочарованной, но настаивала.

– Я чувствую себя свободнее в разговоре с тобой. Я бы сказала тебе все, что думаю, но никогда не осмеливалась.

– Таких вещей не бывает, – сказал он, поспешно удаляясь от личного. – Человек не может сказать всего, что он действительно думает.

– О, это ни капельки не правда, – воскликнула она. – Я думаю о многих вещах, которые не осмеливаюсь сказать, точно так же, как я хочу сделать много вещей, которые не осмеливаюсь сделать.

– Но на самом деле, то, что ты говоришь и делаешь, – это твое настоящее "я".

Она вздохнула. – Мне неприятно в это верить.

– Да. Неприятно отказываться от лестного представления о том, что наши великие мечты – это наши настоящие "я", и что наши подлые маленькие планы и действия – это просто случайность или дьявол или кто-то еще, кроме нас самих.

Она посмотрела на него, и он с удивлением увидел, что в ее глазах стояли слезы.

– Не надо … пожалуйста! – Взмолилась она. – Не усложняй мне то, что я должна сделать.

– Ерунда.

– Нет, в самом деле, – сказала она очень серьезно. – Помни, я женщина. И женщина должна делать то, чего от нее ждут.

– Как и мужчина, если он слабый.

Он изучал ее с выражением сочувствия, граничащим с жалостью, но без малейшего снисхождения; напротив, с излучением равенства, сочувствия, что, возможно, было его величайшим очарованием.

– Не обращай внимания на то, что я сказал, – продолжал он самым добрым, самым дружелюбным тоном. – Я не в состоянии разговаривать с молодыми девушками. Я прошел обучение в мире, где нет молодых девушек, а есть только опытные женщины того или иного рода. Ты была воспитана в определенном образе жизни, и единственное, что тебе нужно сделать, – это жить этой жизнью. Я говорил про кредо моей жизни, и оно так же отличается от твоего, как дикая утка от домашней.

Он встал, бросил многозначительный взгляд в сторону окон, через которые было видно ясное небо и вечерний свет. Она скорее почувствовала, чем увидела его намек, и тоже встала. Она огляделась и как – то странно усмехнулась.

– Я проснулась или все еще сплю? – Спросила она. – Я чувствую себя или говорю или веду себя совсем не так, как обычно.

Она снова рассмеялась немного цинично.

– Мои друзья меня не узнают, – она посмотрела на него и снова рассмеялась, без тени цинизма. – Я не узнаю себя в настоящем, – добавила она. – Такого никогда не было, пока я не приехала сюда.

Но Роджер не выказал ни малейшего желания отвечать на ее кокетство. Он сказал будничным тоном, – ты далеко живешь? Не лучше ли мне отвезти тебя домой?

– Нет, нет! – Закричала она. – Мы не должны ее портить.

– Что портить?

– Романтику, – засмеялась она.

Он выглядел удивленным, как человек гораздо старше, которому нравятся причуды ребенка.

– О, я понимаю! Однажды я ехал в поезде в Альпах, направлявшемся в Париж, и он остановился рядом с поездом, направлявшимся в Константинополь. Мое окно оказалось напротив окна девушки из Сирии. Мы проговорили полчаса. Затем … мы пожали друг другу руки, когда поезда отошли друг от друга. Это должно быть так? Хорошая идея.

Она слушала и наблюдала с почти возбужденным интересом.

– Ты больше никогда не встречал ту сирийскую девушку? – Спросила она.

Он беззаботно рассмеялся и пожал плечами. – Да, к сожалению.

Лицо девушки омрачилось. – Ты любил ее?

В его откровенных мальчишеских глазах блеснула добродушная насмешка над ее серьезностью.

– Как видишь, я выжил, – сказал он.

Она нахмурилась.

– Ты меня очень разочаровываешь, – сказала она. – Ты совсем не романтичен, не так ли?

– Я все это приберегаю для своей картины.

Она со смехом протянула руку. Они пожали друг другу руки; он проводил ее до двери. Она сказала, – я бы хотела, чтобы у меня было имя, чтобы запомнить тебя. – И она посмотрела на него с искренним и дружеским восхищением его красивым ростом. – Не твое настоящее имя. Это было бы совсем не романтично, а, как видишь, я без ума от романтики. – Она вздохнула. – Наверное, потому, что я ее никогда не получаю. Не смейся надо мной. Ты не можешь понять моего пристрастия к сладкому, потому что с тобой это все равно что держать кондитерскую.

– Да, это правда, – сказал он, глядя на нее с новым, более личным дружелюбием и сочувствием.

– Итак, – сказала она с задумчивой улыбкой, – назови мне имя.

Он задумался. – Можешь звать меня Чанг. Это было мое прозвище в школе.

– Чанг, – сказала она. – Чанг. – Она одобрительно кивнула. – Мне это нравится.... Меня звали Рикс, прежде чем я выросла.

– Тогда … до свидания, Рикс. Спасибо за чудесный час.

– До свидания, Чанг, – сказала она с вымученной улыбкой и болью в глазах. – Спасибо за … огонь и шоколад … и … – Она заколебалась.

– Не забудь про печенье.

– О, да. И за печенье.

Когда она неохотно ушла, он закрыл дверь и, отойдя подальше от окна, наблюдал, как она грациозно спускается по склону холма. Когда она уже почти потеряла из виду маленький домик, она обернулась и посмотрела назад. Она не могла его видеть, так далеко он был, но она махнула рукой и улыбнулась точно так, как будто он был на виду, и махал ей.