Loe raamatut: «Проклятие памяти»

И сказал [Господь]: что ты сделал? голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей.

Бытие 4:10

Пролог

Июнь 1608 года. Флоренция

Правда – самая оболганная и невозможная вещь в мире. Ее помнят лишь очевидцы. Искаженно. Частями. Каждый свою.

Человеку свойственно быстро забывать хорошее, запоминать плохое – неосторожный взгляд, в сердцах сказанное слово, раздувать свои обиды – настоящие или мнимые, оправдывая ими свои грубость, зависть или подлость в отношении других, легко верить в плохие поступки других, считая их закономерностью, а хорошие объяснять случайностью. Слово рушит репутацию, родные становятся врагами, начинаются войны, а правда скрывается под слоем лжи. И если несколько раз повторить выдумку, то люди в нее поверят.

Как странно устроена память! Он, который считал, что может управлять чужими умами, который смог изменить свою судьбу, сейчас не мог справиться со своими воспоминаниями.

От невозможности хотя бы на время избавиться от изнуряющих мыслей рыхлый, тучный мужчина лет шестидесяти, волосы и аккуратная бородка которого были словно подернуты инеем, протяжно и жалобно вздохнул, откинувшись на постели на высоко взбитые подушки.

Решив отвлечься, он осторожно поднес поближе к глазам настольную печать, которой кто-то заложил страницы его Библии: изящно вырезанная ручка, каменное навершие в виде шара, на основании нанесен герб.

Ласка, несущая во рту лавровую ветвь, и над ней гордо развевающаяся лента с девизом «Amat victoria curam». Победа любит старание. Франческо придумал эту эмблему вместе с Бьянкой… а вот и герб Медичи – три павлиньих пера, продетые в горизонтально расположенное кольцо, и над всем надпись «Semper». Всегда.

Эти символы он очень хорошо знал и надеялся больше никогда не увидеть.

Голубые глаза мужчины под седыми бровями потемнели и приобрели оттенок пасмурного зимнего неба. Когда-то красивые губы, теперь потерявшие юношескую упругость, сжались от внутренней боли. Он не хотел помнить!

Мужчина швырнул изящный предмет в стену, удовлетворенно отметив, как с металлическим лязгом от печати отскочила какая-то часть. Если бы он мог так разбить свои воспоминания.

Как посмеялось над ним время. Та, имя которой он приказал убрать из всех документов, чьи гербы были сбиты с зданий, портреты сожжены, чье имя стало проклинаемым, кого называли не иначе как «Колдунья», «Сквернейшая Бьянка», «Ужасная Бьянка», приходила к нему, тревожа и напоминая о прошлом. Раньше только ночью, во сне, теперь и днем. Она смеялась над ним в этих видениях, как и тогда, в юности, дразня его своим чарующим смехом, обвиняя его взглядом медовых глаз. Молодая, манящая, непокоренная, ускользнувшая от него в вечность, не дав ему насладиться триумфом.

Теперь засыпать для него стало мукой: он ужасно боялся увидеть Бьянку и еще больше страшился, что она перестанет к нему приходить.

Фердинандо Медичи, великий герцог Тосканский тревожно смотрел на огонь свечи, стоявшей на маленьком столике рядом с кроватью, – время его жизни уходило, не удержать в руке, как и пламя, которое колебалось от сквозняка. Скоро он предстанет перед высшим, самым неподкупным судом Господа: семейная болезнь Медичи не пощадила и его, приближая конец. Его тело мучила подагра, а душа сжималась от страха перед расплатой.

Какой круг Ада, из тех, что так живо расписал Данте в своих стихах, ждет его? Он попадет в обитель жестоких? Или его будет судить Минос, истязая ураганом в преисподней? А может ему предстоит томиться в Поясе Каина? Сможет ли он оправдаться?

Тот, кто подбросил эту печать, знал, что Фердинандо умирает и давал понять, что предательство не забыто. Мужчина застонал от своих мыслей. Как самонадеян он был, полагая, что никого из помнящих не осталось. Он ошибался.

Что он наделал? Фердинандо издал то ли хрип, то ли всхлип, пытаясь перестать думать о брате и Бьянке. Его рука, потянувшаяся за вином, задрожала, серебряный кубок опрокинулся. Фердинандо не делал попыток его поднять и завороженно смотрел как темно-вишневая жидкость заливает столешницу, инкрустированную изысканной мозаикой из полудрагоценных камней, живопись в камне, которую возродил его брат и славу развития которой он присвоил себе. Как и многое другое.

Фердинандо оттолкнул от себя столик, который зашатался, но устоял. От резкого движения по атласному покрывалу заскользила Библия, отложенная в сторону, когда взял в руки печать и погрузился в свои тревожные мысли. Книга упала рядом с кроватью с гулким стуком и раскрылась. Глаза Фердинандо испуганно метнулись к священному тексту, выхватывая строчки: «…И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его».

Фердинандо закрыл лицо полными руками и заплакал.

Первая глава

Ты видишь сам, как преходящи блага,

Которые Фортуною даны,

Слепой со дня рождения Фортуной.

Данте. «Божественная комедия». Ад

19 октября 1587 года. Флоренция

Иногда жизни бывает мало, чтобы, пройдя через муки ожидания и потери, не пустить в душу ненависть и сохранить любовь. Как простить за прошлое, в котором было много страданий? Как продолжать верить и любить?

Женщину терзала боль, но она знала, что осталось терпеть совсем недолго. Часы жизни, которые ей были отпущены, истекали. И находясь почти у неизбежного предела, оглядываясь на пройденный путь, Бьянка не понимала, как мужчина, которого она безмерно любила, мог не прийти, чтобы проститься с ней?! Всегда необузданная, порывистая, склонная сначала делать, а потом размышлять, категоричная в своих суждениях Бьянка чувствовала, как в ее душу вползала ненависть, вытесняя любовь.

– Отомщу! Жестоко! – бормотала она быстрым, горячечным шепотом. – Пока не знаю как, – она запнулась и выпалила, – но отомщу! О, Франческо! – ее голос взлетел на выдохе и замер в груди раскаленной обидой. После паузы она продолжила с жесткими, угрожающими интонациями. – Клянусь, ты узнаешь, что значит страдать!.. Мучиться!.. – эта гневная речь, хотя и сопровождалась большими паузами, совершенно истощила ее, и она в изнеможении откинулась на подушки.

Бьянка дышала сипло и прерывисто, вглядываясь в темноту ввалившимися, блестящими от лихорадки глазами. Собравшись с силами, она с трудом заговорила:

– Ты пойме-е-ешь, – прошептала она, – как больно любить и знать, что любимый человек выбирает не тебя, а долг! Свою проклятую честь, но не тебя! – дыхание прервалось, больная закашлялась, а потом яростно выпалила. – Ненавижу! – она остановилась, помолчала немного и выдохнула. – О, как я ненавижу, тебя за то, что ты уходил к жене! Каждый раз, когда за тобой закрывалась дверь, мое сердце разрывалось от боли! – умирающая привстала на локте, вглядываясь во что-то, видимое только ей. Ее брови сдвинулись к переносице, потом лицо разгладилось, и она опять забормотала. – Как же я была счастлива, когда ты возвращался, Франческо! Снова и снова! Это было прекрасно и так мучительно! – голос Бьянки стал нежным, мечтательным. Она о чем-то задумалась, а потом словно выплюнула. – Негодяй! Как ты мог мне врать, что жена – это только политика, а меня ты любишь?! Политика? А дети, которые у вас рождались один за другим?! – она закашлялась, помолчала и продолжила свою исповедь. – Я умирала, каждый раз, когда слышала, что ненавистная Иоанна родила! А я никак не могла…

Бьянка металась по белоснежным подушкам и стонала. Тело было липким от пота, лоб влажно блестел. Она часто проваливалась в беспамятство или видела картины прошлого, заново переживая их. Ее постоянно тошнило и бросало то в жар, то в холод.

– Я так хотела родить тебе сына, – говорила она своему невидимому собеседнику, – но сначала не получалось, а когда я родила, все вдруг обвинили меня, что ребенок не мой!..

Женщина рассмеялась зловещим, безумным смехом, который оборвался всхлипом. Возможно, она сходит с ума? Пусть так, в ее положении это не самое страшное.

Уже десять дней после того злосчастного семейного ужина она терзалась от боли, все больше слабея. И все это время рядом были только служанки, ухаживающие за ней, да и тех часто меняли. Франческо не приходил. Да, она знала, что он тоже тогда почувствовал себя плохо, но у него были хорошие доктора. И он должен быть уже здоров.

Потревоженная резким звуком, который издала больная, в спальню вбежала горничная, вытерла лоб своей госпоже и быстро выскользнула вон. Слуги, получившие категорический приказ кардинала Фердинандо Медичи оказывать умирающей помощь, но не разговаривать с ней, бежали от Бьянки, как от прокаженной.

– Сколько раз я хотела разорвать эту связь! – она перевела дыхание. – Я пыталась уехать из Флоренции! – продолжала свое покаяние Бьянка. Священник, за которым решено было недавно послать, еще не приехал, а от исповеди кардиналу Фердинандо Бьянка решительно отказалась. – Отец, конечно, был не в восторге, но он бы принял меня. Все же деньги моей матери у меня были! – шепот Бьянки ускорился, словно она хотела быстрее закончить свои муки. Отрывистые, рубленые фразы беспощадно жгли ее память. – Мой позор все уже готовы были забыть! Я же была вдовой! Все было пристойно в глазах общества! Почти прилично. Но ты, Франческо, – снова воззвала она к кому-то невидимому, – так молил меня остаться! Я сдавалась! Чертова слабость! Ненавижу! – выкрик забрал все ее силы, и она со стоном упала на подушки.

Никто не вошел к ней и не потревожил. Бьянка лежала на влажной постели, ей было больно. Тело страдало, но сильнее мучилась ее душа, которая металась словно птица в клетке, пытаясь найти ответы, которых не было, или дать прощение своим врагам, на которое она уже не была способна. И увидеть истину, знание которой ее ранила, она тоже не хотела.

Через некоторое время больная продолжила:

– Ненавижу! Себя! И тебя! – слезы полились из глаз, затекая в уши. Она не пыталась их остановить. – Ты превратил мою жизнь в чистилище! Куда там мессеру Данте с его адом! – Бьянка снова задохнулась. Ее саму сейчас напугало ее богохульство, но остановиться она не могла. – Ненавижу, что прощала! Эти покорные слова апостола Павла: «Любовь долготерпит»! Что он знал о любви, святоша?! О настоящей любви?! Зачем я слушала святых отцов?! Что понимает церковь в делах сердечных?! Сколько обид ты мне нанес, Франческо! А я прощала и прощала! Ненавижу! За то, что верила и хотела быть рядом!

Бьянка понимала, что лжет сама себе – она любила даже сейчас и знала, что простила бы Франческо все, если бы только он пришел к ней. Ее душа разрывалась от противоречивых чувств – любовь, ненависть, обида и непонимание терзали ее.

Когда она была в сознании, то постоянно прислушивалась, не скрипнет ли дверь и не появится ли Франческо на пороге. Но в комнату бочком протискивалась очередная служанка: подносила воду, отирала лоб, и все это без единого слова, отводя глаза в сторону. Все молчали! Никто не разговаривал с ней. В этом всеобщем безмолвии ее голову разрывали обвиняющие голоса, которые она когда-то слышала. Они звучали то тихо, то набирали мощь: «Колдунья! Проклятая колдунья!»

Бьянка металась по сбившейся постели. Забыв о поношении святых отцов, она пыталась молиться, но начав привычно произносить: «Санта Мария…», снова потеряла сознание.

В следующий раз вырвавшись из глубин беспамятства, Бьянка вспомнила последний прием на вилле Поджо-а-Кайано, который Франческо устроил в честь примирения с братом.

Стены и потолок обеденного зала были украшены великолепными фресками на исторические и мифологические сюжеты, которые по приказу Его Святейшества, Папы Льва¹ выполнили лучшие художники Флоренции Понтормо, Андреа дель Сарто, Франчабиджо. Папа из рода Медичи, Джованни Медичи, щедрый покровитель искусств, как и его отец Лоренцо Великолепный, ценил мир и всеми силами уклонялся от войны, и под конец жизни растратил всю папскую казну и умер без причастия.

Бьянка с усилием переключила свои мысли от смерти без покаяния – страшно, ужасно, Святая Мария, помоги ей избежать такой участи! – к воспоминаниям о встрече на загородной вилле, когда ее Франческо был рядом. Пусть хотя бы в воображении он будет с ней.

Под сводчатыми потолочными розетками горели десятки свечей, создавая мягкую и таинственную атмосферу. По центру зала был установлен длинный стол, покрытый белоснежной скатертью из натурального льна и украшенный серебряными и золотыми столовыми приборами, стеклянными кувшинами и фужерами, которые отражали свет свечей и играли разнообразием оттенков. Вокруг стола были расставлены обитые мягкой тканью стулья с высокими спинками.

Воздух был наполнен запахом свежих цветов, размещенных на столе в прекрасных букетах. Тихо звучала музыка. Ароматы свежих специй, фруктов и мясных блюд, изысканных закусок и роскошных десертов соблазняли присутствующих их попробовать.

Бьянка смеялась, когда Франческо рассказывал что-то смешное, и ежилась, когда ловила взгляды, которые на нее бросал его брат. Франческо ошибается, думая, что Фердинандо все забыл и простил. Он помнит! Все ее усилия примирить братьев были тщетными. Она даже обратилась за содействием к Святейшему Отцу Сиксту², моля образумить Фердинандо и упросить его забыть обиды. А ведь был еще Франческо, который тоже не хотел прощать брата за его беспорядочное, вольное обращение с деньгами, и за его отношение к Бьянке, как к падшей женщине. Фердинандо постоянно корил брата за женитьбу на ней, когда герцог мог выбрать любую девушку из знатной семьи, даже королевской. С большим трудом ей удавалось достичь хрупкого мира, который рушился от любого неосторожного слова. Как правило, начинал Фердинандо, который раз за разом с маниакальным упорством упрекал ее в безнравственности. Франческо же защищал ее честь, и снова начиналась вражда, тлевшая уже второе десятилетие. И только деньги, которые Франческо перечислял брату после просьб и заступничества Бьянки, немного смиряли привыкшего жить на широкую ногу кардинала. Но ему всегда и всего было мало. Сколько бы ему не дали, ему постоянно не хватало. И все начиналось снова. Фердинандо брал деньги и искренне презирал брата за то, что он их ему дает.

Ей казалось, что за столько лет она смирилась с холодной ненавистью Фердинандо, но во время этого затянувшегося ужина ей много раз хотелось выплеснуть вино в его надменное лицо, смыть с него это злобное выражение. Она чувствовала угрозу, которая исходила от него, но не знала, как ей противостоять.

Бьянка застонала от мучительных воспоминаний, замотала головой по подушке, пытаясь избавиться от невыносимых мыслей, и словно желая убежать от своего преследователя, вновь провалилась в беспамятство.

Любимый Франческо наклонился над ней, нежно глядя на нее. Его карие глаза в свете свечи отливали янтарем. Как же она хотела погладить его темные волосы, которые он стриг коротко. Она смотрела на его бледное лицо, которое с возрастом потеряло свою угловатость и стало более мужественным. Ее манили его губы, которые она так любила целовать. Бьянка подняла руку, чтобы провести ладонью по его щеке и прошептала:

– Любовь моя!

Внезапно Франческо отстранился от нее и исчез.

Бьянка почувствовала, как горе потери охватило ее, и очнулась. Она все так же была одна, сгорая от лихорадки.       Слабым голосом она позвала:

– Пить…

Появившаяся служанка молча приподняла ее голову, напоила и помогла устроиться на подушках, деловито поправила свечу, коптящую на столике около кровати, поклонилась и собралась уходить. Бьянка, с трудом собирая ускользающие мысли, прошептала:

– Священник?

– Не приходил, Ваша светлость, – шепотом же отозвалась служанка.

– А Его светлость? – с надеждой спросила Бьянка.

Служанка промолчала и отвела глаза. Бьянка не могла даже крикнуть на негодную, чтобы вытрясти из нее ответы, и просто продолжила задавать вопросы:

– Какой сегодня день?

– Девятнадцатое октября, Ваша светлость.

– А час?

– Скоро рассвет. Уже около пяти, наверное, Ваша светлость.

– Иди, – Бьянка слабо махнула рукой.

Служанка, нарушившая строгий наказ не разговаривать с больной, как ошпаренная выскочила за дверь, молясь про себя, чтобы никто не заметил ее оплошности.

Бьянка смотрела на горящую свечу и думала, что за десять дней болезни ее Франческо так и не пришел к ней. Находясь в полубреду, она убеждала себя, что он видимо, разлюбил ее. Иного объяснения его отсутствию рядом с собой она не видела. Истерзанная недугом, оставленная наедине со своими мыслями, она уверила себя, что он и не любил ее никогда, а она сама придумала сказку о взаимных чувствах. Осознавать это было очень горько. Смириться с этим совсем невозможно.

Доктора же даже и не пытались ей помочь, сочтя ее состояние безнадежным, а может по чьему-то приказу. Она знала, что отравлена. Она, которую народ считал отравительницей, умирала от яда. Если бы ей не было так плохо, она бы рассмеялась. Но безумная боль продолжала разрывать ее изнутри.

Он так и не пришел. Эта мысль неотступно билась в ее голове. Франческо, человек, которого она любила больше жизни, так и не простился с ней.

20 октября 1587 года. Флоренция

Последние сутки перед смертью Бьянка практически не приходила в себя, и только на последнем вздохе она приподнялась на локте и выдохнула куда-то в небо: «Ты будешь мучиться», и ее медовые глаза закрылись навсегда.

Наконец-то допущенный к герцогине священник увидел, что страдания Бьянки закончены – ее лицо было умиротворенным и очень красивым. На ее полных бледных губах отдыхала слабая улыбка.

Было три часа дня.

***

Москва, наши дни

Я откинулась на спинку стула и устало потерла глаза. Уже несколько часов я билась над загадкой, которую никак не могла разгадать – определить владельца настольной печати.

В задумчивости я рассматривала лежащий перед ней предмет – изящный столбик, украшенный резным орнаментом, венчало навершие из красноватого камня. На матрице печати хорошо просматривалось изображение юркого зверя, похожего на куницу, и фраза «Ama… curam». Часть слов была утрачена.

Я уже подняла все имеющиеся у меня книги по геральдике, пересмотрела множество сайтов, пытаясь определить хотя бы зверька. Больше всего он походил на горностая.

Печать принадлежала кому-то из особ королевской крови? Тогда должны остаться записи, но на геральдических сайтах не было нужных мне сведений.

Решив дать отдых глазам, я опустила голову на скрещенные руки, обдумывая найденную информацию. Перья, кольцо и надпись «Semper». Это девиз семьи Медичи, но горностай… Таких символов не было в их роду. И что значит это «Ama…»?

Решив закончить дела на сегодня, я быстро приняла душ и посмотрела в запотевшее зеркало. Оно отразило мое усталое лицо, огромные зеленые глаза и взлохмаченные рыжие волосы. Показав своему отражению язык, я натянула пижаму и сказала себе строгим голосом:

– Анна, иди-ка ты спать! Подумаешь обо всем завтра.

Но даже удобно устроившись под одеялом, я все равно продолжала думать о печати.

Так, Лоренцо Великолепный иногда использовал девиз «La temps revient», что значило – время возвращается, или время перемен.

Я нашла информацию, что Папа Римский Лев Десятый, который в миру был Джованни Медичи и приходился сыном Лоренцо Великолепному, выбрал своей эмблемой ярмо, перевитое лентой с надписью «Suave», что значит благо. Изысканный, утонченный Папа-аристократ, вкушающий радость жизни с девизом: «Поскольку Бог дал нам папство, давайте наслаждаться им».

А вот Алессандро Медичи, герцог флорентийский, выбрал своей эмблемой носорога с девизом «Non buelvo sin vencer», что в переводе со староиспанского значит «Я не вернусь без победы». И он побеждал, пока его не убили.

Что еще я знаю о девизах семьи Медичи? Так, следующий за Алессандро герцог Козимо выбрал своим девизом «Festina lente» или спеши медленно, не поступай необдуманно. И всегда придерживался этого принципа в своей жизни. Его кумиром был Гай Юлий Цезарь, который первый провозгласил этот тезис.

Для своей любимой жены Элеоноры Толедской Козимо выбрал герб с изображением птицы чибис, с собравшимися под ее крыльями птенцами, и девиз «Сum pudore laeta fecunditas», что значит «Счастлива плодовитость со скромностью».

Но это все не то! Что же я упускаю? Должно быть что-то еще, что я не заметила. Лихорадочный бег мыслей сменился сном.

Его дела закончены, и молодой человек поспешил к любимой. Бросив поводья на руки слуге, он быстро взбежал по ступеням и остановился перед входом в ее комнату. Говорили двое: мужчина и женщина. Он отдернул руку от двери, которую открывал, услышав звонкий женский смех и затем легкий вскрик.

Франческо почувствовал холодную ярость, когда посмотрел в приоткрытую дверь и увидел, как его Бьянка лежит в объятьях какого-то юнца, который целовал ее. Глаза, которые он так любил, сейчас смотрели на склонившегося над ней незнакомца, а ее руки упирались ему в грудь, видимо притягивая к себе еще ближе, как она часто любила делать с ним, Франческо. Приглядевшись, он отпрянул от двери, узнав юношу! Это был Фердинандо! Его брат!

Тварь! Какая же она тварь! Ведь еще утром она этими же губами целовала его.

Он почувствовал, как его замутило. Не один брат, так другой?! Горячая кровь требовала немедленно разобраться с соперником, но он не желал, не мог сейчас видеть предательницу и слышать ее ложь. Брат! Он не хотел его крови на своих руках. Не теперь, после стольких потерь! Мария! Лукреция! Джованни! Гарсия! Его сестры и братья! И мать! Столько утрат за каких-то семь лет! Отец не переживет новый скандал. Он и так стал похож на тень себя прежнего, а ведь ему всего сорок пять. Разве это возраст для мужчины?! Нет, он не нанесет ему новый удар, но как трудно сдержаться! Бежать! Прочь отсюда, от этих вероломных изменников!

Франческо бросился вон из дома и мчался, закутавшись в черный плащ по улицам Флоренции, совсем забыв про оставленного коня.

Как хорошо, что он не смог убедить отца дать разрешение на их с Бьянкой брак. Отомстить! Так, чтобы этой лгунье стало тошно. Так, чтобы она почувствовала на Земле жар и холод чистилища, и сама молилась, чтобы попасть туда скорее. Провести ее босиком через все круги Дантова ада!

Женюсь! Отец говорил, нам нужно породниться с Габсбургами, чтобы наше герцогство признали в Европе? Отлично! Иоанна, так Иоанна!

Перед его глазами всплыло лицо невесты: длинное, узкое с выражением, как у вялой рыбы. Она проигрывала роскошным знойным итальянкам. Зато обладала высоким положением и родством с императором Священной Римской империи, что было необходимо для молодого герцогства.

И тотчас же перед его мысленным взором предстало другое лицо – распахнутые медовые глаза, опушенные длинными рыжеватыми ресницами, разметавшиеся по плечам локоны медно-золотых волос – его Бьянка. Его ли?!

Он зарычал сквозь зубы, прогоняя из памяти ее образ. Как быстро она забыла о своей любви, о которой ему шептала.

Нет и не было никакой любви. Женщины лживы! Все, как одна, похожи на искусительницу Еву! Какая разница кто рядом: Иоанна, Бьянка? Любовь – это сказки на потеху публике. Долг превыше всего. Он женится на Иоанне, чтобы иметь высокое покровительство. Как говорили в его семье: «Деньги, чтобы получить власть: власть, чтобы сохранить деньги». Любовь не для него!

А брат, тоже, предатель! Прочь его! Жизнелюбивый братец! Как рано он начал ценить женские прелести! Пусть убирается в Рим! Он уже получил кардинальский титул, вот пусть и идет… в Папы!

Франческо закашлялся от быстрого бега.

Я рывком села на постели, вырываясь из тяжелого сна. Меня душил кашель. Несколько минут я боролась с ним и вскоре смогла дышать ровно, успокоилось бешено колотящееся сердце. Я поплелась на кухню.

Налив воду в бокал, я с ногами устроилась на кухонном диванчике. Перед глазами до сих пор стояло лицо мужчины из сна. Продолговатое и казавшееся чуть заостренным из-за короткой черной бородки. Длинный тонкий нос и чувственные полные губы под небольшими усиками. Короткие темные волосы. Мужчина был красив какой-то печальной, трагической красотой. Я снова, как наяву, увидела его глаза – карие с янтарными крапинками, сначала светившиеся нежностью, затем загоревшиеся жгучей ненавистью. Я невольно поежилась, вспоминая его эмоции. Все было так реально, и меня до сих пор захлестывали отголоски чужого страдания. Никогда в своей жизни я не переживала такого.

Кто этот мужчина, которого предали? И почему мне так больно от его страданий? Хотя какая разница? Что только во сне не приснится? Но все было так явно, как в жизни…

Машинально я взяла в руки настольную печать с фигурной ручкой, которую мне принесли на атрибуцию. Нужно будет написать коллегам во Флоренцию, возможно, у них есть сведения о подобном гербе. А пока нужно поспать, все остальное подождет. Я посмотрела на электронные часы. Было пять утра.