Loe raamatut: «Встретимся во сне. История, написанная лапой»

Font:

Вале, Ане, Саше

Глава первая, мяу,
в которой мы узнаём про меня, про Лёву и вообще

Мяу! Да что же это такое! Маленький хозяин опять не даёт мне спать! Вот снова подскочил посреди ночи – глаза огромные, как две миски, схватил меня, прижал к себе, шепчет:

– Ох, Кефирыч, какой страшный сон! Даже сердце колотится, вот, слушай!

И прикладывает меня к груди, чтоб я, значит, сердце его послушал. Ну колотится, да. Но что я могу сделать? Мы, коты, конечно, хранители… Ну это не все знают, мяу… То есть вообще никто не знает, если честно, хотя некоторые догадываются. Мы хозяев охраняем. Оберегаем от разных бед. Ну или, если беда уже случилась, как-то утешаем. Они нас на руки берут, гладят и успокаиваются.

Но это – в жизни. А во сне – что я могу сделать? Я же в сон хозяина не проникну! Но мне его жалко, конечно. Каждую ночь кошмары – это же ужас, мяу! Вот и думаю уже который день: как помочь моему Лёве?

А он всё гладит меня, гладит, и сердце у него всё колотится, так громко, у меня аж ухо заложило, мяу!

– Рассказать тебе, что я видел? – шепчет.

Ну, я ухом дёргаю: мол, рассказывай, что ж поделать. Всё равно не отпустишь.

– Там был свет, Кефирыч, я был в тёмной-тёмной комнате, а впереди был свет и шёл человек, странный человек, и я вдруг вижу: это дедушка! Он идёт, я вижу его спину… Ты слушаешь?

– Мяу.

– Ну и вот, – Лёва продолжает испуганно, – я иду за ним и думаю: значит, дедушка жив? Радуюсь, конечно, дедушке, зову его… Он оборачивается – и… – Лёва крепче прижимает меня к себе, продолжает тихо-тихо, испуганно-испуганно: – Он оборачивается – и я вижу, что он… какой-то другой. Он таким никогда не был: глаза злые-злые и смотрит так страшно… Я его тогда спрашиваю: «Ты почему такой?» А он отвечает… И знаешь, как будто звук замедленный, сильно замедленный, прямо басом: «Пойдё-ом со мно-ой на пру-у-уд…» – «Дедушка, почему ты так странно говоришь, так страшно смотришь? Почему ты такой живой и – такой ужасный? Не смотри на меня, дедушка, я боюсь тебя, я боюсь!» А он: «Пойдё-ом со мно-ой на пру-у-уд…»

И вот, понимаешь, Кефирыч, у него кривые пальцы, он их протягивает ко мне – и начинает душить! Я чувствую на горле эти руки в морщинах и пытаюсь оторвать их, а они только сильнее давят… Дедушка же добрый был, почему он стал такой злой? И вот руки всё сильнее давят мне на горло, а лицо сбоку приближается, приближается, и глаза прямо впиваются в меня… Но это же мой родной, любимый дедушка! Почему эти кривые пальцы, и страшные зубы, и злые-злые серые глаза?

«Ты-ы-ы не вы-ы-ыйдешь отсю-уда», – медленно-медленно говорит дедушка своим страшным голосом.

А я вижу свет, понимаешь, Кефирыч, я вижу свет, он же впереди, и до него рукой подать, моей рукой, но руки злого дедушки не пускают, всё сильней давят на горло, и я уже почти совсем не могу дышать, а вот уже и совсем не могу, и я умираю – и просыпаюсь.

Лёва плачет, мяу. Бедный Лёва. Я тыкаюсь головой в его ладони, успокаиваю. Мол, гладь меня, хозяин, а я тебе помурчу.

У маленького хозяина умер дедушка, ну это обычная история. Все умирают, и дедушки тоже. Даже самые хорошие и любимые. А теперь вот этот дедушка приходит к Лёве во сне. И душит его. И Лёва не понимает почему. Зачем дедушке, который так его любил, после смерти приходить к внуку во сне и мучить его?

Очень странно.

Лёва не понимает.

И я не понимаю, мяу.

А вообще у нас обычная семья. Обычная квартира, маленькая правда. На большую у хозяев денег нет. И мы вчетвером в одной комнате: Лёва, мама, папа и я, Кефирыч. Лёвин папа часто в ночную смену работает, он шахтёр, и Лёва тогда по ночам только с мамой и со мной. Но мама спит крепко, устаёт на работе и не просыпается, даже когда Лёва во сне кричит. А я просыпаюсь, мяу. Ну то есть я и не сплю никогда. Это же известно, что коты не спят: мы только дремлем. Вот и я дремлю, дремлю, а потом Лёва как закричит: «А-а-а!», как подскочит, как схватит меня – и давай очередной страшный сон мне пересказывать! И гладить. Ну, я мурчу, моё мурчание успокаивает, я знаю.

– Ты, Кефирыч, мурчишь, как трактор, – грустно улыбается Лёва.

Ну да, я такой, мяу. Конечно, тракторы не мурчат, они тр-р-рещат, они гр-р-ремят, ну Лёва это образно, я понимаю…

Глава вторая, мяу,
в которой Лёва жалуется и вспоминает, а я слушаю и мотаю на усы

И из школы Лёва приходит уставший и грустный. Ну понятно, ночью постоянно подскакивает от своих кошмаров. Не высыпается, мяу. Бедный маленький хозяин. Мама и папа на работе, вот он мне и выговаривается:

– Эх, Кефирыч! Иди-ка сюда! (Ну и берёт меня, сажает к себе на колени и гладит, а я ухом шевелю: почеши, мол, за ухом, а я помурчу, как трактор, ты же любишь…) Вот так вот всё, Кефирыч. Опять Надежда Викторовна кричала. Ты, говорит, совсем дурачок. Скоро два плюс два сложить не сможешь. Ну да, я в математике ничего не понимаю, так что ж теперь, убиться и не жить?

– Мяу! – Это я ему отвечаю. Мол, да нет, зачем убиться и не жить? Лучше наоборот – не убиться и жить.

– Надежда Викторовна говорит, что без математики никуда. Математика – царица наук, всё такое… Эх. Она мне тоже снится в кошмарах! Гонится за мной с учебником и бормочет так страшно, как будто робот, например, вот такое, смотри (Лёва легонько перекладывает меня на кровать, достаёт из ранца учебник, читает): «Рабочим поручили за три дня посадить деревья по краям аллеи длиной один километр в первый день они посадили деревья на участке длиной двести двадцать семь метров во второй день на участке длиной триста восемнадцать метров в третий день длина участка была на девяносто семь метров больше чем во второй день справились ли рабочие с этим поручением». Вот такое, представляешь? А я ничего не понимаю, понимаю только, что рабочие. И что они сажают деревья. И думаю, что, если они не справятся, их уволят. И я не хочу решать эту задачу, даже если б мог, потому что, если их уволят, мне их будет жалко! А Надежда Викторовна всё бормочет и всё бежит за мной, а я от неё, я быстрей, и она быстрей, и знаю, что, когда она меня догонит, точно задушит, они все меня душат – и дедушка, и Надежда Викторовна, и это так страшно, ты не представляешь, потому что в жизни-то Надежда Викторовна, конечно, довольно сердитая всегда, но не убийца всё-таки! А дедушка так и вообще самый добрый в мире у меня был, ты же помнишь?

– Мяу, – грустно отвечаю я.

– Ага, – грустно улыбается в ответ Лёва. – Он и тебя любил, всегда гладил и колбаску приносил из магазина. Он тебя и Кефирычем назвал, помнишь?

– Мяу…

– Эх, дедушка! Такой был живой и добрый, а теперь такой злой и страшный в снах, – печалится Лёва. – Опять вот: душит меня, я умираю, просыпаюсь – и сразу начинаю вспоминать всякое хорошее про дедушку! Чтобы точно понять, что во сне – это не он, это только кто-то в его обличье! Ну не может мой дедушка быть злодеем!

Ну и дальше Лёва начинает дедушку вспоминать, рассказывать, например, такое:

– Мы с дедушкой однажды пошли на пруд, не рыбачить, ему жалко было рыбу. Многие дедушки рыбачат, а мой не мог. Над ним другие дедушки смеялись даже поэтому. Ну и мы с ним пошли на пруд, летом это было. И он мне сказал: «Смотри, там, под водой, лягушки! Видишь?» А я никогда лягушек не видел, и мне было очень интересно. Их не было видно, только пузыри над водой. И дедушка тогда сказал: «Я знаю, как выманить лягушку!» – «Как, дедушка?» – спросил я. «Лягушка ловит еду в прыжке. Комаров, например. Они же летают. Сейчас мы что-нибудь подбросим над водой – лягушка подумает, что это еда, и вынырнет, чтобы поймать!» – «О, круто! – говорю я. – А что подбросим?» Дедушка задумался. Думал-думал, а потом как хлопнет себя по лбу: «Вот я старый дурак! Камертон же!»

А камертон – это такая маленькая дудочка: в неё дуют, из дудочки звучит какая-нибудь нота, и по этой ноте настраивают музыкальный инструмент. Пианино, например. Или гитару. Или флейту. Вот дедушка был флейтист, только он давно уже не играл, ну, руки уже не те, он говорил, и слух тоже не тот… Но он хороший был флейтист, его очень все уважали на работе. И он этот маленький белый камертон всегда с собой носил, как талисман. Ну и привычка была такая: идём, идём, а он камертон достанет – и как дунет! И звучит нота ля: ля-а-а-а-а! И все оборачиваются. В общем, необычный он у меня был, конечно…

И вот он камертон достаёт из кармана пиджака, обтирает его платочком со всех сторон, подходит поближе к воде и уже замахнулся…

Тут я кричу: «Дедушка, так камертон утонет, ты что!» А он усмехается: «Не утонет: лягушка схватит!»

И вот полетел камертон над водой… Полетел над водой, закрутился в воздухе и почти уже упал в воду. И вдруг из воды выскочила лягушка, такая прикольная вся, пупырчатая, и ка-ак схватит ртом камертон! А камертон ка-ак задудит! А лягушка ка-ак перепугается! Выплюнула камертон, квакнула обиженно и снова в воду спряталась.

Мы с дедушкой долго смеялись: надо же, лягушка-музыкант! На камертоне сыграла! Так шли до дому и всё смеялись. А вечером я нарисовал лягушку с камертоном во рту и подарил дедушке.

А иногда дедушка брал флейту. Гладил её, что-то тихо ей шептал, как будто рассказывал… А ещё иногда, совсем редко, например в начале декабря, когда темнеет рано-рано, и от этого как-то грустнее, чем обычно, дедушка осторожно, стараясь потише, чтобы не раздражать соседей, играл на флейте. Дрожащими руками, не всегда попадая в правильные отверстия, но всё-таки играл. И флейта тихонько, жалобно пела. И дедушка закрывал глаза и дудел, и за окном было темно, а у нас горел торшер, и дедушка играл, и я смотрел на него и думал, какой он хороший.

А теперь его нет, он только приходит во сне и душит меня, душит… И не даёт мне вырваться на свет… Почему это, Кефирыч?

– Мяу… – Это уже я, Кефирыч, ему отвечаю.

Вот так мы с Лёвой и болтаем. И за окном уже темно – как тогда, когда наш дедушка тихонько играл на флейте. А Лёва снова вспоминает про свои страшные сны, и как Надежда Викторовна за ним бежит с учебником и бормочет, как робот, например, такое:

«Купили пять метров ткани в горошек и семь метров такой же ткани в полоску сколько стоит каждый кусок ткани если всего заплатили триста шестьдесят рублей…»

– А я, Кефирыч, ничего не понимаю и только думаю, зачем купили эту ткань? И кто её купил? Представляю зачем-то, какие это люди, как они пришли в магазин покупать ткань. Может, это были пожилые женщины. А может, молодые. Может, мама с дочкой. И дочку зовут Валя. А почему бы и нет? Мне нравится Валя, ну, ты знаешь, Кефирыч: которая за первой партой, потому что у неё зрение плохое. Которая в пятом подъезде живёт. Вот, она мне нравится, так что пусть ту девочку из задачи тоже зовут Валя.

Глава третья, мяу,
в которой Лёва не может без меня, а я не могу без чесания за ушком

– Я что, ветеринар? – Доктор спрашивает удивлённо.

Ну, просто Лёва меня с собой привёз.

Ему так легче.

Мы в коридоре сидим.

А сперва ехали на машине. Да, мяу, забыл сказать, что у нас есть машина. Старенькая, правда, и вечно ломается. Но на новую опять же денег нет. Да и любит Лёвин папа свою развалюшку. Он сам её так называет, мяу. Вот и сегодня – заводил её, заводил, а она всё не заводилась. И он тогда погладил машину по старенькому салатовому боку и сказал: «Ну, развалюшка, ну ты чего? Давай уже, не капризничай!»

И машина сразу же завелась. Потому что, когда тебя гладят и ласково называют развалюшкой, не завестись – это уже просто свинство, мяу.

А я люблю в машине ехать. Сидишь себе у Лёвы на коленях, глазеешь в окошко, а там – разные виды! Снег, люди, магазины, кошки даже иногда… В общем, очень познавательная поездка получается. Если бы ещё развалюшка не капризничала постоянно: то заглохнет, то бензином завоняет, то ещё чего… Но всегда, рано или поздно, довозит куда надо. Вот и до поликлиники довезла.

Вот мы и сидим, ждём приёма.

Лёва с мамой и папой сидят на стульях у кабинета, а я – по-прежнему на руках у Лёвы. Меня сперва не хотели пускать в поликлинику – мол, нельзя с животными! Строгая женщина в гардеробе прямо кричала:

– Если все с котами будут приходить, так это что получится?

– Получится, что все с котами, – Лёва говорит.

Ну логично же? Логично! А женщина ещё хуже разозлилась почему-то:

– Сегодня – с котами, завтра – с собаками, а послезавтра – со слонами начнут приходить? А убирать за слоном кто будет? Зинаида, конечно!

Откуда в нашем городе слоны? И кто такая Зинаида? Очень меня интересовали эти вопросы, я вообще кот любопытный, но что я мог сказать? Только «мяу».

– Мяу, – говорю.

– Ну посмотрите, какой он миленький у нас. – Мама Лёвы чуть не плачет. – И мальчику без него правда плохо! Ну мы кота даже не выпустим на пол, он будет у него в курточке сидеть!

– Нет, я сказала!

Вот ведь вредная тётя попалась.

На крик ещё одна подошла.

– Ты чего, Зинаида? – спрашивает.

Вот эта, вторая, ничего. Не злая. Улыбнулась и почесала меня за ушком. А мы, коты, когда нас за ушком чешут, сразу можем о таком человеке сказать: наш человек.

Ну и заодно я понял, что злую тётку зовут Зинаида. Только со слонами всё ещё непонятно, откуда они в нашем городе возьмутся. Разве если из зоопарка привести или из цирка. Но у нас в городе ни цирка, ни зоопарка опять же. Так что – загадка. Одним словом – мяу.

– Да вот, Ириш, приволокли кота и хотят, чтоб я их раздела, да ещё и к доктору пустила! – возмущается Зинаида.

А эта, которая Ириш, всё улыбается и всё за ухом меня чешет.

И чем дольше чешет, тем больше мне нравится. Нет, мяу, вы уж как хотите, а я из такой замечательной поликлиники по доброй воле не уйду!

– Да ладно тебе, Зин, у нас же особая поликлиника, к нам с чем и с кем только не приходят, – улыбается Ириш.

– Тебе легко говорить! – злится Зинаида и на неё. – Ты медсестра, с тебя взятки гладки. А я лицо ответственное, меня за такое по головке не погладят!

Мяу! Я, кажется, начинаю понимать! Бедную Зинаиду не гладят по головке. Вот она и злая. Ведь если тебя не гладят по головке, это очень грустно. День не гладят, два не гладят – на третий взвоешь. Понимаю, мяу.

Но тут папа Лёвы не выдержал и тоже раскричался.

– Что у вас за синдром вахтёра? – кричит. – Чуть что – «не пущать»! Видите, ребёнку плохо, ему с котом легче, что с вас – убудет?

В общем, они долго так препирались, и мама Лёвы уже почти заплакала, но тут пришёл сам доктор. Большой такой. Как два Лёвиных папы.

– Что за шум, а драки нет? – спрашивает.

Ну Зинаида стала и ему на нас жаловаться, и в меня пальцем тыкать, чуть не в морду, извиняюсь… Обидно, мяу! А Ириш, наоборот, стала доктора уговаривать: мол, посмотрите, какой милый мальчик и какой у него милый котик. Я сама лично, мол, с ним посижу, пока вы их принимать будете…

Мяу, сама лично? Такая знатная заушная чесальщица? Теперь я не просто отсюда не уйду, а – ни за что!

– Григорий Борисыч, ну пожалуйста! – Ириш просит.

И мама Лёвина, и папа, и все вокруг столпились и очень просят.

Григорий Борисыч тогда говорит:

– Ну ладно. В виде исключения можно. Только, Ириш, с рук кота не спускай! Не дай бог разобьёт чего в кабинете или того хуже: нагадит.

Мяу! А вот это я попросил бы! Что значит – «нагадит»?! Вы за кого меня принимаете? Я не какой-нибудь уличный котяра, который вести себя не умеет! Что ж я, потерпеть не могу? Обидно, мяу!

В общем, взяли мы талончик и ждём. Сидим у кабинета.

Тут много разных детей с родителями. И все дети такие странные. Говорят что-то непонятное, ходят взад-вперёд без остановки, натыкаются на стены, и глаза у них какие-то прямо стеклянные, мяу… Ужас, в общем.

И Лёва наш, получается, тоже странный ребёнок: его мучают ночные кошмары.

Долго-долго сидим. Григорий Борисыч каждого ребёнка по полчаса принимает, а то и больше! Обстоятельный доктор. Похвально, мяу… Но сколько же можно ждать?!

Но вот мы наконец в кабинете. Мама, папа и Лёва с надеждой смотрят на доктора, а я смотрю на медсестру Ириш. И тоже с надеждой. На то, что возьмёт на руки – ну и почешет, мяу!

Лёвина мама, волнуясь и сбиваясь, пытается рассказать доктору про Лёвину проблему, а Лёвин папа молчит и, кажется, сейчас заснёт: он устал после ночной смены в шахте. У него очень опасная работа, мяу, ему самому бы к врачу. Бедный большой хозяин.

Доктор слушает внимательно, потом поднимает на нас глаза и удивлённо спрашивает (вот тогда он и спросил):

– Я что, ветеринар? Почему здесь кот?

И мы удивлённо смотрим на него в ответ: он же сам полчаса назад разрешил!

Ириш тогда говорит:

– Григорий Борисыч, вы забыли: у гардероба они стояли с котом – вы сказали, можно.

– Да? – удивляется доктор. – Ну раз сказал, значит, можно… – Снимает большие очки и трёт пальцами глаза. – Вечно обо всём забываю.

«Ну да, – думаю я, – с такими странными пациентами сам с ума сойдёшь».

– Ну вы его тогда подержите, Ириш, – говорит доктор.

И я перехожу в руки медсестры. Она тёплая, почти как мой Лёва. Я подставляю ей ушко, но она, кажется, тоже забыла – забыла, что меня необходимо за ним чесать! И просто рассеянно гладит. Ну и на том спасибочки, мяу. Я кот не гордый.

Лёвина мама заново начинает рассказывать – и совсем сбивается, а Лёвин папа внезапно оглашает кабинет таким мощным храпом, что от неожиданности подпрыгивают все, даже доктор. Мама испуганно толкает папу. Тот просыпается, трёт глаза…

– Знаете, дорогие родители, вы посидите в коридоре, а мальчик сам всё мне расскажет, хорошо? – вздыхает доктор. – Ты не против? – спрашивает Лёву. Лёва растерянно пожимает плечами. – Не бойся, расскажи всё как есть, я помогу, это моя работа, – успокаивает Лёву Григорий Борисыч.

– Только Кефирыча не уносите, ладно? – тихо просит Лёва.

– Да, если можно, пусть кот останется, – мама просит. – Лёве с котом спокойней.

Ещё бы не спокойней, мяу! Я хранитель так-то!

Мама и папа выходят. В кабинете – только Лёва, доктор, я и моя Ириш. Мы готовы слушать. Но Лёва стесняется и молчит.

– Ну давай тогда я начну, – говорит доктор.

Лёва кивает.

– Тебя мучают ночные кошмары, так?

Лёва кивает.

– Какие?

Лёву передёрнуло (видно, вспомнил кошмары). Лёва молчит. Стесняется, наверное, такого большого и серьёзного Григория Борисыча.

Доктор, скрестив на груди руки, задумчиво смотрит на Лёву.

– Давай тогда так, – говорит доктор, – меня здесь нет.

Мяу! Всё. Доктор свихнулся.

– Как будто нет, – уточняет Григорий Борисыч.

А, в этом смысле, мяу… Уф. Я уж испугался.

– Ни меня нет, ни медсестры – никого. Только твой Сметаныч.

– Кефирыч, – тихо поправляет Лёва.

– А, да, извини. Кефирыч. И рассказывай всё – ему. А нас – нет. Хорошо?

Мяу! Я уже сто раз слышал эти рассказы, но ради выздоровления моего бедного маленького хозяина готов послушать в сто первый! Рассказывай, Лёва!

Лёва осторожно поднимает голову, смотрит на меня.

А я – на него.

Глава четвёртая, мяу,
в которой Лёва делится кошмарами, а со мной не делятся мячиком!

– Мне снится, что мой дедушка стал злым, – тихо говорит Лёва. – Он душит меня во сне. Впереди свет, а он меня не пускает, и у него лицо такое страшное и глаза, а он никогда таким не был!

Я смотрю на Лёву. Доктор молчит. Ириш гладит меня. Лёва продолжает:

– И Надежда Викторовна бежит за мной, протягивает руки, чтобы задушить, и бормочет свои задачи, как робот… Надежда Викторовна – наша классная, она математику ведёт. Она бежит за мной и бормочет задачи про рабочих, которые могут не успеть посадить деревья, и их тогда уволят. И про ткань, которую кто-то купил, много-много ткани, а зачем? И про яблоки – ну, что в магазин привезли столько-то ящиков красных яблок и столько-то жёлтых. И надо, почему-то очень надо что-то посчитать, умножить, разделить… А я не понимаю, ничего не понимаю и только всё думаю: зачем в этом учебнике всё продают и покупают, покупают и продают? Ткань, яблоки, картошку, тетради… И ещё рабочие там – то деревья сажают, то снег убирают… И я их себе представляю: как они устали и как начальник их ругает. И мне их жалко, и поэтому ни одной задачи решить не получается, потому что, когда жалко – тогда ничего не решается… И Святополк Игоревич тоже снится…

– Кто? – не выдержал доктор.

И правда, интересное имя, необычное: Святополк Игоревич. Хотя в наше время каких только имён не услышишь, мяу.

Лёва вздрагивает и замолкает.

– Ой, извини, – бормочет Григорий Борисыч. – Рассказывай, рассказывай, и – не мне, меня нет! Рассказывай своему Йогуртовичу!

– Кефирыч он, – поправляет Ириш и наконец-то чешет меня за ухом!

Мяу-у! Как же приятно! Рассказывай подольше, маленький хозяин!

– Святополк Игоревич – это наш физкультурник. Он и в жизни злой, не только во сне. Издевается, что у меня ничего на физкультуре не получается.

И Лёва снова замолкает. Стыдно в таком признаваться даже любимому коту. Понимаю, мяу… Эх. Хотя чего стыдного-то? Не все же физкультурники! Люди разные, и коты разные, и это прекрасно! А то, если бы все были одинаковые, жилось бы так скучно – хоть вой, клянусь кошачьей бабушкой!

– А что именно не получается? – осторожно спрашивает Ириш.

– Ну… Всё, – глухо говорит Лёва. – Особенно кувырки. И через козла прыгать.

– Хм, – снова не выдерживает доктор. – А почему не получается?

– Вот и Святополк Игоревич не понимает! – горестно вскрикивает Лёва. – А я вот не могу, и всё! Вот этот момент – когда кувырок, когда надо через голову – я не могу, мне страшно, что не смогу и что шею сверну или ещё что… А они смеются, все смеются: и Святополк Игоревич, и пацаны все, и даже… даже Валя. Ну то есть она не то чтобы смеётся прямо громко, но немножко улыбается. Она хотя и в очках, и умная, но у неё всё получается: и кувыркаться, и прыгать, даже через козла!

– Я тоже не умею прыгать через козла, – успокаивает Ириш.

Может, обманывает, конечно… Но всё равно молодец! А другой бы я за ушком чесать и не доверил, мяу!

– Я тоже не умею через козла, – говорит Григорий Борисыч.

Ну он, может, и не обманывает: вон он какой большой. Может, ему и правда трудно прыгать. Хотя необязательно, что он и в школе был таким большим, мяу.

– Мне знаешь, что физрук сказал как-то? – усмехается доктор.

– Что? – спрашивает Лёва.

– «Эй, толстый, забудь бабушкину деревню, где ты всё лето пирожки трескал!»

– Ого, – сочувствует Ириш. Даже про ухо моё забывает, я нетерпеливо им дёргаю: мол, давай гладь, мяу!

– Да, вот так, – говорит доктор. – А какая деревня? Какая бабушка? Моя бабушка на войне погибла. Да даже если бы и не погибла, если бы правда я у неё в деревне пирожки трескал – разве так можно? Тем более когда – учитель?

– И как же вы… после этого? – Лёва спрашивает тихо.

– Ну как, – снова усмехается доктор. – Психотравма, конечно. Тем более все тоже как засмеются после этой фразы! Тяжело было. Что делать. Но вот вырос я, стал доктором, и однажды – представляешь, – однажды этот физрук ко мне сына своего привёл! У сына проблемы были на нервной почве. Не могу говорить, что конкретно: врачебная тайна. Но, скажем так, проблемы с весом… Постоянно заедал тревогу, нервничал… Неудивительно, с таким-то отцом.

– И что вы? – Лёва и Ириш почти в один голос спрашивают.

– Ну что я… Так же вот, как твоих родителей, попросил физрука выйти. Он меня не узнал, понимаешь? Ну да мало ли у него толстых учеников было… Ну вот, физрук вышел, а я сыну-то его и говорю (Григорий Борисыч ехидно улыбается): «Эй, толстый! Забудь бабушкину деревню, где всё лето пирожки трескал!»

Мяу! Чего?? Это называется – доктор? Сын-то при чём?!

Мы все на Григория Борисыча в ужасе смотрим.

А он на нас.

И вдруг как расхохочется на весь кабинет!

– Да шучу я! Конечно, ничего такого я не сказал. Назначил лечение, да и всё. С таким отцом мальчишку только пожалеть можно было, а не издеваться. Так что всё хорошо закончилось.

Мяу, хорошенький медицинский юмор, нечего сказать!

– Ириш, пиши рецепты. А ты, пожалуйста, позови родителей, – говорит доктор Лёве.

Ириш аккуратно спускает меня с колен. Мяу, жаль. Но что поделать. Рецепты нужнее.

Григорий Борисыч диктует, Ириш пишет, Лёва уходит звать родителей, а я… Я вижу игрушечный мячик. Мяу-у! Такой чудесный мячик, маленький, как раз мне под лапу! Откуда он в кабинете? Наверное, для успокоения пациентов: они этот мячик крутят в руках и успокаиваются. Игрушка-антистресс, или как это называется…

В общем, ничего не могу с собой поделать – начинаю гонять мячик по кабинету, а доктор начинает гонять по кабинету меня и в итоге выставляет за дверь. Мяу! Обидно так-то: хранителей выгоняют почти что пинками!

А потом Лёва возвращается в кабинет со мной на руках и говорит растерянно:

– Нет родителей…

– Хм. Куда же они делись?

Лёва пожимает плечами.

– Ну ладно, пока они не пришли, давай я у тебя ещё одну вещь спрошу, – осторожно говорит доктор. – Скажи… А вот эта девочка… Как её… Варя?

– Валя, – шепчет Лёва.

– Да, извини. Вот Валя эта… Она тоже тебя во сне задушить хочет?

Лёва удивлённо смотрит на доктора:

– Нет… Она – нет.

– Ага, это уже кое-что, – говорит доктор. – Значит, задушить во сне хотят только те, кто в жизни тебя, так сказать, достаёт…

– А дедушка? Он же был такой хороший! И никогда меня не доставал!

– А, да, дедушка. Извини. Он?..

Лёва молча опускает голову.

– Да, понимаю, – тихо говорит доктор. – Сочувствую. Давно?

Лёва молча кивает.

Доктор вздыхает и кладёт большую руку Лёве на плечо.

– Да… Тогда действительно странно… Я вот тебе выписал тут кое-что. Ириш, дай рецепты! Держи, дорого́й, только печати поставь в регистратуре… Так, но где же твои родители? Надо их дождаться, а у меня очередь. Куда они пошли-то?

Лёва пожимает плечами.

– Творожич, ты не знаешь? – спрашивает меня доктор.

Да Кефирыч я, мяу! Кефирыч! Неужели так трудно запомнить?!

– В общем, всё с тобой в порядке, – говорит доктор Лёве. – Просто растёшь, нервная система перестраивается, ну, в общем, всё будет хорошо.

– Но я боюсь засыпать, – всхлипывает Лёва.

– Вот с этими таблетками можешь не бояться, – успокаивает Борисыч. – Главное – пей строго по рецепту. А родители пусть сами ко мне потом зайдут, у меня сейчас нет времени их ждать, извини. Видишь – полный коридор пациентов. Позови следующего, пожалуйста.

Мы с Лёвой выходим, а в кабинет заходит мама с плачущей девочкой, и я успеваю заметить, как доктор сразу протягивает ей мой мячик. И Ириш ещё говорит:

– Григорий Борисыч, помыть бы надо после кота-то.

Мяу! После кота?! Да я самый чистый кот в мире!!! Я-то думал – Ириш… А она! Вот пусть ещё попробует почесать меня за ухом – ни за что не дамся, клянусь кошачьей бабушкой!

Мы с Лёвой одеваемся в гардеробе, и вредная Зинаида в этот раз не вредничает и вообще не обращает на нас внимания: с кем-то трещит по телефону:

– Представляешь? Врезались на машине своей прямо в стену! Ездят как сумасшедшие! Ну да, я скорую вызвала, а как же… Живые – не живые, кто их знает… Я их не разглядывала, боюсь… Ребёнка на приём отправили, а сами в магазин, что ли, поехали, приспичило им… И вот результат. Жуть, не говори!

Эх. Мяу. Какая грустная история. Даже захотелось эту Зинаиду по головке погладить, так она нервничает.

Мы с Лёвой выходим на улицу, там прямо у крыльца стоит машина скорой помощи, и тут – я даже ничего увидеть и понять не успел – Лёва как кинется к машине, как закричит страшно:

– Мама! Папа!