Loe raamatut: «Фронтовое причастие. Люди и война»

Font:

Zа ленточкой

Издание осуществлено при участии Союза писателей России в рамках проекта «Позывной – Победа!»

Предисловие

Дмитрий Федотов

Война всегда начинается неожиданно. По крайней мере, для большинства людей. Война – это всегда кровь, смерть и разрушения. Разрушение домов, разрушение семей, разрушение судеб, привычного уклада, планов на будущее, мировоззрения. Еще вчера обычные люди занимались своими обычными делами – ходили на работу, растили детей, любили, ссорились и мирились, слушали вечернюю тишину – и вдруг!..

Только не в этот раз. Туман войны накапливался исподволь, медленно заполняя пространство – и физическое, и информационное. И по мере его роста и уплотнения росли и множились его порождения – неприязнь, ненависть, жестокость ко всему, что он хотел уничтожить, растворить без остатка.

И вот весной 2014-го туман войны окончательно вырвался на волю. Колесо истории, до этого неспешно крутившееся, лишь иногда поскрипывая, вдруг стало стремительно набирать обороты. Майдан в Киеве, референдум в Крыму, страшная трагедия в Одессе, восстания в городах Донбасса. Но большинство по-прежнему не верило, что может случиться непоправимое. Даже когда начались обстрелы и бомбежки городов и поселков – еще вчера тихих, мирных, работящих. Даже когда многие уверяли друг друга, мол, это ненадолго, это чудовищное недоразумение, скоро все разрешится… Не разрешилось!

Кровь и слезы, смерть и разрушения пришли на мирную землю Донбасса и никуда добровольно уходить не собирались. И вот тогда и только тогда пришло понимание: без борьбы мирной жизни не будет.

Но все люди разные, и отношение к войне – тоже разное. Это особенно ясно видно, когда читаешь тексты, написанные под впечатлением или при непосредственном участии в боевых действиях. В предлагаемый вниманию читателей один из первых сборников, посвященных художественному осмыслению событий на Донбассе и Украине, вошли произведения самых разных людей. Здесь отметились и профессиональные писатели, и преподаватели, и врачи, и кадровые военные, принимавшие участие в боевых действиях на Донбассе против отрядов киевской хунты в 2014—2023 гг. и знающих не понаслышке, что значит сражаться и жить «за ленточкой».

В первой части сборника собраны рассказы о тех, кто не хотел, не ждал, но вынужден был принять войну, как новую и страшную действительность. Кто-то пытался сбежать от нее, кто-то упорно делал вид, что ничего не происходит, а кто-то наоборот – принял условия, как данность, но решил по мере сил и возможностей постараться вернуть прежнюю жизнь.

Вторая часть – это цикл рассказов и зарисовок, из которых сложилась яркая и правдивая мозаика происходившего и происходящего на многострадальной земле Донбасса.

В третью же часть вошли произведения о тех, кто по зову сердца, долга или совести решили во что бы то ни стало извести, уничтожить и загнать обратно в ту черную дыру, из которой вылезло в наш светлый мир это мерзкое чудовище – нацизм. Обычные мужики – вчерашние инженеры, учителя, врачи, юристы, студенты – в определенный момент поняли, что теперь их место здесь, на войне. И войну эту они обязаны выиграть!

Часть первая
Люди и война

Михаил Афонин

Коты Джона Юза

– Почему плохой дядя по нам стреляет? – Маленький Миша проснулся ночью от грохота снарядов и, даже не раскрывая глаз, взял своё одеяло и побрёл в коридор. Там лучше всего прятаться от возможных осколков, так сказали родители. Мишка им верит, хоть и не без обычных для пятилетнего ребёнка капризов, делает всё, что говорят.

Всю свою жизнь родившийся в августе 2017 года Миша прожил на войне. Он не знает и не может помнить другой жизни.

Откуда этот «плохой дядя»? А что ещё можно придумать, чтобы объяснить происходящее? Только так: плохой дядя хочет убить хороших людей.

– Мы хорошие? – иногда спрашивал Миша.

– Мы – точно хорошие, – Мишкин папа, в сотый или даже тысячный раз отвечая на этот вопрос, обнимал сына.

В свои годы Миша запросто отличает звуки работы ПВО от «прилётов». Его уже не обманешь сказкой про «гром гремит». Мальчишка сообразительный, мигом распознает пусть невинную, но ложь.

– А почему Сонечка не боится? – этот вопрос Мишка сегодня задал впервые. Сонечка – флегматичная кошка, живущая с семьёй мальчика в одной квартире. Она старше Миши, что не мешает тому считать её маленькой и приставать с нежностями.

– Она кошка самого Джона Юза. Ей ничего не страшно, – Мишкин папа сделал самое серьёзное лицо, а мама мальчика отвернулась, чтобы не засмеяться. В этот момент за окном снова громыхнуло. Мишкины родители внутренне сжались, но только не Миша. Он во всю глазел на Сонечку, пришедшую ко всем в коридор. Та на звук не повела и ухом.

– Сонечка не наша? – вынес из вышесказанного Мишка. Признаться, его родители такого не ожидали.

– Наша! Она самая наша, – Мишкина мама погладила мальчика по голове. – Это такая порода.

– Что такое порода, – любознательный Мишка всегда задаёт много вопросов.

Мишкиному папе ничего не оставалось, как начать рассказывать. Всё равно время обстрела приходится коротать в коридоре, так почему бы не занять сынишку интересной историей?

– Наш город, Донецк, основал англичанин, звали его Джон Юз, – начал рассказ Мишкин папа. – Слышал о таком?

– Не-а, – Мишка замотал головой.

– Теперь, считай, слышал. Приплыл Джон из-за моря и начал производить тут металл, – Мишкин папа взял в руки железную ложку для обуви. – Вот такой. Блестящий и красивый.

– Ух ты! Дай! – Мишка отобрал у папы вещь. – Красивая. Это тоже Джона Юза, как Соня?

– Нет, наша, как Соня, – Мишкин папа погладил так и оставшуюся в коридоре кошку.

Сонечка, будто понимая, что говорят о ней, муркнула и разлеглась прямо на обуви. Обычно ей запрещают так поступать, но только не во время обстрелов. За восемь лет войны умная кошка успела усвоить, что, когда за окном шум, можно всё.

– Так вот, сначала вырос посёлок. Назвали его Юзовкой, в честь англичанина.

– Вырос! – засмеялся уже полностью проснувшийся Мишка. – Как помидор!

– Не совсем, – Мишкин папа почесал затылок. – Как бы тебе сказать? Построили, в общем. В таких случаях говорят, что вырос. Жил тут Джон, не тужил, но вдруг заболел.

– И ему делали уколы? – Мишка помнил, как когда-то лежал в больнице.

– И уколы тоже. Но ничего не помогало.

– Он умер? – спокойно спросил Миша.

Мишкины родители переглянулись. Как они не старались уберечь сына от новостей и разговоров о смерти, перекрыть поток информации невозможно. Мальчик сам умеет включать телевизор, а когда никто не видит, набирает на пульте цифры каналов, которые смотрит папа. Там новости и прочее, что детям показывать не принято.

– Почти. И тут к нему привели знахаря. Это такой доктор, только лечит травами, не таблетками, – Мишкин папа опередил вопрос сына. – Звали этого человека Андрей, фамилия – Кот. Или, как написано в некоторых документах, Котт, с двумя «т».

– Это откуда такие подробности? – заинтересовалась рассказом Мишкина мама.

– Читал недавно, где-то попадалось, – Мишкин папа действительно прочитал статью местного краеведа, жаль не запомнил его фамилию.

– Тогда дальше рассказывай, Мишка засыпает.

Мишка, пригревшись на коленях отца, не просто засыпал. Он уже уснул. У детей это быстро. На улице снова загрохотало, но мальчик не проснулся, только вздрогнул.

– Когда это всё кончится? – вздохнула Мишкина мама. – Ты теперь мне про кошек рассказывай, интересно, чем закончится.

– С удовольствием, – Мишкин папа улыбнулся.

Джон Юз, когда к нему привели знахаря, разозлился. Как можно, ему, просвещённому европейцу, в качестве врача подсовывать вот это? Андрей Кот действительно выглядел, мягко говоря, не очень. Одет в рваньё, к тому же – с чужого плеча.

А вот когда Кот заговорил, англичанин ему поверил. Говорил Андрей приятным баритоном, совсем не подходящим к его внешнему виду.

– Как будешь лечить, оборванец? – Юз приподнялся на постели, с которой не вставал последнюю пару недель.

– Ко мне жить поедешь, барин. Вылечу, – Кот, сохраняя достоинство, без разрешения покинуть помещение вышел.

Делать нечего, Юз переехал в хибару Андрея. Домом жилище знахаря можно было называть только с большим приближением. Землянка с крышей, без окон – это если коротко.

После Джон Юз записал в своём дневнике, что первое, что он даже не увидел, а почувствовал в доме Андрея – кошачий запах. После, когда Кот зажёг фитиль в плошке с маслом, англичанин разглядел свору кошек и, разумеется, котов. Промышленник попытался их сосчитать, но на третьем десятке сбился – животные не сидели на месте, постоянно копошились и тёрлись об ноги людей.

– Есть просят, – Кот достал откуда-то из-под одежды свёрток.

Даже при тусклом свете Юз сумел опознать, что кормит знахарь своих котов отборным мясом. И где только берёт?

– А ты, братец, часом не подворовываешь? – Юз любил честных людей.

Андрей ничего не ответил. Вместо этого он бросил на пол вытащенный откуда-то пыльный тулуп.

– Ложись, барин, в ногах правды нет.

Юз прожил у знахаря четыре дня. Андрей лечением Юза не занимался, но Джону, тем не менее, стало намного лучше.

– Кошки тебя лечат, барин, – ответил Кот на вопрос англичанина.

Кошки действительно, как Юз их не прогонял, спали в его ногах и на голове.

Почувствовав облегчение, Джон дал Андрею денег. В записях значится тридцать рублей. Краевед, чью статью читал Мишкин папа, утверждал, что в то время корова, хорошая, дойная, стоила шестьдесят. Отчего это промышленник так расщедрился? Тут всё понятно. Он уже прощался с жизнью, а теперь может стоять на своих двоих.

Деньги же эти стали большой ошибкой. Кот, как сейчас говорят, страдал от алкоголизма. Из-за своего пристрастия к спиртному, а точнее – из-за того, что под винными парами становился неоправданно дерзким и храбрым, Андрей часто бывал бит.

Краевед приводил в статье документ, где написано: «гражданин Андрей Котт (вот тут как раз и есть те самые два «т»), выпив лишку, плевал на посетителей кабака жёваным огурцом, за что был бит оными». И таких записей более десятка.

В общем, избили Андрея в очередной раз. В свою землянку он приполз весь в крови, чем изрядно испугал Юза.

Кошки же, как только Кот оказался внутри дома, набросились на него и стали вылизывать.

– Плохой дядя уже не стреляет, – зашевелился маленький Мишка.

Действительно, звуки «прилётов» прекратились, а сейчас радовала слух «ответка».

– Не стреляет, – Мишкина мама помогла сыну слезть с колен отца.

Мальчишка, сонно потирая глаза, потопал в свою кровать.

– А ты стой! – деланно строгим тоном сказала Мишкина мама и ткнула указательным пальцем Мишкиному папе в грудь.

– Это ты что задумала? Мишка уже снова спит?

– Это ты задумал, – Мишкина мама сделала вид, что не поняла намёка. – Рассказывай про Юза. Продолжай.

– Интересно? Тогда делай чай и бутерброды.

Такой страшной ночи Юз не переживал никогда. Это тоже ясно из его записей. Кошки мяукали и выли, царапали пол и стены. Джон хотел сбежать, но опасался проходить мимо когтистой своры.

На следующее утро Андрей выглядел, будто ничего вечером не случилось. Англичанин сообщил знахарю, что уходит.

– Ты бы это, погодил, барин. Ещё бы пару дней, – Кот пытался уговорить Юза остаться.

Но Джон оказался непреклонен.

Промышленник ушёл на своих двоих, чем очень удивил подручных, когда сам явился в контору.

– Сколько этот оборванец с вас взял, – поинтересовался адвокат Яснорецкий, под вечер войдя в кабинет англичанина.

Тут до Джона дошло, что он Андрею не заплатил. То есть денег давал, но это, скорее, жест доброй воли. А вот само лечение, а в том, что знахарские кошки и были лекарством, Юз не сомневался, оказалось неоплаченным.

– Ещё не платил. Он не просил, а я упустил из виду.

– Ну-ну, – адвокат не поверил хозяину и недовольно бурча удалился. – Одежду вашу всю выкинуть пришлось. Провоняла кошками – не отстираешь.

Когда совсем стемнело, Джон Юз отправился в землянку Андрея, приготовив Коту в качестве оплаты целых двести рублей. Прижимистым англичанина было не назвать.

Возле хибары знахаря никого не оказалось, да и быть не могло – она стояла на отшибе.

– Андрей, ты дома? – Юз постучал в хлипкую дверь жилища и, не дожидаясь ответа, вошёл внутрь.

– А дальше? – Мишкина мама нетерпеливо толкнула мужа в плечо.

– Пожожди, жай прожевать, – откусывая непомерно большой кусок бутерброда попытался ответить Мишкин папа. – Жуть жай не ражлил.

– Жуй. Ещё сделать?

– Разве что один. Лучше – два, – Мишкин папа сыто улыбнулся.

– Сделаю три. – Мишкина мама ушла на кухню, но скоро вернулась. – Закончилась колбаса. Третий – с сыром.

– А что дальше? Зашёл Юз в хату, а там Андрей стоит на четвереньках и с котами рвёт зубами тушу то ли коровы, то ли лошади. Англичанин не разобрал.

– Да ладно?! – Мишкина мама вскрикнула от неожиданности.

– Тише, сына разбудишь, – Мишкин папа сделал глоток чаю. – Об этом есть в записях англичанина, краевед откопал.

– И что Юз?

– А что Юз? Андрей ему говорит, мол, знаю, что секрет этот не удержишь, требовать клясться не буду. Прошу, говорит, только до утра потерпеть.

– А что утром?

– Утром Кот, или Котт, покинул Юзовку навсегда и больше никогда тут не появлялся. А клятву с англичанина он всё-таки взял.

– Какую?

– Письменную, как положено. Юз пообещал Андрею отныне и навсегда кормить всех бродячих котов и кошек. И людям всем велеть поступать так же.

– И всё? – Мишкина мама ожидала какой-то другой, более страшной концовки.

– И всё. Но и о том, что видел, Джон никому не рассказал. Хоть его и не просили. В дневнике записал, но тайну сохранил.

– Юз – хороший дядя? – родители не заметили, что маленький Мишка проснулся и вышел из спальни. Сейчас он стоял рядом с папой и мамой, сжимая в одной руке колбасу, а в другой сыр, которые (когда только успел?) взял с двух оставшихся на журнальном столике бутербродов.

– Проголодался? Хлеб возьми, чтоб животик не болел, – Мишкина мама поцеловала сына в макушку.

Но Мишка её не слушал, а жевал «добытое» с бутербродов отца.

– Юз – хороший. Без него не было бы нашего города, – Мишкин папа поцеловал сына вслед за женой.

– Значит, он русский. Все хорошие – русские, – сделал вывод Мишка. Он уже не помнил начало истории, поэтому расспрашивать не стал.

Мишкины родители рассмеялись:

– Ясное дело. Пусть будет русским.

Когда Миша в очередной раз за эту ночь лёг спать, Мишкин папа долго стоял над кроватью сына. Он думал, что сразу не понял, но теперь, после пересказа истории, до него дошло, откуда у всех дончан любовь к кошкам. «Чужих котов не бывает» – такая поговорка известна ему самому с младых ногтей.

А ведь действительно, даже под обстрелами люди спасают в первую очередь не какое-то имущество и даже не себя, а домашних питомцев. Жители разбирают завалы, рискуя собой, чтобы дать шанс выжить котам и кошкам, оказавшимся в западне. А сколько волонтёров занимаются хвостатыми? Бесчисленное количество добрых людей ездит в чуть живой Мариуполь и в почти стёртую с лица земли Волноваху, чтобы вывезти оставшихся без присмотра животных в Донецк.

Не потому ли всё это, что однажды основатель города дал такую клятву? Думается, и из-за этого тоже.

Алексей Ивакин
(Вятка – Одесса – Луганск) (13.08.1973—18.08.2020)

Не мое кино

Война, как всегда, началась внезапно.

И где?

Где начинается война обычно? На дальних рубежах, у западных границ.

А тут после майдана западные границы резко сдвинулись на восток. Несколько мгновений – и внучка уже научилась отличать минометы от «Градов».

– Минометы делают так – пуф, пуф, а «Грады» – вжиу, вжиу, вжиу! – Оленька каждый вечер выглядывала в окно, радуясь салютам.

По ним еще не стреляли, улица все еще надеялась, что их не заметят. Горели дома, школа дымила, поселковая рада. У по Дальней улице еще не стреляли, хотя у некоторых уже вылетали стекла.

Газа не было – газ полыхал синим пламенем из разорванных желтых труб и некому было его починить. Вода шипела в кранах. Хорошо, что в прошлом году зять Пашка успел сделать насос артезианки. Теперь вся улица ходила к тете Тане за водой. А еще есть летняя печка на угле, поэтому жить можно. И электричество еще дают. А вот банкоматы уже не работают.

Зять и дочка уехали отдохнуть в Крым, позвонили, что выехали, потом позвонили, что подъехали к Мариуполю.

Вот уже не звонят шестой день. Потому что нет связи у бабы Тани и дочки Оли. Они обязательно приедут.

– Баб Тань, опять бабахнули! – крикнула внучка из залы.

– Отойди от окна! – бесполезно крикнула Татьяна Леонидовна, бывшая учительница, начинающая пенсионерка.

Стреляют далеко, в километре от дома. Осколки еще ни разу не попадали в дом Татьяны Леонидовны. Хотя по улице валяются вон, черные, с рваными краями. Внучка Оленька не выходит из дома, боится, но на взрывы смотрит. Она снимает взрывы на дорогой свой телефон. В сентябре она будет хвастаться этими снимками и видеосъемками в своем киевском классе. Еще бы, побывала на настоящей войне. Она бы и сейчас похвасталась, но нет связи, нельзя пока выложить в Ютуб эти свежести. Из-за этого Оленька нервничает и переживает. Две русые косички летают над костлявыми лопатками – девочка ищет ракурс. Баба Таня же печет пирожки. С вишней и с абрикосовым вареньем, с яйцом и зеленым луком. Запах стоит… Мммм… Дом опять вздрогнул.

Хорошо же, что есть еще электричество и серо-серебристый холодильник «Либхер» басовито урчит, храня в себе молоко соседкиной козы, полкаравая серого хлеба, разную зелень, круг копченой колбасы.

– Ой, баб Тань, негры идут, ты погляди! – восхищенно сказала Оленька, в страхе сползая с табуретки.

– Ну какие негры, какие негры, что ты выдумываешь? – отмахнулась баба Таня.

В стекло летней кухни ударило. Татьяна Леонидовна вздрогнула. На подоконнике сидел обалдевший шмель, ударившийся башкой о стеклопакет.

– Бисова ты тварына! – махнула рукой Татьяна Леонидовна. В ответ контуженное насекомое помахало крыльями и, тяжело гудя, унеслось в неизвестном направлении.

В первый день канонады исчез Жучок, кобелек неизвестной масти, притащенный еще покойным мужем и дедом Федором. Хорошо, что шахтер дядя Федя помер до всего этого непотребства. Кот Степан из дома выходить не собирался. Толстошеий, он только повернул голову, когда в дом вошли четверо.

Баба Таня повернуться не успела, как эти четверо моментально проскользнули через летнюю кухню в комнаты, заглянули в ванную комнату и в туалет, вывернули наизнанку двери шкафов. Послышался визг Оленьки. В кастрюлю с тестом упало клубничное варенье.

На кухню визжащую внучку вволок за косы жилистый, но мелкий дядька.

– Да что вы делаете, изверги! – вскинулась Татьяна Леонидовна.

Длинный, как шпала, пнул ее в бедро. Она рухнула в угол, испачкав обои клубничным вареньем:

– Заткнись, мужики где? – вместо лица у него был платок с черепом.

– Муж умер, сын в Крыму, отдыхает…

– Сепары, значит, – приглушенно сказал долговязый Череп. И внешней стороной легко ударил Татьяну Леонидовну по лицу. Так легко, что закапала кровь из носа на линолеум. Странные мысли посещают людей в такие моменты. Совершенно неконтролируемые разумом. В углу хныкала внучка, над ней стояли вооруженные люди в масках, с жовто-блакитными шевронами на рукавах. А она подумала, что не успели с Федором линолеум перестелить. Этот старый уже, почерневший в углах…

– Тащите их на улицу, – сказал Череп. – И не трогать!

Мелкий схватил под мышки внучку, поволок к выходу. Оленька завизжала.

Татьяна Леонидовна потянула к ней руки, капая слезами и кровью на халат, но тут ее тоже потащили к входной двери.

А на улице палило солнце, грохотала канонада, были слышны выстрелы. Ужасно что-то гудело, скрипело и скрежетало. Взвывая разными голосами, орали танки, бронетранспортеры, боевые машины пехоты, грузовики и микроавтобусы. Во всем этом Татьяна Леонидовна не разбиралась. Она слышала лишь дьявольскую, потустороннюю какофонию звуков, сквозь которую пробивалось хныканье Оленьки. Ее по серой жужелке тащил тощий. Колени ее обдирались на острых камешках, дорожный шлак темнел от крови и тут же покрывался белой пылью. Из дома вышел долговязый. Он снял платок и жрал пирожок. По модной бородке стекал темно-красный сок. Он махнул рукой с пирожком, тощий тут же подопнул Татьяну Леонидовну. К дому подъехала какая-то военная машина: сломала забор и завоняла топливом. Желтые нарциссы полегли под тяжелым колесом.

Татьяна Леонидовна, наконец, поднялась, схватила Оленьку, подняла ее на руки.

Долговязый кинул тощему пару пирожков. Тот их ловко, по очереди, поймал, перекинув автомат за спину.

– Бабушка, вот это война, да?

– Да, – машинально ответила она.

А вокруг из каждого дома выгоняли людей. Старух и детей. Женщин и детей. Инвалидов и детей. Вот падает Трофимыч, у него нет ноги, потерял лет двадцать назад, завалило в шахте. Воем кричит Сергеевна, у нее сердце, она по жаре ходить не может. Пашка выскочил, пацан, через две недели ему пятнадцать. Он перескочил забор, побежал через сад. Автоматная очередь ему в след. Мужиков нет никого. Ушли на войну. Но ЭТИ пришли с другой стороны.

Из каждого дома выводят, выталкивают, выволакивают людей, проживших здесь десятки лет. Постепенно формируется колонна, вдоль которой идут молодые парни с платками на лицах. И с черно-красными повязками под жовто-блакитными шевронами. На некоторых шевронах было написано черным: «Перша украинска дивизия СС «Галичина».

«Боже мой… – подумала Татьяна Леонидовна. – Боже мой, это на самом деле, что ли?»

Ей вдруг показалось, что идут съемки фильма.

Ну вот просто фильм снимают, а они с Оленькой просто персонажи фильма. Нет, не главные, потому что нет слов. А второстепенных героев всегда убивают. Значит, надо стать главным героем в этом фильме.

– Куда вы нас ведете, сынки? – спросила Татьяна Леонидовна.

Вместо ответа «сынок» ударил короткой очередью перед её ногами. Взвизгнули пули, фонтанчики белой пыли взметнулись в воздух. С вишни Трофимыча с гвалтом взлетели серые воробьи.

Они шли по улице, хромая и кашляя, – пенсионеры и дети. Женщины и подростки. Кто-то плевал кровью, кто-то держался за окровавленный нос, кто-то за глаз. Того, кто останавливался, били прикладами. Кололи ножами ниже спины отстающих.

Упал Трофимыч, к нему подошел конвоир, приставил автомат к затылку, выстрелил.

«Это не наше кино!» – хотела закричать Татьяна Леонидовна, но лишь закусила губу и зажмурилась, переступая через струйку крови.

Оленька хныкала.

– Терпи, хорошая моя, терпи.

Они шли и терпели, окровавленные, под солнцем. Никто не знал, куда их вели. Но вели недолго. Тут ведь расстояния маленькие, на Донбассе. Плюнул из окна – вот и другой город.

До другого города они не дошли. Над другим городом взмывались клубы дыма. Это горел убиваемый Луганск.

Колонна прижалась к обочине. Мимо пронеслась военная колесная машина. К бортам машины были приварены под сорокапятиградусным углом пружинные койки. Между бортами и койками были навалены матрасы, ковры, холодильники, телевизоры всех мастей.

Еще кого-то уставшего пристрелили на обочине.

Из лениво горящего магазина солдаты спешно вытаскивали полиэтиленовые упаковки с пивом на шесть полторашек. Подул восточный ветер. Он дул лениво, не торопясь. Забивая пылью глаза и свежие раны.

Казалось, что шли они долго. На самом деле минут пятнадцать. Может и меньше, кто смотрел на часы?

Один из конвоиров все время смеялся. Без остановки. Упал человек – убил его. Смеется. Взрыв на соседней улице – заливается хохотом. Хихикает, когда бьет прикладом между лопаток.

Внезапно вырос храм в конце улицы. Народ стали загонять в него. Когда загнали, вошел, жуя жвачку, украинский офицер:

– Вести себя тихо. Не кричать. Тогда, возможно, будете жить. – Толпа глухо выдохнула в ответ человечьим стоном.

Двери моментально заколотили.

В храме сначала было прохладно и тихо. Потом начал стонать один, за ним другая, потом еще. Храм наполнился криками и жалобами. Из-под купола взирал суровый старец. С икон бесстрастные лики смотрели на текущую в церкви кровь из ран верующих и неверующих.

Храм был осквернен кровью людей.

В храме может быть только кровь Христа.

Храм был освящен кровью новых мучеников.

Разве не равна кровь детей крови Христовой?

О богословии Татьяна Леонидовна не думала. Она думала о том, как успокоить Оленьку. С трудом оторвала от халата кусок ткани. Этот кусок порвала кое-как еще на несколько частей, после чего забинтовала колени и руки девочки. В церкви темнело, наступала ночь. Где-то рядом грохотало, здание трясло. Тряслись подсвечники, качались иконы, сыпалась штукатурка. Полетели стекла – кто-то опять потек кровью. Зато стало не так душно.

Люди лежали на полу – прикрывая телами детей.

Храм… Древнее славянское слово – «Храм», «Кром», «Дом». Место защиты. И «кормить» – оттуда же. Из века в век любой храм – мечеть или кирха, костел или собор – всегда были местом защиты. Но вот пришло новое время – и храм стал местом казни.

Сначала люди лежали в притворе и кафоликоне. Но места было мало, люди лежали друг на друге. Поэтому тех женщин, кто с детьми, отправили по скользкому от крови полу в алтарь.

Потом пришла усталость и люди стали засыпать. Они заворачивались в ковры и одежды священников и диаконов, найденных в ризнице.

Утром, в ризнице же, нашли и чайник. Обрадовались, потому что в одном из притворов нашлась и крещальная купель. Там была вода.

Водой размачивали просфоры, давали раненым. Обмывали раны, стирали кровь.

Святые не думают о святости предметов. В глазах святых нет заботы. В глазах святых спокойствие. Да, они кричали, когда им вытирали раны мокрыми ризами. Но взгляды их были спокойны и потусторонни. У икон такие взгляды.

Там, за храмом, за Ковчегом, что-то постоянно взрывалось и бабахало. Иногда здание, как корабль, качалось на волнах взрывов. Тогда люди ползли к накренившейся стене, а со вздымающейся стены падали плоские, светящиеся осколки витражей. Эти осколки падали с высоты стеклянной гильотиной, прорезая в человеческих телах новые дыры. И снова текла кровь.

И был это день первый.

И был день второй – из купели сделали туалет. Три бутылки же «Кагора» разливали по золотой ложке самым слабым, в том числе и Оленьке.

А когда «Кагор» кончился, и золотая ложка опустела. У старца под куполом не было половины лица, но руки он все еще распахивал, обнимая измученных людей. Лицо его было разбито миной.

«Это не мое кино», – думала Татьяна Леонидовна и гладила по голове Оленьку и стряхивала чужую сухую кровь с ее когда-то шелковистых волос. Это не ее фильм. Это фильм про Великую Отечественную. А у нас же совершенно другой сюжет. Или этот же? Вот так бывает в двадцать первом веке? И нацизм есть, и Интернет есть. Но приходят чужие люди с оружием и тащат тебя в церковь, заложниками. Свои люди, соседи. Это какое-то чужое кино, неправильное.

И настал день третий. Затихла земля, перестала ворочаться. В разбитое войной окно влетел сизый голубь. Кивнув головой, он закурлыкал. В дверь стали долбить. Толпа зашевелилась, люди поднимались с мраморного пола. Окровавленные струпья волос мерно качались на головах.

Двери распахнулись. В храм ворвались лучи солнечного света. В этом свету появились три фигуры. Свет обтекал их золотом, не давая разглядеть лица. Вострубил один из них:

– Люди, граждане, выходите. Мы вернулись.

Люди, не веря голосу, осторожно поднимались с пола, протирали глаза и смотрели на фигуры в золоте.

Татьяна Леонидовна подняла спящую Оленьку и шагнула к выходу. Как больно старым костям, боже…

В дверях внучку осторожно принял на руки человек.

– Батька, ты? – сквозь нездоровый сон спросила Оленька.

– Я, – ответил знакомый и незнакомый одновременно мужчина с георгиевской ленточкой на автомате.

– Пашка, – простонала Татьяна Леонидовна. – А доча…

– Да здесь я, здесь, мамо! Держи ей руку, сейчас вколю. Держи руку маме. Вот, все. Все хорошо будет, мамо. Мы здесь, мы вернулись. Несите ее! Дочка, иди ко мне…

Остывали автоматы. Догорал дом и БТР. Валялся в кювете холодильник «Либхер». Раздавленные пирожки пылились в кювете. Мертвых людей с черно-красными повязками закидывали в «Уралы» люди с георгиевскими лентами. На косом заборе сидел толстый кот Степан и с презрением смотрел на суетливых людей. Где-то взорвался боекомплект украинского танка.

– Мамо, а война уже кончилась? – спросила Оленька. Над луганскими степями вздымались дымы, ответить дочке было нечего.

Иван Донецкий

ДОРОГА

Тёща умерла в субботу. Сейчас мне кажется, что этот, относительно поздний звонок, сразу прозвучал вестником несчастья. Днём я разобрал кресло-кровать, чтобы отвезти его ей, в Горловку. Не успел.

Борхес сказал, что наше представление о городе анахронично. Был бы он библиотекарем в Донецке, четвёртый год обстреливаемом, то написал бы рассказ «Современные Иуды». Но он жил на другом континенте и вряд ли слышал слово «Украина».

Зачем мне знать о том, что прекрасная дорога в Горловку насквозь простреливается, перекрыта блокпостами, изрыта осколками? Моё представление о родном городе – упрямо анахронично. Я цепляюсь за него и не хочу знать, что делают вокруг него пришлые «во славу Украины». Паскаль вопрошал, что это за истина, которая по ту сторону реки становится ложью? Что это за слава, которая по ту сторону блокпоста становится позором? Я устал от лжи, которой люди прикрывают корыстолюбие.

– Мама умерла, – говорит жена. И наш хрупкий семейный мир, стоящий на спине донецкого безвременья, вмиг развалившись, летит в бездну: тесть не ходит, беспомощен, всё в доме держалось на ней…

Как мне доехать до Горловки по незнакомым просёлочным дорогам, в кромешной зимней тьме? За полчаса до комендантского часа?

Марина, горловская соседка, говорит, что скорая уехала. Ждут полицию и судебных медиков. У ритуальной службы одна машина и та на выезде. До одиннадцати часов не успеют, обещают забрать тело завтра, в шесть утра. На улице ноль. Соседи советуют выключить в доме котёл на ночь. Ложимся спать, и я проваливаюсь в мрачное подземелье, из которого в четыре утра выплываю с лёгким сердцем, пока не возвращаюсь в реальность.

Жена уезжает в Горловку, на ритуальные хлопоты. Звонит: в понедельник загс не работает, мест на кладбище нет, но есть варианты…

Два дня «решалова» и могила разрыта, ждёт тело вновь усопшей…

Скачиваю карту, сажаю дочерей в машину – и вперёд. Главное, не заехать на украинскую сторону! На днях рассказали историю женщины, которая зарабатывала тем, что возила в Донецк вяленую рыбу. Поехала в Мариуполь и пропала, а через две недели СБУ выложила видео, в котором она признаётся, что за пятнадцать тысяч баксов, полученных от спецслужб РФ, взорвала полковника СБУ.