Loe raamatut: «Уинстон Черчилль. Темные времена»
Глава 1
Поворот судьбы
В октябре 1930 года внук «железного канцлера» князь Отто Христиан Арчибальд фон Бисмарк (1897–1976), в период с 1926 по 1939 год работавший в посольстве Германии в Лондоне, имел встречу с несколькими высокопоставленными политиками Соединенного Королевства. В их числе был и пятидесятипятилетний Уинстон Черчилль, оставивший незадолго до означенных событий пост министра финансов. Беседа с последним получилась наиболее продолжительной. Бисмарк был немало удивлен тем, что его собеседник, который не занимал никакой должности, прекрасно разбирается не только во внутренних делах своей страны, но и «чрезвычайно хорошо информирован» о ситуации за ее пределами. В том числе и о положении дел в Германии. Среди прочего речь зашла о набирающем популярность Адольфе Гитлере, партия которого впервые получила значительное число представителей в Рейхстаге. Немецкий дипломат отметил, что председатель НСДАП открыто заявляет об отсутствии у него агрессивных намерений. Черчилль был настроен скептически. Он считал, что Гитлер и его сторонники «используют первую же возможность» для восстановления вооруженных сил в противоречие с Версальским договором.
В соответствии с принятой у дипломатов процедурой Бисмарк сообщил о состоявшейся беседе в Берлин, где в архивах внешнеполитического ведомства Германии и нашел свое пристанище документ К567878/А2836, в котором уже в 1930 году зафиксировано отношение Черчилля к нацизму и к его лидеру1. В сопроводительной записке к этому документу старший советник посольства Германии в Лондоне Альбрехт фон Берншторф (1890–1945) отметил, что, «хотя при оценке суждений Уинстона Черчилля всегда следует помнить о его темпераменте, мнение этого политика заслуживает особого внимания», потому что ему предстоит сыграть «важную роль» в будущем правительстве консерваторов2.
Берншторф, убитый в застенках гестапо в апреле 1945 года, окажется прав. Этой правды опасались и нацисты, которые знали о меморандуме Бисмарка. После прихода к власти они дали указание пресс-атташе посольства Фрицу Гессе (1898–1980) встретиться с Черчиллем и уточнить его позицию в отношении нового режима. Черчилль ответил дипломату недипломатично. Он заявил, что есть лишь одно средство решения «германской проблемы»: «Если собака бросилась ко мне, я пристрелю ее до того, как она меня укусит». Прочитав отчет Гессе, Гитлер назвал потомка герцога Мальборо Deutschenfresser – «людоед немцев»3.
Но таким ли уж «людоедом» был Черчилль? Каждый политик сталкивается в процессе своей деятельности с проблемой определения стратегического курса, которому он собирается следовать. Решение этой задачи связано с выполнением целого ряда мероприятий, к одному из которых относится прогнозирование. В 1937 году в беседе с вице-королем Индии Виктором Александром Хоупом, 2-м маркизом Линлитгоу (1887–1952), Черчилль описал свой метод составления прогнозов. Цитата получается несколько объемной, но с учетом важности излагаемых мыслей не будет лишним привести ее целиком: «В последнее время я все больше склоняюсь к мысли о необходимости всегда изучать прошлое и размышлять над ним. Так можно понять основную линию развития. С другой стороны, ошибочно привязывать себя к событиям последних нескольких лет, если они не имеют принципиального значения либо несовместимы с исторической линией. Я уверен, правильный подход состоит в получении как можно большего количества информации о том, что произошло в мире, и дальнейшем принятии решений с учетом этих знаний и добродетелей»4.
Черчилль всегда любил штудировать и постигать прошлое, считая его способным ответить не только на многие вопросы настоящего, но и позволяющим легче предсказывать будущее. Так, вскоре после окончания Первой мировой войны он занялся изучением причин, приведших к великой трагедии. Черчилль обратился к франко-прусской войне 1870–1871 годов, в результате которой поставленная на колени Франция потеряла Эльзас и Лотарингию, а также была принуждена к выплате огромной контрибуции. С одной стороны, налицо был триумф рожденной на пепелище одержанных побед Германской империи – Второго рейха. С другой – так ли безоблачно было небо над головами новых триумфаторов? Вряд ли Франция оставит свое поражение и забудет свое унижение. Она непременно захочет отомстить.
Изучая опыт знаменитых предшественников, Черчилль лишний раз убедился, что после победы самым опасным является реванш. «Вполне естественно, что потерпевший поражение в войне гордый народ будет стремиться как можно скорее вооружиться», – резюмировал он5. И к подобному вооружению нужно быть готовым. В Германии это прекрасно понимали и были готовы. «То, что мы приобрели за полгода, нам придется защищать оружием полвека», – заметил в этой связи дальновидный фельдмаршал Хельмут Карл Бернхард фон Мольтке (1800–1891). Отто фон Бисмарк (1815–1898) также осознавал масштаб нависшей над его страной угрозы. По словам Черчилля, канцлер Германии «бросил все свои силы и гений на создание разветвленной системы альянсов», способной сохранить господство и завоевания немцев6.
Прошло шестьдесят лет. Ценой чудовищных усилий и миллионных жертв Франция взяла свое. Правда, равновесия все равно достигнуто не было. Маятник реваншизма перешел на другую сторону границы, питая новые ростки ненависти. Хорошо зная недавнюю историю, Черчилль не питал иллюзий относительно поведения Германии после окончания Первой мировой войны. Но то, что он увидел на другой стороне Северного моря, передернуло даже его. В отличие от многих своих современников, либо оказавшихся неспособными распознать истинный характер намерений Гитлера, либо пожелавших тешить себя ложными ожиданиями и вдыхать расслабляющие пары самообмана, Черчилль достаточно быстро понял, к чему приведет приход лидера НСДАП к власти. В то время как другие строили свои соображения на основе собственных измышлений и личного опыта общения с фюрером, Черчилль делал выводы, анализируя точку зрения самого Гитлера, которая была откровенно изложена в автобиографическом манифесте «Моя борьба».
Позже Черчилль скажет, что «ни одна книга не заслуживала более тщательного изучения со стороны политических и военных руководителей союзных держав в ту пору», как этот одиозный труд. В нем содержались «и программа возрождения Германии, и техника партийной пропаганды, и план борьбы против марксизма, и концепция национал-социалистского государства, и утверждения о законном праве Германии на роль мирового гегемона». По словам Черчилля, это был новый катехизис «веры и войны – напыщенный, многословный, бесформенный, но исполненный важных откровений»7.
Сам Черчилль внимательнейшим образом изучал отрывки этого произведения по мере их перевода на английский язык. Также он стал одним из первых читателей первого английского издания Mein Kampf в переводе Эдгара Тревельяна Стэффорда Дагдэйла (1872–1964), одолжив экземпляр книги у «Красной герцогини» Катарины Мэрджо-ри Рамсэй (1874–1960), супруги 8-го герцога Этола. От себя она добавила фрагменты, перевод которых, по ее мнению, был сделан неудачно, с искажением первоначального смысла. В одном из таких фрагментов Гитлер высказывается за объединение Германии с Италией и Британией для изоляции Франции – «нашего злейшего врага». Из других материалов Черчилль также прочитал вышедший в Нью-Йорке в 1934 году труд журналиста Пьера ванн Паассена (1895–1968) и Джеймса Уотермана Вайза (1902–1983) «Нацизм: нападение на цивилизацию».
Помимо общедоступных источников, политик также опирался на скрытые от широких глаз британской общественности документы. В частности, по его личной просьбе президент Англо-еврейской ассоциации Леонард Натаниэль Монтефьер (1889–1961) направил ему перевод Нюрнбергских расовых законов, а также сопроводительных материалов, определяющих их применение на практике. Герцогиня Этол познакомила его с переводами речей Гитлера, содержащих наиболее экстремистские высказывания, которые, как правило, оставались за рамками освещения прессы. Глава одного из департаментов в Форин-офисе Ральф Фоллет Виграм (1890–1936) передал политику меморандум о целях НСДАП (от октября 1930 года), меморандум, выражавший претензии Германии на равенство вооружения (от 15 сентября 1932 года), записи бесед дипломата Бэзила Кокрана Ньютона (1889–1965) с немецким послом Иоахимом фон Риббентропом (1893–1946), тексты выступлений Гитлера, Геринга, Геббельса и Гесса8.
Для Черчилля не составило труда понять основной идеологический посыл, который Гитлер пытался донести до своих последователей: «человек есть воинственное животное», соответственно, нация, «будучи сообществом борцов, представляет собой боевую единицу». Как и «всякий живой организм, прекращающий борьбу за существование, обречен на уничтожение», так и «страна или раса, перестающие бороться, обречены на гибель». При этом «боеспособность расы зависит от ее чистоты» со всеми вытекающими отсюда последствиями в «очищении ее от чуждых и загрязняющих элементов». Следуя этим постулатам, а также клеймя пацифизм, как «страшнейший из грехов», «первый долг всякого государства состоит в том, чтобы привить массам националистические чувства».
«Гранитные основы» политики Гитлера базируются не на самом ценном, что есть у человека, – его интеллекте, а на том, что ему досталось от животных, – примитивной силе. «Интеллектуализм нежелателен, – объясняет Черчилль воззрения фюрера. – Конечная цель образования – воспитать немца, который требовал бы минимального обучения для превращения его в солдата». Поэтому для отдельной личности «не имеет первостепенного значения уровень ее интеллектуального развития», «важнейшими качествами, которые от нее требуются» являются «сила воли и решительность». «Только грубая сила обеспечивает выживание расы», которая «должна бороться: если она бездействует, она покрывается ржавчиной и погибает»9.
Черчилль был патриотом своей страны, и в какой-то, весьма отдаленной, степени призыв Гитлера создать могущественную Германию находил отклик в его душе государственного деятеля. Но только методы и средства, которые были для этого выбраны, а также теоретическое обоснование, которое было положено в основу лозунгов и зверств, не только вступало в противоречие с краеугольными понятиями мировоззрения британского политика, но и вызывало у него страх за будущее собственной страны, Европы и мира.
Помимо изучения первоисточников нацистской идеологии Черчилль активно собирал сведения у лиц, лично столкнувшихся с подходами нового режима. Среди них были и знаменитости, например Альберт Эйнштейн (1879–1955). Летом 1931 и 1932 года он приезжал в Англию к другу Черчилля профессору Фредерику Линдеману (1886–1957). В мае 1933 года великий физик обратился к своему коллеге с просьбой подыскать ему скромное жилище в Оксфорде, где бы он смог на некоторое время остановиться перед своей поездкой в США. В Новом Свете он планировал продолжить исследования в Принстонском университете. Это была не рабочая командировка и не туристический вояж. Эйнштейн покидал свою родину навсегда. Делясь последними новостями из Германии, он сообщал, что располагает «надежными сведениями» о наращивании военного потенциала, в первую очередь авиации. Если нацистам «дать еще год или два, мир будет ждать новое испытание», предупреждал он Линдемана. Во время посещения Англии в июле 1933 года Эйнштейн имел встречу с Черчиллем, обсудив с ним нависшую над миром угрозу. После этой беседы Эйнштейн признался своей супруге, что считает британского политика «исключительно мудрым человеком»10.
Черчилль был не из тех, кто, выражая свое недовольство, ограничивался лишь интеллектуальными частными беседами в закрытой обстановке. Он привык не только рассуждать, но и действовать. Да, на тот момент, когда пришлось восхождение Гитлера, он не занимал никакого официального поста, но, несмотря на это обстоятельство, а также конфронтацию с Консервативной партией по вопросу независимости Индии, у него еще оставалось влияние и имя, которые он и решил использовать в своей борьбе.
Первый удар, который нанес Черчилль, пришелся по популярной в 1931 году идее Таможенного союза Германии и Австрии. Главную опасность этого объединения он видел в том, что за ним «скрывается Anschluss – союз между немецкой массой и остатками Австрии». Если это произойдет, предупреждал политик, по крайней мере две европейские страны почувствуют явную угрозу своей безопасности. Первая – Франция, которая «за последнее столетие уже трижды подвергалась нападению со стороны Германии и избежала разрушения в последний раз только благодаря тому, что все другие страны пришли ей на помощь». Вторая – Чехословакия, на территории которой проживают три с половиной миллиона немецкоязычного населения. «Аншлюс означает, что Чехословакия будет окружена с трех сторон немцами, – писал он в марте 1931 года в New York Journal. – Чехословакия почти превратится в остров Богемию среди неистового свирепо плещущегося океана тевтонской храбрости и эффективности»11.
Тем временем Гитлер стремительными бросками рвался к долгожданному трону. Созданная им партия находила все больше сторонников и встречала все больше поддержки. В январе 1932 года более четырех сотен тысяч немцев присоединились к военизированным формированиям НСДАП – штурмовым отрядам СА (Sturmabteilung), а количество членов самой партии превысило два миллиона человек. В первом туре проходивших в марте 1932 года выборов рейхспрезидента Гитлер получил более одиннадцати миллионов голосов против восемнадцати миллионов действующего президента Пауля фон Гинденбурга (1847–1934). Второй тур, состоявшийся на следующий месяц, еще больше приблизил лидера НСДАП к слабеющему фельдмаршалу: девятнадцать миллионов голосов за Гинденбурга против тринадцати с половиной миллионов – за Гитлера, то есть более сорока процентов электората.
В истории выборов нередки случаи, когда подобное приближение к победителю является последней вершиной, которой удается достичь претенденту на вакантный пост. Но в этот раз все было наоборот. Поражение Гитлера ознаменовало еще один этап на пути к приближающейся победе. В июле состоялись выборы в Рейхстаг. НСДАП получила большинство мест – двести тридцать, став самой большой и влиятельной партией в Германии. В ноябре прошли новые парламентские выборы. Хотя партия Гитлера сократила свое присутствие в Рейхстаге до 196 мест, она по-прежнему сохранила значительное влияние. В январе следующего года Гинденбург назначил амбициозного выходца из Австрии канцлером Германии. Еще через полтора года, после кончины президента, лидер НСДАП взял бразды единоличного правления в свои готовые на любые преступления руки.
Гитлер одержал победу благодаря тому, что сделал ставку на самые темные и презираемые человеческие качества. Черчилль был прав, когда назвал его «мрачной личностью, осуществившей грандиозный труд и высвободившей грандиозное зло». Обращаясь к «невероятной жестокости», фюрер создал «аппарат ненависти и тирании». Он породил «культ злобы, который в таком виде, в таком масштабе и с такой властью» еще никогда не встречался в истории человечества12. Одурманенный победами, «сжигаемый ненавистью и обуреваемый стремлением к мщению», а также находясь «под влиянием честолюбивой прихоти и жажды власти», Гитлер «вызвал из глубин поражения темные первобытные страсти». Он «воскресил страшного идола, всепожирающего Молоха», превратившись сам «одновременно в его жреца и воплощение»13. Вместо обращения к тому лучшему, светлому и благородному, что в той или иной степени, на том или ином уровне есть у любого человека, Гитлер залез каждому последователю в душу и вытащил на свет все то мерзкое, отвратительное и смердящее, что кто-то стремился спрятать как можно глубже, а кто-то держал под строгим контролем. Отныне государственной политикой Третьего рейха стали предательство, обман, убийство, зависть, ненависть, ксенофобия и расизм. Те, кто привык следовать принятым стандартам, заключенным договорам и честному слову, оказывались безоружны перед «исчадием зла, ненасытным в своей жажде крови и разбоя»14, который, как и всякая демоническая фигура, мог обаять, но только для того, чтобы в итоге превратить в свою жертву.
Изучив расистско-шовинистско-реваншистские откровения Гитлера в Mein Kampf, Черчилль обратил внимание на одну фразу, в которой отмечалось, что «большое количество людей гораздо легче падет жертвами большой лжи, чем ее меньшего брата». Ложь Гитлера достигла настолько огромных масштабов, что ее никто уже не замечал. Тщетно пытался Черчилль обратить на это внимание как англоязычной, так и немецкой аудитории. Он высвечивал «дикие доктрины» фюрера, согласно которым «ни прошлые заслуги, ни доказанный патриотизм, ни даже раны, полученные на войне, не могли защитить людей, чьим единственным преступлением было то, что родители произвели их на свет». Он пытался донести до широких масс, еще способных остановить эти злодеяния, что отныне «немецкая земля обезображена концентрационными лагерями», в которых «тысячи немцев силой и страхом учат повиноваться необоримой силе тоталитарного государства»15.
Для думающих и понимающих современников Черчилль стал одной из немногих точек опоры; защитником от распространяющейся эпидемии жестокости и насилия; обличителем и борцом против нацистского зла. «В те дни Уинстон представлял собой башню силы и комфорта, он был единственным британским государственным деятелем, который понимал смысл доносимых нами предостережений, кто осознал во всей ее неистовости опасность вспышки Furor Тeutonicus»1, – вспоминал историк сэр Джон Уилер-Беннет (1902–1975), в период с 1927 по 1934 год живший в Германии16.
Черчилль был достаточно опытным политиком, чтобы понимать, как следует бороться с Гитлером и последствиями его учения. Стандартные и порой эффективные дипломатические инструменты в этом случае были бесполезными. Нельзя вести переговоры с человеком, который не держит собственного слова и нарушает собственные обещания. История знала много таких примеров. Еще Макиавелли признавал, что «в наше время великие дела удавались лишь тем, кто не старался сдержать данное слово»17. А Гитлер возвел ложь в ранг национальной политики, против которой переговоры и договоры оказались бессильными.
Такие люди, как Гитлер, понимают только язык силы. Опасность политики умиротворения агрессора демонстрацией своей слабости Черчилль понял еще в молодые годы, когда в Бангалоре прочитал многотомное сочинение Эдварда Гиббона (1737–1794) «История упадка и разрушения Римской империи». Он на всю жизнь запомнил следующие слова из третьего тома, описывающие вторжение «могущественного короля», вождя вестготов Алариха (ум. 410) в Италию в 401 году: «Неспособность слабого и сбившегося с толку правительства нередко принимает такой же внешний вид и порождает такие же последствия, как изменнические сношения с общественным врагом. <…> В умении вести переговоры точно так же, как и в умении руководить военными действиями, Аларих обнаруживал свое превосходство над противником, который беспрестанно колебался в своих намерениях по недостатку определенной цели и последовательности»18.
Впоследствии за Черчиллем закрепится слава противника политики умиротворения и критика мягких средств деэскалации нарастающей напряженности. На самом деле это мнение ошибочно. Размышляя над подобным сценарием решения внешнеполитических проблем, он будет признавать, что сама по себе политика умиротворения не является плохой или хорошей. Все зависит от контекста и обстоятельств. В то время как придерживаться такого подхода из «слабости и страха» – «фатально и тщетно», стремиться к умиротворению с позиции силы – «великодушно и благородно». Последний вариант даже представлялся Черчиллю «единственным путем к миру во всем мире»19.
Но в 1930-е годы ситуация была иной. Гитлер, как и упомянутый выше Аларих «обнаружил превосходство», без колебаний идя к своей цели. Понимая, к чему в итоге приведет его политика, Черчилль проявил неподдельный интерес к вопросам обороноспособности своей страны. Он обратился к премьер-министру Рамсею Макдональду (1866–1937) с просьбой предоставить ему доступ к получению сведений, отражающих существующее состояние британских вооруженных сил. Глава правительства мало интересовался военной тематикой, считая эту область скучной и утомительной. Поэтому он не стал возражать, разрешив эксминистру знакомиться с интересующими его сведениями20.
Макдональд придерживался отличной от Черчилля точки зрения в отношении дальнейшего развития британских вооруженных сил. Он не верил в возможность серьезного военного противостояния в ближайшем будущем. Поэтому своим кредо он выбрал политику разоружения, экономя финансовые средства для социальных проектов, а также демонстрируя добрые намерения другим государствам. Черчилль, наоборот, уже в 1931 году начал активно ратовать за масштабное повышение боеспособности британской армии. Выступая в парламенте в июне 1931 года, он заявил, что в результате проводимой политики разоружения Британия стала «чрезвычайно и опасно уязвима». В определенных условиях она даже не сможет поддержать снабжение продовольствием и нефтью. Армия «урезана до основания», превратившись в «не более чем прославленный полицейский отряд»21.
В августе 1931 года кабинет Макдональда был отправлен в отставку. Было сформировано национальное правительство под руководством все того же лидера лейбористов мистера Макдональда. Политика разоружения не только не была прекращена, но и постепенно стала набирать обороты. В мае 1932 года, спустя месяц после второго тура президентских выборов в Германии, ознаменовавших победоносное поражение Гитлера, руководитель Форин-офиса Джон Саймон (1873–1954) отметился заявлением о необходимости увеличения темпов и масштабов разоружения, которое является единственным средством предотвращения будущей войны22.
Черчилль выступил категорически против подобной политики. Помимо страстной речи в парламенте23, он также написал в конце мая статью в Daily Mail, осудив политику правительства и международную конференцию по разоружению, которая в тот момент проходила в Женеве. Признавая, что для прошедших через Армагеддон граждан ничто так не ласкает слух и не встречает такого ликованья, как призывы остановить рост вооружения, он тем не менее призывал одуматься, смотреть фактам в лицо и всегда помнить, что «успех разоружения не достигается вздором, хлюпаньем и сентиментальным излиянием чувств (mush, slush and gush)»24.
В ноябре 1932 года в очередной статье для Daily Mail Черчилль призвал руководство правительства разработать и направить в парламент предложения о развитии военно-воздушных сил. Авиация должна была достичь такого уровня «мощи и эффективности», чтобы ни у кого не возникло мысли «вторгнуться к нам, убивать наших женщин и детей, надеясь, что они смогут шантажировать нас требованиями о капитуляции»25.
Меньше чем через неделю после публикации своей статьи Черчилль вновь взял слово в палате общин. Он обратил внимание присутствующих депутатов, что «ежегодный набор призывников в Германии уже почти в два раза превышает аналогичный показатель во Франции». И это на фоне непрекращающихся просьб Германии о том, чтобы им «разрешили перевооружиться»! «Давайте не будем обманывать себя», – призвал британский политик. По его мнению, нельзя верить немецкому руководству, прикрывающему свои стремления к вооружению «обеспечением равноправия». «Германией движет вовсе не жажда справедливости, – объяснял Черчилль. – В глазах бесчисленных банд коренастых тевтонских молодчиков, бодро марширующих по городам и селам Германии, читается решимость бороться и страдать за отчизну, а для этого немцам необходимо оружие, и, как только они его получат, Германия сразу заявит о своих притязаниях на утраченные территории и колонии». Черчилль произнес эти слова еще до того, как Гитлер стал канцлером.
Но в целом путь агрессивной экспансии немцев не оставлял у него никаких сомнений. «Поверьте мне, – заявил он, – немцы озвучат свои требования столь решительно и громко, что их обязательно услышат многие народы мира – кого-то из них лишь слегка припугнут, а кому-то придется и впрямь туго»26.
В призывах Черчилля содержится не только предупреждение об истинных намерениях лидеров Германии. Он заявляет, что впервые за послевоенные годы появилась угроза нового военного конфликта. «По всей Европе вряд ли найдутся фабрики и заводы, которые не готовы к использованию для военных нужд». Черчилль потребовал от руководства своей страны прекратить прятаться за «пушистое красноречие». За более чем тридцатилетнюю карьеру депутата парламента он не помнил, чтобы «разрыв между тем, что политики произносят, и тем, что происходит на самом деле, был бы настолько велик».
Мир вступил в новую фазу. И Черчилль это очень точно подметил. Отныне «обтекаемые фразы, благочестивые реплики и ханжеские банальности, не имеющие отношения к реальности, лишь бы только сорвать аплодисменты» стали верховодить на политическом небосклоне. В государственном управлении всегда было принято не обнародовать абсолютно все факты, однако начиная с 1930-х годов эта тенденция начала приобретать поистине уродливые формы и со временем достигла такого состояния, что даже самим выступающим было тяжело отличить, где правда, где то, что они выдают за правду, а где вообще явная ложь. Черчилль же действовал по старинке – перефразировав высказывание своего друга Фредерика Эдвина Смита (1872–1930), он призвал руководство страны: «Говорите британскому народу правду»27.
«Очень умелая речь настоящего государственного деятеля, – записал вечером в своем дневнике Леопольд Эмери (1873–1955). – Это выступление вызвало глубокий интерес у всех депутатов, которые впервые услышали хоть какой-то ответ на всю ту пустую болтовню, которая в последнее время раздается в отношении вопроса разоружения»28.
Ноябрьское выступление политика 1932 года также оценили и средства массовой информации. «Мистера Черчилля можно похвалить, – отметила Morning Post на следующий день, – за то, что он встал в палате общин и тоном старшины приказал предавшимся сантиментам: „Остановитесь!“». Специальный корреспондент Daily Mail Джордж Уорд Прайс (7-1961) через несколько дней в номере Sunday Pictorial выразил сожаление, что такой «государственный деятель с огромным опытом, не раз демонстрировавший свое мужество, не имеет возможности отвечать за судьбу британских граждан». По мнению Прайса, подобное положение дел является «прискорбным для страны». Но «вдвойне ужасно будет, если те лица, которые несут ответственность» за будущее Британии, «окажутся глухи к этим очевидным предупреждениям»29.
Опасения Прайса подтвердятся. На закрытой встрече с делегатами от обеих палат парламента глава Консервативной партии Стэнли Болдуин (1867–1947) откровенно признается, что не готов объявить электорату об активном вооружении Германии: «Не просто, находясь на трибуне, заявить народу об угрожающих ему опасностях. Лично я никогда не видел черты, переступив через которую получу право пугать людей»30.
И Болдуин был такой не один. Если посмотреть на официальные заявления того времени, возникает ощущение, что главным побудительным мотивом для многих политиков было не соблюдение национальных интересов и не отстаивание выгоды для собственного государства, а малопонятное чувство вины перед немецким народом, который был поставлен в жесткие условия Версальским мирным договором, в разработке и принятии которого они (или их предшественники) принимали участие. Черчилль же, наоборот, призывал забыть о сентиментальности. Целью каждого участника конференций по разоружению, объяснял он, является сохранение собственной безопасности и ослабление потенциального противника31.
Всем, кто «настаивал на необходимости пойти на риск и разоружиться, дабы подать пример остальным странам», он отвечал: «Позволю себе заметить, что мы только этим и занимались в течение последних лет, однако почему-то нашему примеру так никто и не последовал. Напротив, наша пацифистская тактика возымела противоположный эффект: наши соседи еще больше вооружились, а ссору и интриги, которыми обросла идея разоружения, лишь усилили враждебность наций по отношению друг к другу»32. Пора уже признать, настаивал Черчилль, что разоружение способно принести мир не больше, чем «зонтик – предотвратить начало дождя». Он призывал прервать конференцию и «отправить на свалку весь хлам и мусор восьми лет нытья, глупости, лицемерия и обмана»33. По его мнению, «прочный мир может опираться только на военное превосходство»34.
Еще до прихода Гитлера к власти, летом 1932 года, немецкое правительство во главе с Францем фон Папеном (1879–1969) выступило с противоречащим Версальскому договору требованием разрешить Германии увеличение своего вооружения до уровня самого сильного граничащего с ней государства. Когда же МИД Британии отказался удовлетворять эти требования, Папен отозвал немецкую делегацию с конференции. После назначения Гитлера рейхсканцлером ситуация усугубилась. В июне 1933 года британский атташе в Берлине Джастин Говард Херринг (1889–1974) сообщил в центр, что в нарушение Версальского договора в Германии началось производство боевых самолетов. Записка атташе была распространена членами кабинета. Министрам было о чем задуматься. За несколько месяцев до получения этих сведений, в марте 1933 года, правительство Макдональда предложило сокращение расходов на развитие военно-воздушных сил Его Величества.
Сокращение бюджета происходило в соответствии с программой восстановления после кризиса 1929 года, а также согласно десятилетнему плану экономии средств на вооружение, пролонгированному в 1928 году благодаря тогдашнему министру финансов Уинстону Черчиллю. С тех пор прошло уже пять лет, и теперь, считал Черчилль, ситуация изменилась. Соответственно, должна измениться и политика. У него тоже были свои источники. Но в отличие от правительства он не собирался молчать. «Германия вооружается, причем так быстро, что никто не в силах ее остановить, – заявил он в палате общин в марте 1934 года. – Еще никогда дух агрессивного национализма столь явно не торжествовал в Европе и во всем мире»35. В Третьем рейхе все было поставлено на обеспечение максимальной готовности к новой войне.
Наблюдая, как сбываются его прогнозы, Черчилль будет констатировать в мае 1935 года, что «промышленность Германии полностью милитаризована», «предельно упрощена процедура ввоза в страну материалов, необходимых для производства оружия», все заводы и фабрики переведены на круглосуточный режим работы, достигнут такой уровень милитаризации, какой во время Первой мировой войны британская промышленность демонстрировала лишь через два года после начала боевых действий36. Выступая в октябре 1935 года в Чингфорде, он обратил внимание присутствующих, что «еще никогда прежде ни одна страна в мирное время столь явно и столь целенаправленно не готовилась к войне». «По сути, Германия уже сейчас живет и работает в условиях военного времени, хотя открытое противостояние пока не началось»37.