Loe raamatut: «Малодушие»

Начальная, Диалог

⁃ Ну, слушай: всегда же сочувствовали люди, несмотря на все, благородному чему-то, высокому. Нам ведь без правды нельзя, и даже если она только кажется ею. Она нужна. Если смысла нет, думаю, можно еще как-то жить. Но не во лжи.

Эти слова сказал мне мой друг. Было нам по 16. Обоим.

Пожалуй, мы были лучшими друзьями – так постоянно говорили окружающие.

Ни я, ни он не имели и не хотели бы иметь других знакомых, посему мы всегда были одни. И всегда вместе.

В 8 лет, гуляя с ребятней, с которой возился я тогда, по дороге наткнулись мы на кучку подростков. Через некоторое время и те, что были со мной, и те, которых большинство из нас видело впервые, – в общем все, кроме меня самого, были заняты, что называется, избиением.

Он ошибался. Я так считаю, по крайней мере. Действительно, друзья мои должно быть твердо убеждённые были, что причиняемые мне страдания совершаются во имя правды. И какая разница: какой? Все равно – они в ней уверены. Людям ведь правда нужна только как костыль, как то, на что эгоизмом можно опереться, непонятным образом сосуществующем в столь жалких существах. В этом и весь смысл ее.

В тот раз я сказал не это. Может быть, не был уверен до конца, может вовсе не хотел верить. Но что вызывает сомнение, мы всегда выражаем иначе:

⁃ Однако, если отказался от нее, то еще не значит, что он «живет во лжи». Наоборот, он снова думает, что прав.

В сущности, друг говорил то же самое. Зависит от смысла, который закладывался в слова? Нет, не зависит. И слова, и мысли – все всегда об одном. Возможно, раньше и не понимал свой ответ так, как теперь его понимаю. Может – ничего не понимал. Это неважно. Правда в том, что правды никакой и нет, и в любом своем изречении она всегда являет собой одно и то же: пустоту, ничто.

Мы живем, страдаем, любим и умираем под сопровождение постоянного, монотонного звука. Им мы вечно и неустанно болтаем. Мы декларируем, высказываем и отстаиваем этот звук, даже вполне его не расслышав. Да и как? Мы ведь уверены, что два человека, продолжающие диалог, непременно говорят разные вещи, если слова для этого подбираются другие.

⁃ Да только вот мы заболтались и отвлеклись. Я ведь спрашиваю тебя..

⁃ Да нет же, не отвлеклись, это относится к твоему рассказу. Просто выражаю мысли по поводу твоих… Но слушай: жаль будущие поколения! Почему не подумал о них? Ведь сказано так много и обо всем, и им ничего не остается… Впрочем, цель твоя, видно, и была, чтоб творчество просто убить.

⁃ Можешь не издеваться?

Он засмеялся.

Мой рассказ был глуп, плох. Сам я был нестерпим и смешон. И от того более всего, что даже мысли не допускал подобной.

Несносны люди, которые мнят себя повзрослевшими, и, молодыми-то не побывав, отвергают эту молодость.

Да, я был… самоуверен. И уверенность моя, можно сказать, проявлялась в том, что ее то я и презирал.

Но ведь, право, никогда не может человек быть ни в чем справедлив. Никогда не может он постоять ни за одно свое слово, заручиться… Он проклят, обречен быть ничтожеством, пустословом. Ему вечно суждено бросаться словами на ветер – и это говорю я!

Конечно, не исключено, что существует справедливость там какая-то; бесполезная, ненужная справедливость, которой мы недостойны. Которую оскверняем мы и обесцениваем словами, ртами своими грязными…

А сегодня, когда уже больше года как минуло с того нашего разговора, с утра пошел снег. Начал несмело, неспешно, едва отличным от дождя образом, но уже к вечеру разыгрался так, что прогнал меня таки домой. Я немного походил туда-сюда по комнатам, почитал какое-то время, но скоро все бросил и сел у окна. На душе лежало нечто давившее меня, и это было решение сегодня же начать писать, какой-то текст, новый какой-то текст, которым я попробую хоть что-нибудь сделать. Но я тянул, бежал, потому что ведь до невозможности сложно в этом роде начать, да и идей в голове нет никаких. И вот, сидя у этого окна и невольно припоминая свой печально-известный рассказ годовой давности, и вдобавок ощущая неприятную тяжесть своего намерения, я вдруг вспомнил, – глядя, конечно, на этот бесконечно валившийся снег, – вспомнил свое детство.

Я вспомнил, как мои чистые, светлые глаза терпеливо отыскивали в ночной темноте следы, уже затоптавшие снег. Как, найдя, я прыгал по этим следам, и искренно ругал себя, если случалось нечаянно оступиться, и, таким образом, как только можно медлил (лишая себя к тому же обычных детских зимних увеселений), – и все это потому, что верил, будто снег – он живой. Мне было его жалко. Мне было его искренне жалко. Эта мысль пришла тогда нечаянно, никто мне ее не внушал; я просто вдруг подумал ее и уже не мог избавиться.

Воспоминание об этом меня поразило. Моя проклятая идея о том, что добродетели не существует, а равно и правды, к сегодняшнему дню окончательно задавила меня. И теперь вдруг вспоминаю, что я сам ее давно, кажется, оспаривал: ведь никто даже не узнал от меня, что снег живой, что его нельзя убивать; напротив, надо мной даже смеялись, а я дрался, а я мстил – и не за себя. Я несколько лет бескорыстно охранял то, чего никогда не было, но в итоге даже не пожалел об этом.

Но почему? Какая ложь кроется здесь, какой самообман довел меня до такого? Можно, конечно, предположить, а все-таки… Я отошел от окна и начал писать эти записки.

⁃ Ты теперь наверно мою оценку ждешь, мнение хочешь услышать… Слушай, а писать-то зачем надо было? Нет, я конечно не говорю, что плохо, – хорошо, очень хорошо! (он, однако, лукаво заулыбался) Но все-таки: зачем? Каждый год такое «очень хорошее» по сотне штук пишется; твоя сто первая нам еще к чему?

⁃ А почему нет?

⁃ Нет, друг, ты скажи мне: во-первых, зачем это читать; во-вторых, опять же, зачем это писать?

⁃ Что значит: «зачем писать»? А нужна какая-то причина? Стой, то есть, по твоему мнению, я написал что-то обыкновенное?

⁃ Да.

⁃ С чего бы это! Сам, наверное, прочитал как-то… Да ты ничего не понял!

Он уставился на меня, лицом изображая искреннее негодование:

⁃ Слушай, а что тут понимать-то?

⁃ Что? Ты даже представить не можешь, сколько всего сюда вложено!

Мы сидели в совершенной темноте – в этой его тесной комнате, в которой никогда не включали света. В паре метрах друг от друга: он – в кресле, я же, не знаю почему, на ковре. За ним было открытое окно, но с улицы не доносилось шума. Абсолютная тишина. Как всегда валялись везде вещи, всякие, а в углу лежал разобранный, сломанный компьютер.

В общем, было приятное ощущение мальчишеской комнаты и полная уверенность, что нас никто не слышит. Но мне не было приятно. Я ждал целый месяц, когда наконец-то он дочитает мою рукопись, специально даже не виделся с ним ради этого, и сегодня – наконец! Он позвонил, и я пошел.

Пошел – и ожидал нечто на вроде этого: дверь его частного дома, мой стук и сразу же вслед за тем торопливо приближающиеся шаги; я наскоро придаю своему лицу самое серьезное и равнодушное значение, до того равнодушное, что когда через 4 секунды открывается дверь, я даже отстранененько поглядываю куда-то в сторону. Он, впрочем, нисколько не смущаясь этим, тут же самое малое берет и взрывается передо мной, чем наконец обращает на себя мое вялое внимание. В самом возбужденном состоянии им совершается масса самых же резких телодвижений, суть которых я не могу углядеть за инертностью своего душепереживания, но, видимо, благодаря которым мы вдруг оказываемся в его комнате, а он пытается мне что-то сказать. Не слушая его и даже не видя, я замечаю только включенный в комнате свет и многозначительно улыбаюсь (но про себя). Потом, обойдя взором трепыхающуюся фигуру, я вижу, что на диване, на самом видном месте (что значит это «на самом видном месте» я и сам не знал, но все-таки) – в общем, на самом видном месте – и раскрытая где-то на половине! – лежит моя рукопись, а в голове у меня по этому поводу проносится лишь одна мысль: «перечитывал!» Он же, уловив эту мысль, хватается за тетрадь и тут же опрокидывает на меня целую тонну фраз, точнее обрывков, понятно свидетельствующих не об их сути, но о состоянии, в котором находится человек – состоянии последней степени потрясения, с попытками что-то высказать и без понимания того, как это сделать. Но наконец начинает – и начинает с оценки слога, как самой приметной части работы, и говорит, что «не было никогда ничего лучше, никогда ничего сопоставимее, и что, наконец, может быть только Пушкин (он плохо разбирался в литературе) способен тягаться с таким талантом». Я сухо отвечаю, что, действительно, «этот» слог не имеет никаких альтернатив, «по крайней мере из известных», и что он вовсе не результат чего-то влияния, а чистейшей воды мое открытие и личное изобретение. Проговорив же это сухо, я вдруг нечаянно начинаю улыбаться (с этой минуты моя экзальтация только усиливается) и добавляю, что, «вообще-то», слог у меня не то, чтобы один, а он постоянно видоизменяется по ходу произведения, «если ты заметил», и это, естественно, «сделано специально», потому что… – и проч. Впрочем, никакого и проч. не случается, потому что мой друг, перебивая меня, восторженно переходит от предмета с названием слог к бесчисленным иным предметам, и то вспоминает сцену в трактире, где, «ты помнишь?, „жеванием, плеванием, говорением и кружкой!“», то комментирует 3 главу, которая, как ему кажется, «вообще является самым сильным местом». Замечает и великолепные образы, например, про цифру шесть, делает какие-то свои предположения, беспрестанно удивляется и хлопает меня по плечу. Говорит, наконец, и про персонажей (тут я уже нахожусь в высших небесах), про то, какие они, так сказать, вечные образы по типу Фауста или кого-то там еще, и что, вероятно, их в будущем будут ставить на спектаклях и писать по ним целые романы. Подхватываю эту идею и говорю, что у меня была точно такая же, и потому даже дал им, персонажам, нарочно обозначения: оппозиционер в короне и трусливый герой, что их исчерпывающе описывает. Тут я замечаю, конечно, что заболтался, ведь двумя словами исчерпывающе их описать же нельзя, и затыкаю свой рот, – но ненадолго, потому что наудивлявшись на всякие второстепенные вещи, он приступает наконец к самому главному, – а именно к мысли, к идее, здесь заложенной… И что же тут начинается! Да, эта идея действительно уникальна, своеобразна, я до сих пор считаю ее таковой. Считаю, что это в самом деле иной взгляд на вещи, хотя конечно и многие говорили про добродетель, про правду, про их отсутствие, но никогда с таким… В общем, тут начинается разговор на более пониженных тонах, как бы в знак уважения к великой идеи и в связи с бессознательным ощущением тайны, к которой удалось прикоснуться, но зато и с более пристальным вниманием к предмету обсуждения – и да, начинается обсуждение. Я же ведь в самом деле считал, что произведение мое, при известном приложении сил, не только можно легко понять, но и, сверх того, обладает великой силой потрясения, открывает глаза. Изменяет. Ничего этого, как мне стало теперь известно, не было, да никто так ничего и не понял. Это ведь не шутка все, я так примерно себе это и представлял – и даже хуже намного. Каждую строчку нужно было прокомментировать, каждую – я думал это когда еще писал и сам удивлялся заранее всему. «Величайший писатель всех времен», «гений», «это произведение изменило литературу» и прочее в том же духе беспрестанно вертелось у меня в голове. Он (друг) должен был сказать, например, что это очень глубокая и чрезвычайно точная мысль, вот про пробоину-то настоящего, – а мы уже плакать к этому времени оба. Затем сказать, как ловко и как мастерски я обесценивал все эти великие мысли, этими вот повторениями, «смешными речами» и прочими, и прочими приемами, и как это трагично, на самом-то деле…

Ничего этого не было. И представьте, как должно было быть обидно, когда я зашел в комнату, прищурился, пытаясь отыскать его в темноте, а он кинул в меня мою же рукопись, в шутку, и громко прокричал:

⁃ Явился наконец, писака!

Память, провинция и лето 2022

Много позже:

От поля вашего зрения отдирается картинка…

Эту фотографию мы сделали, когда впервые пришли сюда. На ней стоит Антон, облокотившись к дереву и одетый в ту самую футболку «провинция». Прямо смотря в объектив, он вытянул вперед свою руку, как бы заслоняясь от солнца. С тех пор Антон изменился, но не сильно: все те же черные волосы в короткой стрижке, все тот же остренький нос; лишь глаза окончательно утратили свой детский оттенок, уступив место твердому, серьезному и безумному взгляду.

В те времена в этих чертах можно было углядеть что-то красивое; теперь же его лицо поблекло совсем…

Память, провинция и лето 2022

Через сутки – и опять вечером.

Целый день меня преследует это приятное ощущение того, что я снова пишу. Мне поэтому и хорошо, и грустно. Вспоминаются времена, когда я работал над рассказом, когда я думал, когда я жил им. Все это было здорово – кажется мне сейчас.

Сегодня я слишком долго гулял, один – и продрог. Снег стоит на своем месте, как был, только ледышки разбились о городские тротуары.

Так сказал мне один человек: про ледышки – и пар заклубился около его головы. Кажется, он просто сочинял стихотворение, но придумал только эту фразу. А я запомнил. Подвыпивший, он взял у меня последнюю мелочь и скрылся в ближайшем магазине. Мне было уже слишком холодно.

Я зашел домой, сразу кинулся под плед и, немного отдохнув, начал… Вот пишу теперь. Даже не переоделся, а только куртку снял. Но надо все-таки…

Мне позвонил Антон, когда я переодевался:

⁃ Алло?.. – судя по звуку, он был на улице.

⁃ Алло, да?

Спросил насчет сочинения итогового. Несколько дней назад мы проходили… Да так, пустяк. Я привел в пример Достоевского – не свой же рассказ приводить, верно?

⁃ Да, сдал.

Я бросил трубку, будто бы считая, что диалог окончен. «Вообще-то я веду себя до ужаса смешно» – думаю, снимая футболку и глядя на себя в зеркало. С чего-то вдруг решил поссориться и сам же первым от этого страдаю. Чертово все!

Но я опять под пледом. Дрожу и думаю: хорошо это, все-таки, – писать. В памяти у меня всплывают разные случаи, во время или после которых создавался тот или иной фрагмент. Вот, к примеру, фраза «восторжествует справедливость» – это результат одной ссоры в школе. Учительница по-английскому, наш давнишний враг, опустила как-то на одном уроке язвительную шуточку насчет волос Антона, – что-то про то, что он лысый – в вот таком духе. Стоит сказать, что Антон, хоть и стрижется очень коротко, но лысым все-таки никогда не бывал. Ну, и таким образом, слово за слово, разгорелся скандал, причем я сразу же вступился и основной конфликт постепенно перелез на меня.

И тут она прокричала:

⁃ Восторжествует справедливость, Новосельцев! Помяните мое слово!..

«Justice will prevail!» – смеялись мы потом, действительно по много раз на уроках и в домашних работах помянув это ее слово.

А вот имя Двуглас Шитов, как звался правитель великого царства Цитель, уже непосредственно связано с Антоном – то есть, это про его любимую группу: «ssshhhiiittt!». Мне было смешно с людей, пишущих на русском языке и использующих имена по типу Стефани, Кайла и прочее, и я решил сделать пародию такую с именами, придумывая их сам и постепенно увеличивая степень абсурда.

А вот однажды…

Налил себе чай, обдумывая, как буду описывать один случай – один особый случай. Его трудно будет описать.

Знаете, я вдруг почувствовал себя персонажем ремарковской книги – читал как-то такую. Там была одна женщина: она сидела перед камином, а еще плед, и книга… Не знаю почему, но мне это запомнилось.

Я очень люблю те вещи, которые запоминаются, они все ужасно дороги мне. Все эти моменты, мелкие ощущения, намеки, ассоциации… Мне интересны также и те, которые запоминаются другим. Я люблю слушать что-нибудь в этом роде: есть здесь какое-то волшебство, в этом… В общем, даже не знаю как это сказать. Это особенное, слишком особенное чувство.

Вот и тогда, сидя там в лесу, ночью, перед костром и тихой рекой, я был во власти этого впечатления. И я смотрел в эту реку и казалось мне, что вовсе это и не река; она захватывала собою все поле моего зрения, так что передо мной лежало уже море, мерцающее тысячами цветов, кричащее этим; и ничего из этого не бесило, не раздражало. Стоял огромный шум, да и все было огромным, но и способствовало все какому-то особенному чувству, особой гармонии, чему-то тихому, тонкому. Через этот океан я, будто через какое-то око, видел и небосвод, и звездочки, посаженные на него, и лес кругом, и… – словом, я видел все. Но повторюсь: главное здесь – цвет. Яркий, разный, будто скинул в кучку звезды кто-то; скинул в реку эту, перемешал, а я сижу и смотрю неотрывно, не моргая, завороженный… И все это – результат всего дня; оно копилось часами и вот рухнуло, не выдержав, и вот потекло теперь. Прошлое, преследовавшее меня все время, весь тот день, – причина этому.

Дело было в начале лета. С утра я пытался дозвониться до Антона – не выходило, но скоро он пришел сам. Был в своей обычной одежде: черные спортивные брюки и старая футболка «провинция». Ничего примечательного.

Смотря в окно со второго этажа моей квартиры, он сказал: «Слушай, а я телефон сегодня разбил». Это ничего: компьютер он сломал за день до этого.

Предложил потому пойти отправиться в лес, и даже с ночевкой. Антон до ужаса любит всякого рода авантюры; в его понимании идея, пришедшая самым случайным и неподходящим образом – самая ценная. Я во многом разделяю это убеждение.

Мы приготовили портфель, забили его всякого рода продуктами и необходимыми вещами, какие нашли; плюс к тому у нас были кое-какие деньги. Купив все, что нужно, и наконец собрав сумку, мы пешком отправились по направлению к лесу. Наш путь время от времени сопровождал нудный шум проезжающих машин.

Смутное чувство какой-то ностальгии появилось у меня почти сразу же. Моего отца и на этот раз не было дома; вторую неделю я жил один. И снова лес…

⁃ Что ты думаешь насчет нашего города? – спрашиваю.

Он вздернул плечами:

⁃ Я его очень люблю.

Мы шли уже полчаса. Была моя очередь нести сумку.

⁃ Да? – удивился я. – А почему?

⁃ Ну, он отсталый такой… Особенный. Нам же еще расти и расти до прогрессивных городов, а вот они все друг на друга похожи. Там ничего не происходит.

⁃ А у нас?

⁃ А мы стремимся пока что, чтобы на них похожими быть. И чтобы и у нас ничего не происходило.

Я подумал.

⁃ Это ты больше про людей так?

⁃ Возможно. Общее такое настроение… – он остановился: нагнулся, чтобы завязать шнурки. – Плюс мы, то есть эти все, – разводя рукой по сторонам, – постоянно собираются, постоянно что-то у них там… Не отвыкли еще по улице гулять.

⁃ А ты откуда знаешь как у других? В других городах мол.

⁃ Ну да, вообще-то не знаю… Нигде по сути не бывал. – сказал он, поднявшись. – Но с такими мыслями легче это все переносить.

Вообще-то Антон мог бы и сам нести сумку. Он был намного сильнее меня физически (да и кого угодно из наших сверстников).

Но у нас везде и во всем было треклятое равноправие.

***

В небе уныло летала какая-то птичка. Мы шли. Шли и шутили над девушками, умеющими плакать, – даже искренне, – в компании подруг, и тем демонстрирующих зрителям свой особенный внутренний строй; снова и снова обсуждали одноклассников, многих из которых мы, может быть, за целое лето не встретим, – а иных и после… То есть, даже не иных, а многих. Очень многих.

«Перевод в десятый Крючковой не пережить» – смеялись мы, целый час потом мусоля эту тему с Крючковой, придумывая тысячу шуток в основе которых непременно лежала ее недалекость.

Параллельно я думал и о том, как именно буду продолжать свой рассказ. Я пытался понять: нужно ли углублять описание города и народа вместе с ним, снабжать их дополнительными подробностями, выводя это из абстрактного понятия на передний план, – и если да, то как же это сделать? Я искал ответ в том, что окружает меня – в моем городе, но он вовсе не казался мне сказочной столицей древнего королевства (хотя древним казался вполне).

…И тут мое внимание привлек один дом. Мы дошли уже до окраины города: дома здесь были все частные; встречались и достаточно солидного вида хоромы. Этот дом был из их числа: большой, в три этажа, темно-красного цвета, он казался еще новым; не был обнесен забором и стоял на виду. Смотря на него, во мне опять что-то шевельнулось.

Правда и то, что он привлекал внимание – из окна первого этажа высунулась голова какой-то старушки, в исступлении кричащей что-то совсем уже бессвязное. С первого взгляда можно было точно понять, что старушке требовалось огромных усилий даже дойти до окна, но сил хватило еще и на крик. Тем временем, мальчишка лет 8 или 9, по-видимому, повинный в этом, стоял возле мотоцикла, находящегося тут же перед домом, и самозабвенно тыкал в сигнал. И, что самое главное, делал он это с каким-то видимым равнодушием (что казалось странно), с какой-то даже тоской; он не смотрел на старушку; стоял, как бы погруженный в себя, и фигура его была вся вялая.

⁃ Ах ты!.. Чертово ты отродье! – кричала бедная – Прекрати… прекрати тебе говорят!

Но он не обращал внимания. Либо же, наоборот, издевался: делал вид будто бы уходит, а когда старушка умолкала и уже было уходила обратно вглубь своей комнаты, быстро подбегал и опять начинал сигналить.

Антон, конечно же, вмешался:

⁃ Эй, ты! – вскричал он, подходя. – А ну прекращай, ты чего это? а? Тебя как зовут? – он схватил мальчика за руку.

⁃ Миша. – ответил тот робко. Вторая рука его уныло повисла немного на расстоянии от тела – одежда у него была пыльная, ладони грязные, чем он видимо тяготился.

⁃ Ты что же это, Миша, творишь?

⁃ А он, гад, наученный! – не унималась высунувшаяся голова. – Бесенок… и бесы эти… Ишь ты! – неуклюже кончила она, поправляя свой платок.

⁃ А ты не лезь, дура. – рявкнул неожиданно Мишка.

⁃ Эй-эй, ты чего?! – Антон вытаращил глаза и дернул его за руку – Ты как это со взрослыми разговариваешь? Тебя что, совсем не учили ничему?

⁃ Учили, да не тому выучили!

⁃ А ты не лезь!! – опять прокричал Миша.

Я заулыбался про себя. Начиналось что-то, чему я мог быть зрителем, не принимая в этом никакого участия.

Антон уговорил старушку (ее звали Надя) уйти себе отдохнуть. Оказалось, что мальчик мешал ей спать, а дома никого кроме нее не было.

Мы отошли в сторону.

⁃ Ну, рассказывай теперь: почему ты это сделал?

⁃ За маму… – сказал тот нехотя.

⁃ За маму?..

⁃ Да… Они маму мою обидели! – всхлипнул он.

Мы посмотрели друг на друга.

⁃ Это как? – спросил уже я.

⁃ Вот так… Не буду я ничего рассказывать!

Хотя Миша и в самом деле не рассказал ничего, наши симпатии быстро переметнулись в сторону этого бедного, униженного существа, особенно выигрывавшего на фоне разъяренной старушки-Нади, у которой на старости лет, казалось, ничего не осталось, кроме как злобы и способности кричать.

Мы дали ему немного еды, оставшихся денег; объяснили, что де «так делать, все–таки, не стоит…» – и пошли.

…Правда, не далеко, потому что почти сразу же услышали за собой опять чьи-то крики. Мы обернулись… – и были поражены: какой-то мужик, лет 30 или более, приставил Мишку к стенке и бил его, причем без малейшей жалости; рядом валялась еда, неподалеку стоял автомобиль и дверь его была открыта…

Мы подбежали:

⁃ Эй, вы чего творите?!

Надя была опять тут: она смотрела из окна и всецело одобряла действия своего сына.

⁃ А вы идите, идите! – Замахала она на нас руками.

Мужик же, ни на что не обращая внимания, просто продолжал побои; мальчик кричал и плакал:

⁃ Ай! Хватит! Пожалуйста-а!!

⁃ Ах ты тварь ползучая, ах ты… – Он свалил Мишу на землю.

⁃ Так его, так его!..

⁃ Эй, это же ребенок! – кричали мы. Но безуспешно.

Он колотил его уже ногами. У Миши шла кровь. Он задыхался.

⁃ Лупи его, Федька, лупи!..

И тут Антон не выдержал: с диким криком: «прекрати!!» он въехал мужику прямо в челюсть, всей своей силой. Тот остановился на миг… И с бешеным рывком кинулся на Антона:

⁃ А ну иди сюда, собака!

Я метнул в него консервой; баба-Надя истерично что-то визжала на фоне, а Антон изловчился из-под рук мужика и, бросившись к машине, ударом ноги захлопнул ее дверь – специально, чтобы разозлить. Он заулыбался зло.

⁃ Ааа!! – Закричал Федька что-то, ничуть не понятное, но ужасно пугающее. Я страшно струсил и даже банку бросил, которую было взял.

Но не Антон. Мужик кинулся к нему, но он, вместо того, чтобы убежать, снова, но еще с большей силой вдарил по машине… Я заметил, что Федька на миг как бы замедлил свой рывок: отчаянная наглость этого парнишки вводила в ступор, пугала даже. Человек мог быть доведен до белого каления, но эта дерзкая улыбка как бы срезывала все силы и уверенность.

Читатель уже догадывается, что случай этот, должно быть, послужил основой для сюжетной линии Каура, где он защищает свою сестру от двух взрослых мужиков. Да, Антон тоже обладал недюжей силой, но, конечно, он не мог да и не стал бы избивать взрослого мужчину – не в том было дело. Но, сверх того, Антон был еще и решителен, храбр и отчаян до безумия – а против этих качеств, бывает, и сила чувствует себя бессильной…

Впрочем, это был только миг и, может быть, мне только показалось так, что Федька замешкался. Тем не менее ему не удалось схватить Антона, тот опять от него ускользнул.

⁃ Твари, тва-арри! – метала через окно обезумевшая Надя словами. Миша должен был быть уже далеко; я же, подкравшись сзади, хотел облить Федьку содержимым из двух банок консервов. Вышло не очень: Федька хотел было и за мной погнаться, но передумал и остановился вдруг. Бой был проигран. Мы подобрали сумку, которую скинули еще тогда, и убежали восвояси.

***

Я был впечатлен произошедшим и уже обдумывал, как буду это использовать.

Скрывшись среди кучи каких-то бетонных плит, мы сидели, тяжело дыша и лыбясь друг-другу. Поток слов готов был вот-вот обрушится и выразить восхищение от пережитого опыта.

«А приятно это, все ж таки, делать добро» – пронеслось в голове моей ехидно. Я плюнул. Ненавижу. Если от сделанного «добра» приятно, то какое же это добро?!

⁃ Узнал дом? – прервалось вдруг молчание.

⁃ Стоп, что?! – удивился я.

⁃ Ну дом.

⁃ Черт, неужели!

⁃ Да?

Снаружи проезжала машина – я услышал ее рокот.

⁃ Так… а что за дом-то? Мне он и вправду показался очень знакомым…

⁃ Ну конечно. – сказал он. – Знаком. Помнишь, лет в 10 нас вот так же отмудохали?

⁃ Неужели это…, – стал я догадываться, – когда еще бластеры сломали, и телевизор… да?

⁃ Да.

⁃ Черт! – хлопнул я руками. – Подожди! почему же мы думали, что это заброшка? Дом то построен!

⁃ Построен, верно. Не знаю… – он посмотрел наверх. – Как будто все повторилось, согласись?

⁃ Согласен. – повернулся я к нему, приподнявшись слегка. – Только на этот раз нас не «отмудохали», как ты говоришь. Спасены! – крикнул я. – Но мне весь день не только это припоминалось, а еще как, помнишь, в 13 лет… – и вдруг меня поразило еще кое-что. – Подожди!.., подожди, подожди, подожди!! Я не понял, так мы все время шли сюда?!!

⁃ Сюда? – повторил он, глядя мне в лицо.

⁃ Ну в лес, черт, ты чего тупишь, будто не понимаешь?

⁃ Ну да, сюда. Получается так.

⁃ И тебя это не удивляет?! – спросил я, чуть повысив голос. – Хотя… я-то на машине ехал и не мог запомнить в какую сторону меня везут. А ты пешком, и сам искал это место, где…

⁃ Ну да, я догадывался, что где-то тут жили родственники эти твои.

⁃ И ты не сказал? Почему?

⁃ Не знаю. – ответил он просто. – Так что тебе еще припоминалось?

⁃ Да вот как ты пришел ко мне, когда нам по 13 было… и тогда снова не было моего отца дома, представляешь себе! И в 10 не было, и в 13, и сейчас его нет! – засмеялся я громко, радуясь удивительному совпадению. – Фу-ух… В общем, ты пришел и сказал, что разукрасил машину этого соседа… как там его?…

⁃ Борис. Дядя Борис.

⁃ Да!, – И теперь он на тебя чуть ли не охоту объявил.

⁃ Помню. – он поднялся и стал уходить.

⁃ Куда ты? – тоже поднимаясь. – Тогда, – продолжал я о своем, – мы и пошли впервые в лес этот, бегая от твоего соседа, который за нами и не гонялся совсем!

Он остановился, облокотившись на стопку плит.

⁃ Да уж… Воспоминания. – сказал он. – Грустно это.

Еще машина, быстрее. Чей-то крик.

Я молчал и просто смотрел на него. Грустно? Да, грустно. Но неужели это говорит он?

⁃ Неожиданно, знаешь ли, от тебя такое слышать.

⁃ Почему? Впрочем, знаешь о чем я думаю? Может нам найти этих твоих родственников, а? Может быть они, в случае чего, и защитить смогут Мишу?

«Так что идем» – сказал он. И мы пошли.

Лет 6 назад, отец, уезжая в командировку, оставил меня у родственников на какое-то время. Жили эти родственники где-то тут, на окраине города. Ну, и я здесь пробыл. Нам с Антоном очень запомнился период времени, проведенный здесь – мы как бы попали в какой-то новый мир, другой, совсем не похожий на тот, что знали ранее: в этом мире не было квартир, одноклассников и школы, соседки с нижнего этажа, встречающейся на каждом углу улицы с протянутой в руке угощением, не было злого дяди Бориса и историй, связанных с ним; зато здесь были свои истории и свои дома, и были они большие, своеобразные, и у каждого дома был свой двор, хозяйственный садик, а порой даже какое-нибудь животное; нередко через один чей-то двор, через какие-то его неслыханные пути, причудливые калитки и листья, можно было попасть в другой – в другой двор, к другим людям; это было похоже на мой совсем еще детский сон, где я, в каком-то дремучем древнем лесу, убегал от огромного динозавра, в ужасе не смея на него даже обернуться. Каждый день мы воровали груши, игрались в заброшке, которая, как оказалось, совсем не была «заброшкой»; мы влюблялись, нас никто не знал и мы никого не знали; мы просто вдруг очутились здесь, и потом также вдруг исчезли. Да, это было похоже на какое-то село, на деревню, и здешняя атмосфера глубоко впечатлила нас. Но была во всем в этом и своя, особая причина: дело в том, что Антону все-таки надо же было найти меня, потому что я вообще не знал, где и в каком направлении я нахожусь. Когда я смог связаться с ним, позвонив его матери с чужого телефона, он сразу же решился отыскать это место. И я ему помогал. Как мы это делали? Антон просто ходил целыми днями по городу, приставив к своему уху телефон, откуда мой голос безостановочно талдычил ему, описывая Антону все, что я видел вокруг себя, т.е. дома, улицы, примечательные вещи всякие… Да, так мы и искали. Вы спросите: «а нельзя было, что ли, просто название улицы узнать?» Ну да, представьте: мы не додумались. Вернее, не сразу додумались. В любом случае, наш изначальный способ был все-таки намного интереснее, – и увлекательнее!, – чем поздний, и нам бы не запомнилось все это столь хорошо и тепло, если бы с самого начала мы избрали скучный и рабочий метод с названиями и улицами. Так что не спишите обвинять нас в глупости, глупцы.