Loe raamatut: «Из варяг в греки. Олег»

Дмитрий Романов

Font:

Иллюстратор Юлия Николаева

ISBN 978-5-0059-5651-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Из варяг в греки. Олег

(роман)

Былое. Из книги первой

(вместо предисловия)

Славяне никогда ещё не жили в мире друг с другом.

Вот и племя молодого Любора страдало от своих соседей, древлян. Дикие древляне, называемые людоедами, крали самое ценное – женщин. Так угнали в плен невест княжича Любора и его друзей – разумника Витко и могучего Горазда. Гридни бросились в погоню и напали на след отряда. Но невест не нашли – уже угнали их древляне в Киев. Зато в лесу разбили они на малый отряд древлян. Там-то и повстречалась Любору дочь древлянского вождя – Янка красноволосая. Они сразились, и Любор победил. Княжич захотел взять Янку себе как боевой трофей. Да отнял её другой – кузнец его племени, Варун.

Когда воротились в Стоянище, просили князя рассудить. Или Любору в невесты, или Варуну заместо дочери угнанной. А не было у Варуна детей больше. Тогда же прознал Любор, что древляне не просто так в Киев шли, а что созывал князь Аскольд, сам-то варяг свейский, все окрестные племена в поход – на византийский Царьград. Нашептала о том Любору Янка. Да ещё нашептала, чтобы сам стал он вождём и князем. А уж она при нем будет женой верной. Тогда только, говорит, твоей стану. А для того, говорит, надобно пойти тебе в набег вместе с киевским войском, да собрать свою дружину.

Но на племенном собрании старый князь рассудил так: чтобы получить Янку, пойдёт сын его Любор в Киев, а там к Аскольду на службу. Но с тем, чтобы тайком убить князя лютых древлян. Месть за хищенных девиц. А коли нет, отдаст князь Янку кузнецу.

Славно рассудил. Только не знал никто, что это советовал князю греческий монах христианин… и что сам князь уже давно с ним в совете.

Любор этого христианина презирал, и обижался на отца, что тот хочет принять чужую веру. Варун же затаил злобу на Любора. Всех свела с ума Янка красноволосая, древлянка зеленоокая.

Прошла зима. Прошлись по Стоянищу степняки, война и голод. Впервые в бою побывал княжий сын Любор. Защищал свою землю. Впервые отведал он грибного зелья северных берсерков – дар Янки. От того зелья становился человек сильным, что медведь, видит духов и слышит на сто вёрст. А где уж было знать ему, что с этого началась его беда!

И вот летом Любор, Витко и Горазд всё же отправились в Киев. Никто больше не пошёл с княжичем. Только в тайне следом за ними вышел грозный Варун. А много стрел готовил он для Любора.

В Киевском рабстве нашли они угнанных невест. Да уж не вернуть… одна дорога троим друзьям – на Царьград.

Аскольд и Дир собрали тьму воев, и набег был страшный.

Сперва пожгли ромеи греческим огнём много кораблей варяжских и славянских. Второй штурм отразили каменные стены христианской твердыни. Не вышло взять Царьград.

Тогда стали варяги грабить окрестные деревни и села. Некому было защитить простой люд – император в тот год уехал далеко, с войском громить болгар. Много повидали зверства три друга, ясно стало им, на что способны викинги, и что зовут они славой. Насилие и кровь.

Раз во время грабежа местного храма, Витко вступился за монахиню против варяжских насильников. Викинги были оскорблены, вызвали его на бой. И был ими Витко убит. А ещё раньше у стен Царьграда нашёл смерть богатырь Горазд. Теперь в сражениях искал смерти и Любор. Отданный во власть грибного зелья, терял он разум и в редкие мгновения ясности, падал в отчаяние.

И вот при осаде нашла его стрела. Но не греческой была эта стрела. Варун пустил ее в спину родичу – не простил кузнец ему Янки.

Умирая, Любор выбрался из гущи боя, конь унёс его в неведомую сторону. Он оказался в греческой деревне. Варяги ограбили и выжгли её, и крестьяне хлебнули много горя от чужаков. Гречанка Олимпиада нашла Любора без чувств. Он свалился с коня и лежал в поле. Она держала над ним нож, но не смогла убить. Спрятала его в скотном сарае, где только её дочь, маленькая Юлия, заботилась о пришлом варваре.

Долгие дни Любор плыл по реке видений на границе жизни и смерти. Олимпиада же ходила по границе другой – меж ненавистью к тем, кто убил её мужа и состраданием, заповедью прощать врагам своим. Слабый после болезни, точно ребёнок, был Любор, и маленькая Юлия привязалась к нему. Как ребенок, он учился говорить на её языке и узнавать буквы. И как ребёнок, месяц спустя, крестился в греческом храме. Олимпиада постепенно привыкла к нему, и уже не злилась, а напротив – снова училась радоваться. Добрым и усердным был Любор – да и красивым молодцем. Даже деревня приняла чужака славянина.

То была светлая жизнь… а кончилась она быстро.

Вернулись с болгарских сражений мужчины, братья Олимпиады. Кто бы доказал им право Любора на прощение? Решили они убить варвара. Да с помощью Юлии удалось ему бежать. Погоня шла до самого Царьграда, и там Любору дали укрытие.

Патриарх заключил с варягами и славянами мир, богато одарив. Теперь славяне возвращались обратно на север. Набег был окончен. Любора взяли с собой. А кто взял? Древлянакий вождь. Тот самый, коего велено было когда-то убить за право на Янку. Только не было уже прежнего Любора. Не нужна была ему ни смерть вождя, ни Янка сама.

На Дунае отряд их попал к пиратам. Древляпский вождь вызвался принести себя в жертву за своих людей. Так Любор остался жив и смог вернуться в родное Стоянище.

Да вот оказалось, что Янка не дождалась любимого и вышла замуж за его старшего брата. Не по любви, но за место будущей княгини. Узнав, что Любор вернулся, она отравила мужа. Племя решило, что это сделал Любор – что так отомстил он брату и хотел вернуть себе то, что было ему обещано за поход. Любор-братоубиец! Так кричали они.

И снова, прямо с порога, пришлось бежать ему от нечестивого суда. Сбежала и Янка. Она нашла его в лесу, там и пережили они зиму. Только не касался Любор её, но презирал и долго не мог простить убийства брата.

Раз по весенней воде увидели беглецы паруса северных кораблей. Новгородских драккаров – от князя Рюрика. Их тоже заметили с корабля и пригласили на борт. Воеводой оказался молодой и весёлый варяг. Он назвался Хельги, что на славянский лад – Олег.

Вот история о нём.

Викинги

– Заметил, – Борун сморгнул лёд.

Они остановились и щурились вдаль. Солнце садилось за холм и жгло глаза.

– С тёмной стороны стоит, вот мы и не разглядели, – ответил Жегор, прихрамывая за батькой.

– Хитёр колдун.

Жегор не был родным сыном Боруна. Из какого он племени взялся – загадка. Мальчиком лет трёх Борун нашёл его в остове варяжской ладьи. Той самой, отставшей от флота. Боруново племя расстреляло её огненными стрелами. Уж больно смело скандинавы начали хозяйничать на Ильменских берегах!

Но по-варяжски малец не понимал, по-словенски тоже. И только стоял, закинув палец в рот, без страха, но со страшным удивлением глядя по сторонам.

Удивительно было, как он не сгорел вместе с кораблём. Жегор, стало быть, обожжённый. Рухнула на него рея, придавила, выжгла бедро – остался хром на всю жизнь. Вот и теперь Борун ждал, пока пройдёт мальчуган на снегоступах ему вслед.

Мороз крепчал, у холма даже сгустился дым, точно холод жёг трескучий ельник. Путники напоминали комья шкур – пришлось надеть всё, что было, чтобы не замёрзнуть в сугробах. И клочья сизого пара из ноздрей серебрились в лучах.

– Послабь, Ярило! – шепнул Борун, пряча глаза под козырьком ладони. – Послабь, не видать ничего.

Солнечный диск равнодушно зиял световой брешью.

А человек на холме стоял, уперев руки в бока. Он ждал их, и Борун злился, что не владеет положением.

– Отче, – ломкий голос задыхался, – неужели это он сам? Наконец…

Жегор доковылял на широких лыжах до отца и обмяк, хватая калёный воздух.

– А ты сам посуди. Что Рюрик говорил?

Жегор выпрямился, утёр нос и кивнул.

– Что на день пути от истока к закату.

– Ну мы день и вечер шли, ты ж у нас полуногий. Но вышли верно.

– А ты и правда тут бывал уже? Правда, что колдуна видел?

– Видел, – сплюнул Борун.

– И правда, что он ночью к вам медведем приходил?

– Скажут много. Я спал тогда.

– А правда, что…

– Ну чего заел! Словами путь не выпутать. Пошли!

И добавил, поглядев на далёкий холм.

– О, гляди, стоит, как навь на русалиях.

Они двинулись дальше. По пояс в снегу, с глазами, залепленными слёзным льдом.

Фигура человека на холме была неподвижна.

Борун разменял шестой десяток, и даже по меркам словен, живших на берегу озера Ильменя, был уже старцем. Это, говорят, ещё севернее, где летом солнце не заходит, люди живут по сто лет, если точёное железо их минует. А чем южнее, тем и жизнь горячее – береста горит жарко, да скоро. А на севере жила крепче – как сталь закаляют её. Внутри жар, снаружи мороз.

Борун поначалу противился идти так далеко – не молодец уже по чащобам лазать. Известное дело, льды великанам путь стелют. Правы скандинавы, что из инея тролли родятся. А где тролли, там человеку делать нечего. Но Рюрик другую скандинавскую правду ведает – мол, тролли стариков за своих принимают и не трогают.

«К тому ж, – сказал ему Рюрик, – колдун этот – твоего роду-племени. Словенский. Глядишь, не прохудит тебя».

Да и как конунга ослушаться? Сами его на престол дубовый сажали. Сами стяг соколиный на терем ткали. И меч-лучец из голубой стали в моржовых ножнах вручали – сами.

Бери, мол, наказывай нас по своему усмотру. Теперь Рюрик над ними. Хоть и не свой, зато толковый. А чей он по роду-племени, Рюрик этот, – так ведь на то колдун и нужен. Чтобы поведал о стволах и ветках. Тот, кто всю жизнь прожил в лесу.

– Отче, – позвал Жегор.

Борун только встал, отдышаться-откашляться, а сорванцу того и надо было. Они в десять-то зим все до сказов охочи – им это слаще мёда.

– А правда, что колдун всё на свете знает?

– Правда.

– А правда, что Рюрику судьбу расскажет?

Борун поглядел на пацанёнка. Того и видно не было за грубым козьим клобуком. Больше какой-то гном. О таких рассказывали гребцы Рагнара, когда заходили с моря к ним в Ильмень. По берегам сидят гномы ночью – куют кольчуги. Это, стало быть, скоро свершится битва богов с исполинами. И в битве той весь мир умрёт. Потому гномы теперь злые – всё время заняты работой. Коли встретишь его – считай, помешал ковать, осквернил взглядом тайну стали. Они тебя в угли и зароют. Ох и черны мысли-то у этих викингов! Волосы всё белые, бороды всё рыжие, а сказанья – ночь сажей мазанная.

– Не наше дело. Нам привести его велено. Ну-ка, давай сюда куль!

Отрок выудил из складок мешочек. Он был привязан к его шее и плечу крепкой бечевой. Из мешка выскользнула шкатулка. Борун приоткрыл её, глянул в щёлку. Жегор даже простонал от любопытства, но отец не показал нутро. Только взлетели белые брови под самый капюшон. Блеснули рыжие глаза и снова погасли. Не ему дар – колдуну.

А внутри были – глаза русалки. Так, по крайней мере, знали в его роду.

Они шли дальше. Морозный туман застил всё вокруг. Холм перестал быть виден. А когда начали подниматься и вышли из дымки, никого уже и не было наверху. Растаял человек. Борун под шубами осенил себя священным колесом. Призвал щуров. Те, знал он, смотрят из-за кочек, щурятся в блестящих сугробах, шепчут голубыми тенями. Колдун-то им тоже по родне. Пусть скажут ему не трогать гостей. С мирными мыслями идут.

Лес на холме погружался в закат. Плотные кроны его встали над головой сплошным куполом. Широкие лапы сосен у самого неба сплошь укрылись сугробами, и в редкие разрывы лилась бирюза. Золотые лучи пронизывали снежно-хвойную крышу. Окрашивали своды медовым, а стволы – алым. Жегор остановился, не смея дышать.

Борун – не смея его трогать. Только мотнул головой. «Опять…»

Так часто случалось с мальчиком. Никто не знал, что тому причиной. Бывало, замрёт и стоит, смотрит. И глаза горят, и улыбка, что не на живых. И хоть ты бей его, хоть жги – не отвечает. Постоит-постоит, да и дальше пойдёт. Только улыбку прячет изо всех сил. Потому что сам знает – улыбка эта не от мира сего. Её надо прятать от людей. Так ему говорят. Где говорят? Там.

Стоит Жегор в лесу, а то не лес вовсе. Колонны сосен алые, текут волнами жара. Снега – чёрное серебро по ветвям, завесы колышутся незримо. Перезвон чистый, как бывало на припёке весеннем, когда тает наледь на крыше землянки. Или когда сестрица кольца в волосы вплетает на виски. Или когда… когда браги выпил впервые.

Наконец он подпрыгнул, осел в сугробе и отёр нос с неизменной после таких видений улыбкой. Услышал вздох Боруна, и обернулся на него.

– А я знаю, отчего вещун в лесу живёт. Будто не лес, а терем. Рюрик и в Новеграде таких не ставил.

– Вестимо, тут не человечьими руками домины строят, – Борун с опаской огляделся. Солнечная тишина вызывала тревогу.

– А вот если бы нашёлся мастер! На нашу мерку такие же хоромы выводить. Отче, как бы хорошо было!

– Одно плохо, лучина тут быстро догорает. Ночь скоро. Пошли дальше. Чую дым – жильё рядом.

Колдун появился вдруг. Он ждал их за можжевеловой зарослью. Борун вышел грудью прямо на его копьё. Тот стоял, замерев, возведя руки с древком, готовый бить.

– Свои ж, Сурьян, – шепнул Борун.

Тот стоял так же, закинув голову, принюхиваясь.

– Ильменские ж, Черновита корень. Ну…

Тот, кого он назвал Сурьяном, был крепок. Очень крепок – настоящий медведь. Сшитый из грубых шкур зипун и порты, обмотанные ноги в лыковых сапогах – всё, казалось, трещало по швам от распирающей плоти. Мышцы бугрились за разрезом ворота. Могучая шея толщиной с мачту. Широкий вскинутый подбородок не был укрыт бородой, как то привычно для всех мужей. Видно, Сурьян стёсывал щетину ножом. Раздвоенный подбородок с ямочкой блестел, как у ребёнка или бабы – смешно. Жегор даже улыбнулся в воротник.

Ломанный нос, широкое, как солнце лицо, высокий лоб, перехваченный тесьмой. И пшеничные длинные волосы. Лицо, впрочем, показалось Жегору очень интересным – не было на нём печати суровой острастки. Такая возникает у ильменских мужиков от боязни и чувства собственной слабости перед лицом неведомого мира, как иглы у ежа. Не было и мятых черт от бражничанья и драк. И отупения от тяжёлой однообразной работы. Например, корабельного волока, коим промышляли в поселенье Жегора.

Сурьян был иной породы. Лесной. Тихой и уверенной в своей тишине. Такие могут и убить, не скаля зубов. Могут и спеть волшебную вису – какие поют скандинавские скальды. Жегор, конечно, сам не слышал, но наёмники из мужиков, что ходили гребцами на север, сказывали. Поют так, что воздух сияет. Что вода пляшет. Поют, как золотом по ветру ткут. Такой, чувствовал Жегор, может одновременно и убивать, и петь. И то и другое будет – залюбуешься.

Только одно смутило его – глаза Сурьяна некрасиво бегали из угла в угол, как будто ловили мошек перед носом. Вдруг он всё понял – слепой! Белые зрачки.

– Говор наш, – раздался бас колдуна.

Он чуть опустил копьё, но не отвёл.

– Чего пришли-то? Принес чего что ли?

Сурьян ещё выше закинул голову, и крылья ноздрей вздрогнули.

– Чую.

– Сурьян, мы от князя пришли. Рюрик просит тебя. Толковать хочет.

– Чтобы слепой шёл к зрячему? – усмехнулся Сурьян.

– Да уж князь-от старик. Не ходок. Он тебе вот и дар передаёт. Коли пойдёшь.

– Пахнет, чую, не сермяжным твоим духом. Маслами заморскими. От тряпок пахнет…

Сурьян выставил руку ладонью вперёд и повёл ей по кругу. У Боруна похолодело нутро – авось порчу наводит? Он тут же выхватил мешочек из-за кушака, вытряхнул в ладонь шкатулку.

– Во чего. Из княжьих тайников.

Шкатулка лучилась бирюзовым маревом. Волны и морские гады шли резьбой по бортам. Но Сурьян не мог видеть золотую красоту. Он только чувствовал волнительный запах масла и чего-то ещё – животного, хвойного, как после грозы, неясного.

Борун дрожащими руками приоткрыл крышечку. И Сурьян остолбенел. Затем опустил голову и вздохнул:

– Знает старик, чем взять. Русальи глаза, стало быть, принёс?

Потом мрачно улыбнулся:

– А если отберу? – и вновь поднял копьё. – Ты, запахом чую, старый совсем – со мной не сладишь.

Борун вдруг подобрался.

– Я не слажу, да гонца отправлю рассказать, чем промышляешь. Ты разве не чуешь?

– Кто с тобой? Дитём пахнет.

– А сын мой.

– Боишься меня, чадо? – спросил Сурьян и трясанул копьём.

– Бабы бобров боятся. А я и не таких видал, – зычно ответил мальчик.

Борун в отчаянии пихнул его. Мальчик выдал себя звуком. Сурьяну только того и надо было.

– Ну вот теперь и ты не убежишь. Уши мои иных глаз зорче.

Сурьян отвёл копьё от груди Боруна и указал ровно на Жегора. Борун начал шевелиться, и острие вновь упёрлось ему в грудь. Сурьян выставил ладонь в сторону Жегора и начал водить ей так же, как в первый раз.

– Ну так что? Пойдёшь с нами или как? Родовую руду лить – богов злить. Мы одного племени, и потому…

– Тише, – приказал Сурьян. Он водил рукой, и бледные зрачки его ушли в углы глаз.

– Подойди-ка, – сказал он.

Жегор переминался.

– Кому сказано. Подойди!

Борун выпятил губы и сурово указал мальчику на Сурьяна. Тот перебрался через сугроб, и тут же зрячая ладонь опустилась не его шубу. Сурьян нащупал капюшон, залез рукой под него и остановился на затылке мальчика. Жегору показалось, что это был горячий камень. По коже разлилось тепло.

– Греет, отче, – шепнул Жегор.

– Скажи, чадо, видишь ты хоромины, каких нет у владык земли? – спросил слепой.

– Вижу, – шёпотом ответил мальчик. Он дрожал.

– А видишь, как свет стекает по золоту? Как жарко огонь трещит?

– Вижу.

– А видишь, какие своды, какие стволы, какие крылья и главы над ними? Будто сам ясень мировой в тени их спрятался, и не видно его вовсе.

– Да-да, – выдохнул мальчик, припадая на колени. Борун с ужасом глядел на это.

– И разве то хоромина? Разве не ладья, разве не через море идёт она? Смотри! Тьма и буря, и через тьму плывёт она…

– Да! – зубы его колотились.

Борун шагнул к ним, вытянул руку:

– Что ж это делается? Волшба! Морочба…

Но Сурьян распрямился и громко сказал:

– Теперь пойду с вами.

И не успело солнце ещё скрыться за снежные лапы, все трое двинулись в путь.

– Только зайду попрощаться.

Сурьян жил сразу на много домов – по оврагам и буреломам накопал он себе землянок, и в каждой хранился его скарб. Снегоступы, тулупы, топоры и сети. Слепой не всегда точно выходил к одному и тому же месту, часто плутал в чаще, и, чтобы не бродить день и ночь без сил в поисках укрытия, рыл новые дома на месте очередной ночёвки. Да там и жил по нескольку дней.

Прятал он их от зрячего глаза хорошо. Тропы заметал навозом и листьями. Старался не ходить одним путём дважды. Как паук окольцевал ближайшие чащобы тайными тропами и норами, и всюду разевали пасть капканы и силки.

Они зашли в одну из таких землянок. Точнее, заползли. Ивовые плетёные потолки были низко, с них свешивались пучки трав и гирлянды сухих грибов, которые Сурьян назвал своими глазами.

Пахло мокрой шерстью и железном сырого мяса – лужицы крови, не просыхающие в крепкий мороз. Сурьян взял сшитый из шкурок тулуп. Пёстрый, вымаранный в желчи – слепому глазу внеший вид безразличен.

Руки ощупывали жилки на стене – из них он вязал нити, чтобы разбираться в залежах снеди. Струны были натянуты под потолком и расходились во все стороны. По толщине и иным признакам определял он, куда какая ведёт.

Одна – к промысловому инструменту. Обода излучин на капканы, костяные крючки, шипы и дротики, комочки пузырей и чехлы из кишок с ядом. Другая ниточка – к вырытым в земляной стене дуплам с волховьим арсеналом. Борун решил не смотреть туда. Фигурки животных, сушёные головы, пугающие своей диковиной чучела существ, похожих на крошечных старичков, амулеты и камни. Сурьян прихватил с собой пару бусин. Чуткие паучьи пальцы вели его дальше.

В центре землянки, куда сходились все нити, на камне стояли главные сокровища – идол, кресало и короб с сухой щепой для добычи огня. Сурьян не стал разводить его. Он только коснулся лба, затем – очага и шепнул приветствие Сварогу. Когда-то давно зрячие руки выстрогали фигурку этого бога-огнеродца из светлого ясеня на удивление изящно – ни Борун, ни мальчик не видели ещё таких точных линий, словно Сурьян перенёс своё лицо на дерево. Обычно ваятели идолов довольствовались пятью косым насечками – и готова личнина.

Сурьян владел связью с изнанкой света. Она через его посредство проникала по сию сторону. Проступала через твёрдое дерево мыслью человека.

– Ну-ка держи, – из темноты вынырнула его рука. В ней поблескивал чёрный стержень, похожий на перо. На конце он сужался и, видимо, был заточен.

Борун взялся за стержень, но Сурьян не ослабил хватки.

– Не тебе. Отроку.

Жегор с опаской взял незнакомый предмет. Холодная лёгкая сталь.

– Это мне? Что это? – спросил мальчик.

– Потом покажу. Носи, как голову. Потеряешь – пропадёшь.

Мальчик убрал инструмент под шубу.

– Вот теперь можно уходить. Прощай, отец, – сказал Сурьян в темноту.

***

Рюриково Городище возвели быстро. Это случилось семь лет назад. Сам Рюрик не был словенского рода, и далеко не все оказались рады принять у себя чужака. Да ещё и поставить его верховодить.

Потому и Рюрик, как только прибыл в новые владения, сразу оградился ото всех стеной. Отсюда и название новому дому дал такое – Городище. Впрочем, слово это было скандинавским. Так викинги называли вольные земли вдоль Волхова и Днепра, от Ладоги до жаркой Тавриды – Гардарики. Край городов.

Вместе с малой дружиной, которую на финнский манер называли русью, он поставил терем, обнёс его кленовым частоколом с башней для стрелков, как то было у свеев. Строили быстро, словно кто гнал их. В десять дней всё было готово.

Местные словене такого ещё не видывали. Выглядывали они из своих землянок с другого берега реки и дивились.

– Вот те на! Что грибы растут.

– Дельный, видать, мужик, этот Рюрик.

– Или нас, косматых, испугался.

Их тогда и впрямь можно было испугаться. Варяжскому глазу нет-нет, да и мерещились в них тролли. Крепкие, бородатые, волосы не убраны, как у норманнов, а чаще и вовсе бриты, или чубы, точно конские хвосты.

А живут дико и только говорят, что когда-то был у них великий отец по имени Словен, что учил он их премудрости, но потом ушёл за тридевять земель. А кто такой и куда ушёл? – не понятно. Только остались они, как дети без надзора. Приходила к ним дикая весь – племя северное, вымазанное рыбьим жиром и охочее до чужих жён. Пришлось прогонять их кольями. Приходила меря, ведомая седыми колдунами. Но не поняли они речи друг друга, и ушла меря угрюмо и молча. По реке поднимались кривичи, в белых рубахах, с чеканной монетой – торговать шкуры и рыбий рог. Но словене блестящего металла не брали – волхвы запретили. И кривичи ушли дальше не север, к варягам. Те в то время сидели в Ладоге и лишь изредка проходили на гнутых своих ладьях, да в гости не заглядывали – воровать всё равно нечего.

Странное это было племя, туманное – ильменские словене.

Бескрайние поля вокруг озера Ильмень и могучие дубравы вдоль реки Волхова – все были поделены незримыми линиями границ. И чем больше нарождалось в племени людей, тем больше появлялось границ. Точно хотели разорвать единую землю себе на угодья и унести в хату, спрятать в землянке, как драгоценный камень. А кто посягнёт – рогатину в живот. Отец делил землю на братьев, братья – на своих детей. И уже эти дети, забыв и о родной крови, и о заветах жить в мире, били друг друга за иной клочок ковыля насмерть.

Что было делать? Кто помудрее из старцев, начинали понимать, что если так и дальше пойдёт, если без конца хватать и хватать, скоро каждый будет стоять на месте и только и делать, что караулить с колом в руке – авось кто сенца на чужом поле прихватит!

Вождь Гостомысл, внук Черновита, которому и Борун был родич, всерьёз озадачился, когда глядел на своих восьмерых сыновей. Старший уж не жил с ним и не знал даже, как выглядит младший. И подумал Гостомысл, что, вот вырастет младший, вот настанет время делить землю, тут они друг с другом и познакомятся. И после того знакомства останется либо один, либо ни одного.

И потому Гостомысл снарядил послов через море, посмотреть, как живут крепкие духом норманны. Как викинги правят собой и делят то немногое, чем владеют.

Но выяснилось, что те всё больше пировали и грабили. А словене к тому были не привычны, да и с кем воевать, кого грабить? Корабли строить не умеют, да и речным путём ходить некуда. Говорят, там, внизу по реке одна нечисть живёт. Особенно, где начинается Днепр у Смоленска. Там лешие. И ещё дальше – железнорукие людоеды. И наваливают они себе горы белого камня и живут в них. И столько там серебра, столько яшмы, что человеку нельзя не потерять от этого ум. А потому все они безумные, но могучие колдуны.

Там ещё дальше – остров Буян, где небесный дуб, окованный цепями, а в нём живёт бессмертный кощун, который само солнце каждую ночь в скрыню прячет. Вот только Хорс вырывается утром из его сундуков, да снова на небо бежит. А те говорят, придёт время, и не сможет вырваться солнце из плена кощуна. Это варяги говорят. У них всё так – мрак один.

А потому, напуганные историями про пир богов в небесных чертогах, про то, как им радостно от звона мечей и горячих кровавых брызг, про волка, что пожрёт солнце совсем скоро, про океанских змей и великанов, от которых одно спасение – глаза себе брагой залить, и будь что будет! – испуганные варяжским мрачным духом, вернулись гонцы на родное Ильмень-озеро.

Не подходит нам, говорят, такое правление. Стало быть, не правый путь это. У нас и луга цветут, и стрекозы гудят. Радуга живая по травам летит. У нас в лесах птицы, что серебро льётся. И девицы поют на полях, зерно призывают расти. И кони ходят вольно, и густая осока, что мех драгоценный – залюбуешься при медовой заре. И какие там великаны и волки, какие ещё огненные боги! Не нужно нам того.

А что нужно? Как управиться с самими собой, коли брат на брата идёт, чтобы красоту эту себе за пазуху затереть?

Но гонцы вернулись не с пустыми руками. Они привезли вести о некоем Хрёрике. На Ладоге и в чуди же его знали как Рюрика. Жил он на кораблях и по берегам великого моря. И нигде не оседал, но уж больно дружна была его рать, и всюду, куда бы ни пришёл он, племена начинали набираться от него ума и смекалки – как им жизнь свою вести.

Бродячий этот учитель теперь стоял станом со своей дружиной где-то поблизости. На тридцати ладьях близ озера Ладоги. Тогда старейшины собрали совет, и решено было идти в земли народа весь – звать того человека.

Рюрик послов принял, выслушал, согласился. Только не открыл им – какого он сам-то роду племени. На пиру в честь согласия один из гридней, перебрав мёда, проболтался послам, что сам Рюрик не знает о себе, кто его чуры. А потому и каким богам молиться, какой обычай править – не знает. И жертвы кладёт на все алтари. Да только страшно это – боги-то они ревнивые.

– Стало быть, своего места не знает? – удивился словенский посол.

– Не знает, – вздохнул молодой бражник, – мечется туда-сюда. Почитай, за ним лихо бегает. А как иначе? Ко всем капищам успеть надо, всех задобрить. Не чай кого забудешь, а он буде тем самым, твоего племени главным чуром. Он тебя потом найдёт и накажет. Известно, тех, кто своих богов не чтит, ни у одного очага не примут. От такого, стало быть, скверна идёт.

– И что ж, скверна на Рюрике?

– Нет. Наш конунг умеет всех богов задобрить.

Первым делом, после того как Рюрик сел на Ильмени и срубил хоромы, поставили над озером огромный идол. Долго думать не пришлось – выбрали бога Перуна. Рюрик встречал его капища у эстов и литвы. Там его называли Перункас. У пруссов же, которые не хоронили покойников и носили кабаньи одежды, он был Перкунас. Всегда его украшали крестами с загнутыми посолонь концами. И во всех землях точили идола из дуба, поскольку тот был любим молниями.

Однажды Рюрик даже слышал, будто есть за великой водой, за жаркими песками у края земли страна ариев, где Перуна именуют Паржанья, и что он прилетел оттуда на громовой туче. И будто нет никакого смысла чтить его во всех капищах, елико то один и тот же Перун, а достаточно поставить своё, да побогаче.

На руку Рюрика сыграло и то, что словене видели в нём опору воинской дружины. В отличие от пруссов и эстов, чтивших Перуна за силу дождей и высоту дерев. Повсюду от чуди до Ладоги в подножье идола зарывали топор, облитый человечьей кровью. Молния сильнее солнца – ей ни день, ни ночь не помеха.

И потому, когда пяти саженей в высоту встал над зеркалом Ильменя купологлавый великан, когда лучи утра коснулись его рубленых глаз в древесной стружке, и крепко повеяло пиленым деревом на всю округу, жители землянок на том берегу Волхова увидели идолище и кивнули согласно. А уже к вечеру у ворот Рюрикова Городища появились первые добровольцы. И вскоре построили гридницу – дом для младших воинов. Это были уже не варяги, которые ходили с Рюриком, а словенская служба.

Рюриковы варяги, коих было чуть более трёхсот человек, обучали пахарей и бортников военному ремеслу. Отроки и взрослые ходили по утру на промыслы, а вечером собирались на другом берегу – Рюрик не желал жить в народе и сидел в своей крепости. Здесь, во дворе детинца викинги передавали свои знания. Показывали «стену щитов», «клин», набирали юношей в подмастерья на кузнечное дело. Возили по озеру на драккарах, разъясняли устройство мачт, дивно гнутых шпангоутов, показывали солнечный камень – тот позволял «находить» солнце даже в тучах-бурёнках.

Через год Городище окрепло настолько, что начали собирать с ходящих мимо него кораблей дань. Впрочем, обложили ей только славян и агарян арабов. Варягов же задабривали и звали на пиры. Те были довольны, что их брат осел тут конунгом. Просоленные морем сапоги расхаживали здесь по-хозяйски. Варяги напивались мёду и часто ломились в хижины к словенам в поисках молоденьких девиц. Словене оказались весьма терпеливы. Они прощали конунгу всё.

Рюрик всё же покончил с междоусобицей. Разрешил вновь совет старейшин – следить за порядком. Род теперь не воевал с родом за землю и улов – всё решалось на сходах.

Такие сходы у кривичей и вятичей назывались вече, а у скандинавов – тинг. Вече было собранием серьёзным, хмуролобым и затяжным. Тинг же сопровождался возлияниями и плясками. На вече приходили все мужи, а иногда и жёны. Клали богам жертвы. Тинг был делом только тех, кто носит меч и ходит за добычей.

Словене выбрали себе вече и тем отделили от себя викингов. А вскоре осознали, что живущие по соседству кривичи, народ мудрый и радушный, были им куда ближе, чем гордые свеи. Хотя те стояли во главе дружины, поскольку были умудрены в ратном деле.