XVI
Сэт не диавол: вообще в египетской религии нет диавола, нет последнего зла, а потому и нет последней борьбы, динамики, цели, конца.
Нужен ли вообще конец, Египет не знает: в этом его бессилие.
XVII
Как будто здесь, в Египте, человек уже вкусил от древа познания, но яд еще не разлился по жилам; человек уже просыпается от райского сна, но еще не проснулся; уже изгнан из Эдема, но еще стоит на пороге и смотрит назад.
XVIII
Человек вышел из рук Божиих. Источник света – позади. От света отходит Египет, и свет для него умаляется. Религиозная двойственность Египта и есть это умаление света, наступающие сумерки.
В свете изначальном воскресение совпадает с концом этого мира, началом того, а в наступающих сумерках идея конца потухает, оба мира не соединяются, а только смешиваются, и воскресение становится «повторением жизни» – nemanch. Все, что было в веках, повторяется в вечности с совершенным тождеством.
Вот сухой лист падает, кружится в воздухе; так падал и кружился он, будет падать и кружиться бесконечное множество раз, из вечности в вечность.
Вдруг мелочи жизни сцепляются, как стеклышки в калейдоскопе, незнакомо-знакомо, чуждо-родственно, и я ощущаю с трансцендентною ясностью:
Все это уж было когда-то,
Но только не помню когда.
Мировые круги, циклы, повторяются; конец каждого старого есть начало нового; или не начало, не конец, а только продолжение, возвращение вечного круга.
XIX
Египетский nem-anch есть орфический «апокатастазис» (возобновление мира). «Через бесконечно долгие промежутки времени светила небесные уклоняются с пути своего, и тогда все на земле истребляется огнем»; происходит апокатастазис; то положение звездного неба, какое было при начале мира, восстановляется, и мир начинается сызнова («Тимей» Платона).
В мире новом душа вселяется в старое тело, опять живет, опять умирает – и так без конца. Колесо катится не по земле, а вертится в воздухе – движение недвижное. Ужас дурной бесконечности – ужас египетских сумерек.
XX
Озирис – вечная мумия, воскресающий, но не воскресший мертвец. Воскресения окончательного нет – есть только усилие к нему бесконечное.
XXI
Тайна о трансцендентности божеской еще сохраняется в мудрости жреческих школ, а в вере народной уже потеряна. Меркнет сознание Бога, сущего над миром. Грань между миром и Богом стирается, происходит не соединение, а смешение двух порядков. Что человек будет Богом, помнится, а что он еще не Бог, забывается. Не в существе между ними разница, а только в мере, в степени.
Богоподобие людей подменяется человекоподобием богов. Боги те же люди: стареют, болеют, умирают и воскресают – воскрешаются.
Все египетское богослужение есть не что иное, как воскрешение умерших богов. Изваяние бога есть мертвое тело его. Подобно Озирису, все боги Египта – вечные мумии, мертвецы не воскресшие. Когда царь-жрец вступает в святилище, то всякий бог есть труп Озириса, убитого Сэтом: так же растерзано тело его, раздроблены кости, голова отрублена. Два обряда, богослужебный и погребальный, тождественны: тем же орудием, в виде солнечной змейки-урея, отверзаются уста обеих мумий, человеческой и божеской; теми же мастями обе умащаются; теми же курениями окуриваются; те же румяна для щек и сурьма для глаз предлагаются обеим.
Обнимая умершего бога, жрец вдыхает в него дыхание жизни. И цель богослужения достигнута, когда божеский труп оживает в объятиях жреца. Но ненадолго: опять умирает, опять воскрешается – и так без конца.
XXII
Смертные боги Египта – слишком люди. Приступая к священнодействию, жрец успокаивает бога: «Я пришел не для того, чтобы бога убить; воистину, пришел я для того, чтобы оживить бога». Что же это за Бог, которого нужно так успокаивать?
XXIII
Обожествление человека, очеловечение Бога – между этими двумя пределами мысль Египта кружится, бьется, изнемогает.
Полный свет Египта – в богочеловечестве, сумерки – в человекобожестве. «Царь есть Бог», на этом строится весь Египет. Можно сказать, что нигде никогда не бывало такой совершенной теократии. Это уже хилиазм, «тысячелетнее царство Божие», но в смысле обратном христианскому: хилиазм в настоящем, а не в будущем; в статике, а не в динамике. Там, где Апокалипсис говорит: «будет», Египет говорит: «есть».
XXIV
Человекобожество ассиро-вавилонских царей, римских кесарей, византийских императоров есть только наследие фараонов – египетская вечность в веках.
И что такое наш социализм, как не опрокинутый хилиазм, царство человеческое вместо царства Божиего? – «Я не понимаю, как можно сказать: нет Бога, и в ту же минуту не сказать: я Бог» (Кириллов, у Достоевского). «Я Бог», начал Египет; «нет Бога», кончили мы.
Вот где конец Египта.
XXV
В Египте совершаются три тайны, тремя лучами светит свет изначальный: в Озирисе воскресшем совершается тайна Одного, Личность; в Озирисе итифаллическом – тайна Двух, Пол; в Озирисе теократическом – тайна Трех, Общество. Три Озириса в одном; три тайны в одной. Но это еще не последнее соединение, а только первая слиянность.
Три луча – три меча: как мечи, пронзают, режут нас антиномии Личности, Пола и Общества; бесконечно расходятся, раскрываются в нас три листа божественного Трилистника, в Египте еще не раскрытые, свитые, как лепестки подводного лотоса, где спит Младенец Бог.
XXVI
«Томительно, но не грубо свистит вентилятор в коридорчике: я почти заплакал: да вот, чтобы слушать его, я хочу еще жить, а главное, друг должен жить. Потом мысль: неужели он, друг, на том свете не услышит вентилятора? И жажда бессмертия так схватила меня за волосы, что я чуть не присел на пол. – Глубокою ночью» (В. В. Розанов. Уединенное, 265).
Глубокая ночь сгустилась над миром после египетских сумерок, и в этой ночи «схватывает за волосы» мир египетская жажда воскресения.
XXVII
«Могила, – знаете ли вы, что смысл ее победит целую цивилизацию?.. То есть, вот равнина, поле; ничего нет, никого нет… И этот горбик земли, под которым зарыт человек. И эти слова: „зарыт человек“, „человек умер“, своим потрясающим смыслом, своим великим смыслом, стенающим, – преодолевают всю планету и важнее „Иловайского с Атиллами“. Те все топтались. Но „человек умер“, и мы даже не знаем, кто: это до того ужасно, слезно, отчаянно, что вся цивилизация в уме точно перевертывается, и мы не хотим „Атиллы и Иловайского“, а только сесть на горбик (†) и выть на нем униженно собакой» (ib. 279).
Из горбика, где зарыт человек, выросла пирамида Хеопсова, а из «собачьего воя» – эта надгробная песнь времен Птолемеевых:
Зодчие зданий гранитных, творцы пирамид богами не сделались,
Гробы их запустели так же, как гробы нищих, всеми покинутых
на берегу пустынных вод…
Никто не вернется оттуда, не скажет нам, что за гробом
нас ждет;
Никто не утешит нас, доколе и мы не отыдем туда,
куда все отошли.
Радуйся же, смертный, дню своему, делай дело свое на
земле, пока не наступит день плача.
Его же не услышит Бог с сердцем небьющимся – и
не спасет.
Это и значит: «Египтяне тщетно служили богам».
XXVIII
И за тысячи лет до времен Птолемеевых, старый певец-арфист Антэфа царя уже поет:
Что значит величие живых, что значит ничтожество мертвых?
Значит – согласье с законом, царящим в царстве
вечности, в земле правосудия,
Где нет ни насилья, ни войн, где не нападает брат на брата,
Но в мире все вместе лежат, множество множеств,
Закону единому следуют, ибо сказано всем, вступающим в жизнь:
«Живи, благоденствуй, доколе и ты не возляжешь на смертное ложе».
Тихость же Бога с сердцем небьющимся – лучший удел…
Роды родами сменяются; солнце восходит, солнце заходит;
Мужи зачинают, жены рождают; ноздри всех утренний воздух вдыхают,
Пока не отыдет в место свое человек…
Радуйся же, смертный, дню твоему!
Умастись мастями благовонными,
Вязи вей из лотосов для плеч твоих и сосцов сестры твоей возлюбленной,
Услаждайся песнями и музыкой, все печали забудь, помышляй
только о радости,
Пока не причалит ладья твоя к брегу Молчания…
Слышал я и о том, что постигло праотцев:
Стены гробниц их разрушены, их место не узнает их,
и были они, как бы не были…
Радуйся же, смертный, дню твоему!..
Но вот, не радуется тот несчастный, в глубокой ночи, под свистящим вентилятором, которого «схватывает за волосы жажда бессмертия», или тот «воющий собакою» над могильным горбиком.
XXIX
По Геродоту (II, 78), песнь Манероса (сына Менесова) была древнейшей и единственной песнью египтян; воспевали же ее за трапезой, в сонме пирующих, обнося гроб с мертвецом:
Запад – страна усыпления, тьмы тяготеющей,
Где сидят обитатели сонные;
Не проснутся, чтоб увидеть друзей своих,
Не узнают ни отца, ни матери,
Не обнимутся с детьми и с женами…
Там, на дне долины сумрачной, —
Не вода, а тина черная;
А испить воды так хочется…
Я припал бы к свежим водам,
Уст моих не оторвал бы;
На прибрежьи вод текущих,
К ветру северному жадно
Обратил бы я лицо мое…
Прохладил бы я сердце мое,
В муке горящее.
Имя Всесмерти: «Приди!»
Когда зовет Всесмерть,
Все идут на зов,
Сердца немеют от ужаса…
Плачут боги и люди,
Но Всесмерть не взирает на них,
К зовущим ее не приходит,
Славящим ее не внемлет,
Молящих не милует…
Начало Египта – воскресение, а конец – «всесмерть».
XXX
Такой небесной радости земли, как в Египте, нигде не бывало, но и такой печали тоже.
Творение мира – смех Бога: Бог смеется и смехом творит; шесть дней творения – шесть смехов божеских; а в седьмой раз засмеялся – и воскорбел, пролил слезу: слеза Божия – душа человека (Hermes Trismeg). Вот откуда печаль Египта.
XXXI
В одной фиванской гробнице, тело неизвестной царевны тлеет тысячи лет, источая выпотение смрадного гноя. Таков конец Египта: сквозь солнечный лик Озириса – черный лик тлеющей мумии; сквозь песнь воскресения – песнь Всесмерти: «Приди!»
XXXII
В подземном царстве Туат есть кладбище богов. Когда в восьмом часу ночи бог солнца Ра, в ладье своей, проплывает мимо этого кладбища, мертвые боги чуть-чуть оживают, шевелятся, хотят встать и не могут, и отвечают зовущему Ра только шепотом, шорохом, подобным жужжанию пчел над цветами или звону стрекоз над водой, в затишье полуденном.
XXXIII
И, наконец, последний вопль отчаяния: «Ныне смерть для меня, как благовоние мирры и лотоса, как путь под дождем освежающим, как возвращение на родину». – «Скорей бы конец! Не зачинать бы, не рождать, – и замер бы всякий звук на земле, и всякая распря затихла бы!»
Тут уже конец Египта – конец мира: сесть на «горбик», где зарыто все человечество, и «выть собакою».
Конец Египта – наш конец, и суд над ним – над нами суд.
«Вот, Господь воссядет на облаке легком и грядет в Египет. И потрясутся от лица Его идолы египетские, и сердце Египта растает в нем» (Ис. XIX, 1).
«О, Египет, Египет! одни только предания останутся о святости твоей, одни слова уцелеют на камнях твоих… Наступят дни, когда будет казаться, что египтяне тщетно служили богам…»
XXXIV
Нет, не тщетно. Вся сила Египта – бессилие, вся мудрость – безумие, все величие – ничтожество перед единою каплею Крови, пролившейся на Голгофе. Но «от Египта воззвал Я Сына моего». И можно сказать, не кощунствуя, что Египет нужен Сыну, так же как Сын – Египту.
Christo jam tum venienti
Credo parato via est.
Верю я: ныне грядущему Господу путь уготован.
(Prudent. Contra Symmach., II)
Весь Египет – путь к Господу. Землю вспахал для сева Господня египетский плуг.
Тишина Египта – тишина ожидания. «Ей, гряди, Господи!» – шепчет он – и замер, застыл, окаменел в ожидании.
XXXV
Все, что Египет получил даром, мы покупаем страшной ценой, и это – благо: даром дастся во времени, покупается в вечности.
XXXVI
«Сам Египет, некогда святая земля, станет примером нечестия, и тогда отвращение к миру овладеет людьми», – предсказал Гермес первых христианских подвижников, проклявших землю именно здесь, в первых монашеских общинах, скитах Фиваиды. «Не мир пришел я принести, но меч», и это благо: чтобы до конца соединить, надо разделить до конца.
Три меча разделяющих – три листа божественного Трилистника. В первой весне мира, в Египте, этот Трилистник закрыт, в последней весне раскроется.
Не Изида Трехвенечная
Ту весну им приведет,
А нетронутая, вечная,
Дева Радужных Ворот.
Когда мать Изида с младенцем Гором скрывалась от Сэта в Нильских заводях, то на зеленую стену высоких папирусов упала тень Младенца и Матери. «Встань, возьми Младенца и Матерь Его, и беги в Египет».
Иногда в мертвой пустыне Египта зеленеют одинокие смоковницы: корни их питаются в песке просочившимися водами Нила. Посвященные в древности Изиде, ныне посвящены они Богоматери. Весь Египет – такая смоковница.
XXXVII
«Снова начинается Египет.
(Pseudo-Calisthen., II, 27), – так говорили накануне первого пришествия Господа; и, может быть, так же скажут и накануне второго.
«Беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе, ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его» (Матф. II, 13). Однажды Египет спас Младенца от Ирода и, может быть, снова спасет.
XXXVIII
На святой земле Египта целую след Младенческих ног и плачу от радости.
Милостив буди мне, Господи, за то, что я нашел Твой след!
Вавилон – Таммуз
Поклонение волхвов
I
«Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском, во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока… И се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как, наконец, пришла и остановилась над местом, где был Младенец. Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою. И, вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, матерью Его, и, падши, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну» (Матф. II, 1 – 11).
II
Св. Иероним говорит: «Вифлеем, ныне для нас святейшее место земли, о коем Псалмопевец поет: Истина возникла из земли, – осеняем был некогда рощею Таммуза или Адониса, и в вертепе том, где Христос Младенец плакал, оплакивался древле Венерин возлюбленный» (Epist., 49, ad Paulin.).
«Оплакивается, как умерший, а потом воспевается и славится, как воскресший» (ad Iesec., VIII, 14).
Это значит: смерть и воскресение Бога – тайна Христова предречена тайной Адонисовой-Таммузовой. Вот чему пришли поклониться «волхвы с востока».
III
«Волхвы» – волшебники, «маги», «халдеи», мудрецы вавилонские, звездочеты и звездопоклонники. Звезда, которую видели они на востоке, есть звезда утренняя, наша Венера, Иштар (Ištar) вавилонская. Восход ее указывал начало празднества Таммузова, плача о боге умершем, ликования о воскресшем, всюду, где почитался Таммуз-Адонис, от Вавилона до Столпов Геркулесовых.
IV
Сим и Иафет, семиты и арийцы, разделенные всегда, или, по крайней мере, за память человечества, в языке, духе и крови, соединяются в таинственном имени этой звезды: по-семитски, вавилонски Ištar, по-финикийски Astarte; и в языках арийских то же имя: в санскрите star, в авесте stare, в греческом
, в латинском astrum, stella, в немецком Stern, во французском astre. Так во всех веках и народах всемирно-исторических, от той незапамятной древности, когда «по всей земле был один язык» (Быт. XI, 1), до наших дней, имя Иштар, звезды Вифлеемской – одно.
Как будто из одной колыбели к одной и той же Звезде Утренней только что проснувшееся человечество подняло глаза свои и назвало ее одним и тем же именем.
В небе светлеющем, во исполнение пророчеств,
Я восхожу, восхожу в совершенстве.
Я – Иштар, богиня закатная,
Я – Иштар, богиня рассветная.
(Р. Dhorme. La relig. Assyro-Babyl., 56)
V
Ištar– имя небесное, а земное – Mami. Обе половины человечества, семитское и арийское, соединяются и в этом имени земном: в языках семитских и арийских – один и тот же корень: mater – ma. Как будто и он сохранился от той незапамятной древности, когда «по всей земле был один язык». Языки смешались и разделились во всем, – только не в этом; как будто из одной колыбели к одной Звезде Утренней подняло глаза свои человечество и пролепетало: «Mami! – Мама!» как все мы лепечем детским лепетом. С ним проснулось оно и, может быть, с ним же уснет последним сном.
VI
Во дни царя Гаммураби, современника Авраамова, первого законодателя человечества, все шумеро-вавилонские богини соединяются в одну Ištar-Mami, – «Матерь богов и людей», «Всематерь».
«Дан ему скипетр и венец, потому что создала его мудрая Мами», – сказано о царе Гаммураби, в начале законодательства (Ieremias. Handbuch der altorient. Geisteskult., 210). И все цари Вавилона – ее же «создания»; все, как дети, зовут ее, лепечут: Mami. И она утешает, баюкает всех, как детей своих, – даже Ассурбанипала Ужасного:
Я укрою тебя, как мать укрывает дитя свое,
Спрячу тебя меж сосцов моих, как печать ожерелия.
Не бойся же, мальчик мой маленький!
(Phil. Berger. Origines Babil., 23)
VII
Ее изваяние древнейшее – мать, кормящая грудью младенца, или прижимающая руки к сосцам своим, как бы для того, чтобы выдавить из них молоко; нагое тело – по исполнению, иногда чудовищно-грубое, но по замыслу тонкое, полудетское, полудевичье.
Такое изваяние найдено в кургане Telle, в Месопотамии (Contenau. La Déesse Nue Babyl., 57). И почти такие же встречаются в Египте доисторическом, в Сиро-Финикии (Tell-Taanek и Zendjirli, loc. cit. 78), в Малой Азии (Хеттее), в остатках доэллинской древности, на островах Эгейского моря, на о. Кипре, в Микенских слоях, на о. Крите, в слоях неолитических и, наконец, в Западной Европе (Франция), в пещерах каменного века (четвертичная эпоха, гроты grimaldi и Brassempony, loc. cit. 103).
Везде – все та же Матерь с Младенцем. Это в начале мира, а в конце: «Жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, а на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела в чреве» и «родила Младенца» (Откр. XII, 1 – 13). И на вавилонских печатях цилиндрах – Иштар-Мами, нагая, облеченная в солнце, как в ризу, с лунным серпом и звездами.
Все та же везде. О Ней, о Матери, первая и последняя мысль человечества: Ею все началось, и, может быть, Ею же кончится.
VIII
Человечество, как Бедный Рыцарь:
Полон чистою любовью,
Верен сладостной мечте,
A. M. D. своею кровью
Начертал он на щите.
A. M. D. – Alma Mater Dei, а по-вавилонски: Ummu rimnitum ša niše – «человеков Матерь милосердная».
Всех детей твоих, Матерь,
Помилуй, спаси, заступи!
(A. Jeremias. Handbuch, 218)
Царица всемогущая, милосердная Заступница,
Нет иного прибежища, кроме тебя!..
(A. Jeremias. Das alte Testament, 107)
Что это, христианский акафист? Нет, вавилонская клинопись.
Очи возвел я к Тебе,
Ухватил я край ризы Твоей…
Ты спасаешь, разрешаешь и милуешь, —
(Р. Dhorme. La relig., 260)
могли бы сказать волхвы с востока, поклоняясь Матери с Младенцем.
IX
В вавилонском предместии, Борзиппе, над нынешним курганом Birs Nimrud, возвышаются развалины древней асфальто-кирпичной башни, святилище бога Nebo (Прорицателя), или звездочетной вышки, Ziqqurrat, исполинской, семиярусной. «Построим себе башню высотою до небес» (Быт. XI, 4).
По описанию Геродотову (I, 181), эта башня состояла из восьми уступов или меньших башен, постепенно суженных кверху, так что на первой стояла вторая, на второй – третья, и так, восемь башен, все одна на другой; а на самой верхней – святилище с великолепным ложем и золотою трапезою; но никакого изображения бога там не было и никто не оставался на ночь, кроме одной женщины из того народа, избранной богом. Халдеи же сказывают… будто сам бог нисходит во святилище и почивает на ложе, так же как и в Египетских Фивах, по свидетельству египтян, ибо и там остается на ночь женщина в святилище Зевса Фиванского (Аммона-Ра); и обе не знают мужа.
Kadištu, «непорочными», или enitu, «невестами божиими» назывались жены и девы-затворницы, жившие в особых кельях близ вавилонских храмов и посвященные богине Иштар. Одну из них жрецы в торжественном шествии, во время празднества Иштар, возводили на семиярусную, семивратную башню – Zikkurrat – по наружной семиуступной лестнице.
Семь драгоценных убранств было на деве, так же как на самой богине, жрецы снимали их по одному в каждых вратах: в первых – царскую тиару с головы, во вторых – серьги из ушей, в третьих – ожерелье с шеи, в четвертых – эфод с персей, в пятых – кольца с ног, в шестых – пояс с чресл, в седьмых, последних, – «покров стыда» с ложесн. И дева вступала, нагая, во святилище (Fr. Lenormant. Fragm. cosmog. de Bérose, 460).