Loe raamatut: «Каторжник»

Пролог

– Ну что, пацаны, испытаем, б***дь, судьбу? – донеслось от Костяна моего закадычного друга, который всегда любил острые ощущения. Война, рискованные авантюры, конфликты с рейдерами, финансовые махинации, – всё это было частью нашей жизни.

Впрочем, вся наша компания ему подстать, маменькиных сынков тут нет! Одним словом, приключения мы любим, а они любят нас.

И нам пришла блестящая идея, прыгать с тарзанки! И мы тотчас перетерли эту мысль и, изрядно подогревшись местным ромом, решили, что бейсджампинг – идеальное развлечение для настоящих мужчин, да еще и в самом большом местном каньоне. И вот мы стоим на шатком, не вызывающем никакого доверия мостике, сляпанном, как и вообще всё здесь, из дерьма макак и бамбуковых палок, вовсю ржём, шутим и подначивали друг друга.

– Ну хватит п****ть, я пошёл. Вяжи свои узлы, головешка! – весь красный от свежего загара и местного пойла, перебил наш галдёж Вася. – Серёга, скажи им!

Вася – отличный мужик, но увы, по-заграничному он знает буквально два слова, одно из которых «фак».

Я кивнул тамилам, указав на Васька и произнеся:

– This gentleman wants to jump, – и сотрудники бейсджампер-парка в форменных красных поло засуетились вокруг нашего коренастого приятеля.

– Васёк, ты же пэвэошник! Вот куда ты полез? Вы же сами не летаете и другим не даёте? – галдела наша компаха.

Наконец, всё было готово: Вася встал у края пропасти, размашисто перекрестился, сказал «фак» по-русски и рыбкою нырнул вниз.

– Ааааа, красава! Васёк, за****ца! – наша разгорячённая компания просто взорвалась восторженными возгласами. Снизу, как будто в ответ, до нас донеслось протяжное «Е****ть!» – это Вася от души выплёскивал эмоции широкой русской души на просторы Хиндустана.

– Ну что, Серега, давай, твоя очередь! – пихнул меня в бок Костян. – Эй, хау ду ю ду? – развязно размахивая руками, крикнул он ближайшему тамилу в форменном поло, – давай, вяжи вот этого!

Инструктор, тощий тёмнокожий парень с каким-то невообразимым тюрбаном на голове и белоснежной обезоруживающей улыбкой, увидав мою плотную фигуру, поначалу с сомнением покачал головой.

– Ты что, обезьяна? – воскликнул Юрик, хлопая того по плечу. – Бабосов хочешь? Или пи****лей?

– Давай, обвязывай нас, – продолжал надрываться Юрец – мы вместе прыгнем, на брудершафт! Да, Сергеич?

Несмотря на эту экспрессивную речь, смуглокожий тамил явно продолжал сомневаться! Он что-то быстро сказал другому сотруднику на своём гортанном тарабарском наречии, и тот, оценивающе взглянув на меня, пожал плечами.

– Чувак, ну что ты тут паришься? – продолжал напирать на тамила наш правовой гений. – Сергеич – скала, он Чечню прошёл, что ему ваши резинки, нах… ну-ка, пойдём, потолкуем!

И Юрец нежно увлёк тамила в сторонку, где тотчас сунул ему пару купюр.

Посовещавшись с ним несколько секунд, инструктор с сомнением кивнул, разрешая прыжок.

– No problem, sir, – сказал он, хотя в глазах его скользнула тень беспокойства.

Перед прыжком меня тщательно обвязали ремнями, проверяя крепления.

Разумеется, с любезной улыбкой подали документ, подтверждающий, что в случае несчастного случая у него не будет претензий.

– Слыш, Юрас, а это можно подписывать? У меня по этой грамоте почку не заберут? – скорее в шутку, чем всерьез спросил я.

– Да ладно кипишить! Стандартная бумага, ее все тут подписывают. Вон Вася уже идёт. Щас спросим. С почкой или нет! Аха-ха!

Я огляделся по сторонам, окидывая взглядом открывающийся с этой высоты роскошный вид – море джунглей, кофейные плантации, жмущиеся к подножию гор деревушки.

– Ну что, давай уже, ныряй рыбкой, да поехали в Зук!¹ – хлопнул меня по плечу Костян.

– Тебе хорошо, ты десант, а я-то мотпех! – отшутился я, с сомнением поглядывая в разверзшуюся внизу многометровую зеленую бездну.

– Нахрен Зук, поедем на гоу-гоу!² – Юрик сегодня явно решил порвать все баяны, какие только попадутся ему на пути. – Ну, прыгай же, чего кота за яйца тянешь? Он бедный орать уже устал, – рассмеялся Юрик.

Действительно, зачем обижать котика, подумал я и, зажмурившись, шагнул в пустоту.

Тотчас же ветер мгновенно ударил в лицо, а сердце ухнуло вниз. В этот момент перед глазами пронеслась реально вся прошлая жизнь: школа, война, Карелия, Красноярск, Якутск, Хабаровск – все города бескрайней родины, где довелось побывать на моём извилистом жизненном пути… Сильный рывок – это включился в работу резиновый шнур, и пока всё шло по плану.

И вдруг раздался резкий как выстрел хлопок, что-то сильно ударило в спину, и я продолжил падение! Следом снова хлопок, походу страховке тоже хана! Это уже явно не по плану – проклятая тарзанка всё-таки не выдержала!

Секунды, короткий миг. Краем глаза заметил, как стремительно приближается земля. А потом – тишина…

Глава 1

Мне снился сон, странный и удивительный, но такой реальный, и где я, это совсем не я!

Темная, покосившаяся изба с земляным полом с горящими лучинами, которые давали чуть света.

Отец сидел на почтительном расстоянии и напряженно тер глаза ладонями: делал он это лишь для того, чтобы не глядеть на деда. Как обычно, он пытался обсуждать с дедом план предстоящих работ с достоинством большака и рассудительного хозяина, а старик, как всегда, постоянно отвешивал ему словесные подзатыльники, всячески унижая и давая понять, кто в доме настоящий хозяин. Отец на все эти выпады отмалчивался, и лишь иногда бил ногой подвернувшуюся под столом кошку.

Женщины присели за свои гребни прясть куделю. Бабушка в чулане бормотала что-то про себя, звеня горшками.

Братец Прошка, подмигнув мне, начал одеваться. Мы с ним сговаривались пойти на улицу, на гору, к ребятам – подраться на кулачках и пройтись под гармонь через все село.

– Куда это вы? – остановил Прошку дед. – Валенки надо подшивать. Зосим скоро придёт, акафист почитает – слушать надо!

Братец с готовностью, скороговоркой ответил:

– Да я на двор, дедушко! Лошади надо замесить, – сейчас только говорили. Овец поглядеть надо. Пестренькая-то суягнится!

Слушая его, я понимал, что Прошка попросту ловко заговаривает старому хрычу зубы. Любой предлог хорош – лишь бы свалить из избы, от этого вздорного драчливого старика, погулять на воле!

Тем временем братец бочком-бочком, незаметненько благополучно исчез за дверью.

– А Лукерью-то замуж надо, а то засидится в девках, кто на нее посмотрит. Позор будет, – деловито произнес дед глянув на сестрицу. – А там и Прошку оженим, сменяем, – и старик натужно засмеялся. Твоя-то вон совсем уж безрукая! Да и Лукерья вся в нее пошла.

Отец сидел за столом хмуро и нелюдимо. Привык уже к попрёкам за супружницу – старику вечно всё не так! Однакож, в делах и он имел право подавать голос:

– Ежели Лукерью замуж отдавать батюшка, приданное давать надобно! А это овец надо продавать. Чего же у нас останется?

Дед провёл ладонью по седой широкой бороде, да так важно, будто совершал некое священнодействие, выдаивая из головы разные «вумныя» мысли.

– В извоз поедешь… от Митрия Пудова. В Нижний! Кожи ему повезешь, мед, холстину. Сходно! И Ваньку с собою бери, пущай приучается копейку зашибать!

По мрачному виду отца сразу подмечаю – в извоз идти ему очень не хочется.

– А Ваньку-то к чему приставишь? Второй подводы-то нетути!

– У Каляганова кобыленку возьму, старые дровни подправим, да и всё! Всё, решено – поедешь в извоз с Ванькою! Прямо с завтрева давай приготовляйси! А тебе, Ванёк, шубу сошьём – в ней и пойдёшь!

Слыша такое, папаша мой окончательно помрачнел. Мать испуганно глядела на отца, но тот не обращал на нее никакого внимания.

Отец потом еще несколько раз подступался к деду, пытаясь отговорить его, но старик твёрдо стоял на своём:

– Уж уговорено всё, Федька! Давай, не шуми! Никшни!

И вот, хмурым декабрьским утром, загрузив на свои дровни товар местного богатея Пудова, мы отправились в долгий путь до Нижнего, и наша деревня Малые Выселки вскоре исчезла за стеной метели. Самое обидное, что идти мне пришлось в старой шубейке – новую деревенский скорняк Ефимыч, всегда подходивший к делу очень аккуратно и скрупулезно, пошить попросту не успел.

Целый день понадобился нам, чтобы выйти с покрытого снегом просёлка на тракт. Мы с отцом, вовсю костеря недавно прошедшую метель, с трудом шагали по намётам, свежевыпавшего снега ведя коней в поводу. Тракт был пустынный, лишь изредка встречались крестьянские розвальни с лесом или странники-богомольцы, в поисках благодати бредущие от монастыря к монастырю, а оттого путь оказался «ненаезженный». К тому же, поверх груза мёда и кож мы предусмотрительно везли в санях целые копны сена, – небогатые путешественники всегда так делают в дальних поездках, чтобы без затрат кормить своих лошадей. Увы, это без меры обременяло и так не очень-то крепких крестьянских лошадок: кое-где пришлось даже подсоблять не справлявшимся с тяжело груженными санями одрам.

Тут дело пошло веселее: столбовая дорога хорошо укатана санями путешественников и купцов. Здесь то и дело нам попадались почтовые сани и поезда купцов, крестьянские дровни, везшие господам в Москву деревенскую снедь, а однажды нам пришлось сворачивать в снег, пропуская поставленную на полозья, запряженную шестеркой лошадей карету.

На третий день мы встали на тракте в пустынном месте где-то между Вязниками и Гороховцом, покормить лошадей. Но в этот день тишину нарушил далёкий гул голосов и отдалённый звон железа. Отец остановился, прислушался.

– Ну-ка, погоди. Что там впереди?

Ответ не заставил себя ждать: на повороте дороги, из-за заснеженных елей вдруг показалась длинная серая колонна устало бредущих по обледенелому, укатанному санями тракту людей. Мерный звон тяжелых железных цепей не оставлял сомнений: это была партия каторжников.

Впереди ехала верхом пара казаков, за ними по четыре в ряд, друг за другом шли арестанты в блинообразных шапках на бритых головах, с мешками за плечами, волоча закованные ноги и махая одной свободной рукой, а другой придерживая мешок за спиной.

Шли они звеня кандалами, каторжники, все в одинаковых серых штанах и халатах с тузами на спинах. Шаг их, стеснённый ножными железами, был неловок и короток, плечи у всех покорно опущены; когда они приблизились, я с ужасом увидел, что все скованы одной, шедшей посередине строя цепью. Вслед за этими, столь же покорно брели люди в таких же одеждах, но без ножных кандалов, лишь скованные рука с рукой ручными кандалами, их поток показался мне бесконечным. Каждый шаг арестантов отдавался глухим стуком железа.

За ними шли женщины, тоже по порядку, сначала – в казённых серых кафтанах и косынках, также скованные кандалами, потом – женщины в беспорядке шедшие в своих городских и деревенских одеждах. Некоторые бабы несли грудных детей за полами серых одежд. С женщинами шли на своих ногах дети, мальчики и девочки. Дети эти, как жеребята в табуне, жались между арестантками. Мужчины шли молча, только изредка покашливая или перекидываясь отрывистыми фразами, а среди женщин слышен был несмолкаемый говор.

Наконец, за пешими каторжанами шёл целый санный поезд. В санях везли какие-то пожитки, кое-где далее лежали солдатские ружья, на некоторых сидели женщины в таких же серых тюремных халатах с грудными детьми на руках. Конвой из солдат с ружьями на плечах шёл по бокам, их лица были суровы и безучастны.

Я со страхом смотрел и крестился, ведь знал, что встреча с каторжниками – не к добру. Отойдя к обочине, старался не привлекать внимания, но судьба, казалось, уже приготовила для него свою ловушку.

– Ты! – раздался вдруг резкий голос. К нам подошёл один из солдат, его глаза горели злобой. – Ты видел, куда он побежал?

– Кто побежал-то, служивый? – торопливо спросил отец. – Мы ничего и не ведаем, идём себе на Макарьевский торг…

– А ты чего молчишь-то? – солдат, презрительно отвернувшись от отца, вдруг обернулся ко мне. – Видал кого?

– Нет, – сконфуженно пробормотал я, – я просто здесь стоял…

– Молчать! – не дав мне договорить, рявкнул унтер-офицер, подходя к нашим розвальням вслед за солдатом и окидывая меня суровым, внимательным взглядом. – Не сметь укрывать беглых! Ты теперь за него и пойдёшь. У нас счёт должон сходиться! Да давай, не балуй мне! Попробуешь бежать, тут же палками забьем да закуем. Петров, веди его в строй!

Высокий, худой солдат в перевязанной шлыком бескозырной фуражке крепко ухватил меня под руку.

– Что вы! Куда? Да я ж не вор! Хрестьянин я тутошний! – попробовал отболтаться «я» от страшной участи, чувствуя, как сердце холодеет от внезапного страха.

И не успел я опомниться, как подоспевшие служивые скрутили меня, связав руки кожаным ремешком. Я пытался, и кричать, но всё было тщетно: солдаты лишь смеялись.

Очередная попытка вырваться окончилась ни чем, так еще и по морде прилетело.

– В Сибири разберёшься, – холодно бросил один из них, толкая меня в спину.

В отчаянии я оглянулся на отца, но тот стоял потупясь, не смея противоречить вооруженным людям, настроенным решительно и зло. Тут вдруг я заметил офицера, ехавшего сбоку строя каторжных на каурой лошади. Поверх мундира его была натянута добрая, подбитая мехом шинель.

– Помилуйте, господин охфицер! Я ж не каторжник, это ошибка! – понимая, что это последняя надежда, взмолился, но тот, едва бросив на меня взгляд, тотчас отвернул на другую сторону дороги, и надежда погасла, уступив место всепоглощающему ужасу.

– Да ты долго тут будешь вертеться, прохвост? – раздался над ухом злобный рык унтера. – Ну-ка, Петров, врежь ему промеж глаз. Обломай-ко ему рога-то!

Я попытался вывернуться и рвануть в сторону леса, но страшный удар приклада обрушился на голову. Искры тут же посыпались из глаз, дыхание сперло, свет померк в глазах.

* * *

– Ну што, оклемалси? – прямо над ухом раздался какой-то старческий, надтреснутый голос.

Я попытался пошевелиться. Голова буквально раскалывалась: лоб горел, будто от сильного удара, перед глазами прыгали весёлые разноцветные чёртики, затылок отдавал глухой, ломящей болью.

Вот чёрт…

– Да куда ты, голубь, рвесси? Лежи, покамест, начальство дозволяет, а то набегаешси ищщо! – в голосе склонившегося надо мною человека послышалась насмешка. Одновременно до меня донёсся запах чеснока и прелой овчины. Точно так пахли размокшие казённые полушубки стрелков нашего мотострелкового батальона, когда в ноябре девяносто четвертого мы стояли в пригородах Грозного…

Так, а я же вроде бы был с парнями на Шри-Ланке. Откуда тут полушубки и этот деревенский говор?

Усилием воли я открыл глаза и привстал на локте. С удивлением я увидел, что из ноздрей моих вырывается пар, что лежу я в запряженных санях, медленно скользящих по заснеженной, обледенелой зимней дороге. И, наконец, в поле зрения появился неопрятного вида старик с растрёпанной седой бородой и такими же седыми патлами, выбивающимися из-под серого шерстяного колпака. И всё это совершенно не похоже на Шри-Ланку!

– Где я? – невольно сорвался с моих губ вопрос, и вместе с ним из лёгких вырвалось облачко пара.

– Так в партии же ты, в арестантской! По этапу идём, до Нижнего. Вот же попал ты, паря, не свезло тебе! В Сибирь теперича почапаешь с нами, на каторгу. Эхх!

– Какую Сибирь? – тупо спросил я.

– Дак каку-каку, одна она, земля Сибирская. Пытал я начальство – не говорят, куда. Можа покуда и сами не знают. Где наш брат кандальник пригодится, там и останемси. Можа до Красноярского острогу, а то Иркутскаго, а надобно будет и до самого Нерчинску побредём… Старик тяжело вздохнул. – Да ты паря не боись, в Сибири тоже люди живут. Я вот, вишь, второй раз туда отправляюсь, и ничего. Молись, и Господь смилостивится, поможет!

Тут только я осознал, что видимо сон был совсем не сон. Как и последнее воспоминание о прыжке и то, чем он кончился.

Моё тело расшиблось где-то на Шри-Ланке, а дух мой, получается, каким-то невообразимым образом оказалось в чьём-то чужом?

Некоторое время у меня просто кружилась голова, казалось, что я схожу с ума. Медленно в голове всплывали воспоминания моего, кхм, «реципиента». И эти чужие для меня воспоминания казались теперь моими, как будто все эти проплывающие перед глазами картины действительно относились к моему собственному прошлому.

– Твою ж душу, – вырвалось из меня, когда в голове все устаканилось. – Вот тебе и хруст французкой булки!

– Эй, что там? Очнулся? Ну так иди вон в строй, неча сани занимать! – раздался надо мною предельно уверенный в себе и злой голос унтер-офицера. – Чего сидишь? Аль во дворянство попал? Ну-ка, давай слазь, дровни тока для баб с дитями и для благородных. Пошёл, говорю, а то щас снова прикладом приласкаю!

Глава 2

Я же не спешил бежать по первому крику, и попытался оценить ситуацию и глубину жопы, в которую угодил. Если на секунду сойти с ума и предположить, что мой сон был не совсем и сон, а реальность, и я попал в чужое тело. То степень этой смой жопы, становиться весьма высокой, так сказать задачка со звездочкой.

«Попытаться сбежать?» – мелькнула мысль, и я с тоской осмотрел зимнюю сельскую дорогу.

Унтер же все время сверлил меня злым взглядом. Он показался мне страшно похож на рыбу с выпученными глазами: худой и снулый, но зато – с шикарнейшими, залихватского вида, усами.

«Предположим даже если убегу, то куда? Далеко ли по зиме я уйду, без еды и теплой одежды? У меня даже ножа нет! А я, судя по всему, весьма отличаюсь от местных. Даже если я доберусь до „дома“, то совсем не удивлюсь, если папашка очень скоро отведет меня обратно! Нет, Серега, так дело не пойдет – горячку пороть мы не будем. Ей и так несладко! Лучше-ка присмотрюсь я пока, разберусь, что и как, а там и с побегом решу» – мелькали мысли, не смотря на головную боль.

– Шагай! – крикнул унтер, злобно ощерившись, и ближайший солдат, внимательно следивший за нами, тут же пихнул меня в поясницу прикладом и я соскочил с саней.

Вот же сука! Но делать нечего, и стиснув зубы, я сделал первый шаг, а следом и второй и третий.

– Ну что, болезный, поправился? Ну всё, баста – полежал, и будя тебе, далече ножкой топай. Невелик барин! – с таким напутствием унтер поставил меня в общий строй арестантов. Хмурые мужики в серых халатах хмуро покосились на меня, когда, повинуясь приказу унтера, давно небритые солдаты в грубых, пропахших дымом шинелях привязали меня сбоку к общей длиннющей цепи, шедшей через всю партию арестантов. Рядом оказался сгорбленный, худой мужичок, по самые брови заросший черной густой бородой.

– Сидорчук, приглядывая за этим отдельно – как бы он дорогой веревку-то не перетёр! Смотри, головой отвечаешь! – на прощание сказал унтер-офицер, отправляясь к хвосту колонны. Впрочем, названный солдат Сидорчук оказался крайне пофигистичным конвоиром: снова ткнув меня в спину прикладом, с ценным указанием:

– Слышь, паря, не балуй! – И он отошёл к группке других солдат, и не обращал уже на меня никакого внимания.

Я покосился на бородатого соседа, хмуро бредущего рядом. Когда-то давно прошлая жизнь научила меня, что в любой компании надо завести знакомства и поставить себя на правильную ногу.

– Во зверюга, а? – Попробовал я завести с ним разговор, вспоминая каждому знакомый тюремный сленг. Впрочем, чернобородый посмотрел на меня с ироничным удивлением:

– Эт ты, паря, на кого лаешси? На Палицына, штоле? Смотри, как бы не услышал, а то, как есть, зашибёт!

Я тотчас же прикусил язык. Да, расслабился же ты, Серёга, от мирной жизни, ничего не скажешь! А надо бы помнить, что, находясь со связанными руками среди незнакомых вооруженных людей, базар надо фильтровать особенно тщательно!

– Гм… Тяжело тут у вас! – выдал я спустя десяток секунд.

– Эт разве тяжко! – с презрением откликнулся мой сосед, сплёвывая себе под ноги. – Вот повесят на тебя пудовые кандалы, да примкнут к железам – тогда и узнаешь, что тяжело! Ну да ты не сумлевайся – свои браслеты ищщо получишь!

– Я, вообще-то, тут случайно, – легкомысленно сказал я.

– Да понятно, как же иначе-то! Тут все не за что страдают! – иронично откликнулся сосед.

Я вновь оглянулся по сторонам. И где же это я оказался? Шагающая рядом масса одетых в серые халаты каторжников, гремящих ножными кандалами, явственно навевала мысли о проклятом царском режиме. Форма солдат – широкие ремни крест-накрест, плоские фуражки без козырька, грубого сукна шинели со стоячим воротником, здоровенные, как мне показалось с кремневыми замками, ружья – всё это очень сильно смахивало на школьные картинки про николаевские недобрые времена – декабристы, Пушкин, и всё такое.

– А звать-то тебя как? – поинтересовался я, вновь обращаясь к соседу.

– Меня-то? Викентием!

– А фамилия?

– Фааамилия? – насмешливо протянул чернобородый. – Да какая-такая фамилия? Я ж не дворянин, ни купчина первой гильдии – в нашей деревне-то фамилиев ни у кого отродясь и не было!

– А я вот Иван – представился и я именем, что мне приснилось. Осознавая, что реципиент мой тоже никакой фамилии за собою не помнит. Иван и Иван, и вся недолга.

– Ивааан? Ну эт ты врёшь! – насмешливо воскликнул Викентий, крутанув бородой. Из соседних рядов арестантов послышались ехидные смешки. – Ты теперича свою жизнь то и забудь, ты ныне совсем другой человек! Как бишь того звали что сбежал-то? Панкрат? Ну вот, значится, с крещеньицем! Запомни имя-то, а то ежели не будешь отзываться, шпицрутеном попотчуют, только ах!

– Это как это? – не понял сначала я.

– Тебя заместо другого взяли. Вот егойное имя теперича и носи. А то карачун устроит тебе унтер Палицын! – ответвил кто-то из задних рядов, слушавший наш с Викентием разговор.

Сказанное заставило меня задуматься, и вот совсем не хотелось в происходящее верить. Вот только суровая реальность не оставляла надежды. Хотя была мыслишка, что я на отдыхе переборщил и сейчас мне это привиделось. Вот только было весьма холодно, да и окружающее казалось через чур реальным.

– А год то какой нынче? – нарушил я молчание.

– Хах, а мне то откель знать то, – ощерился мой сосед.

– Ну царь то кто? – попытался я уточнить хоть так, хотя в истории я ни когда не был силен.

– Ну ты, паря, даешь! – хмыкнул Викентий, а сзади даже смешки раздались.

– Видать крепко ему по голове досталось, – сквозь смешки расслышал я.

– Как бы блаженным не стал, – вторил ему кто-то.

– Совсем, видать, того, – вторили другие.

– Так известно кто! Алехсандр Николаевич царь батюшка, храни его бог, – выдал Викентий и даже попытался перекреститься, но вышло это у него из-за кандалов не очень.

– Вот те… – вырвалось из меня, так как это именование мне ни о чем не сказало.

Следующий час мои мозги скрипели, пытаясь вспомнить школьную программу и историю России, и это было не зря. У меня произошло озарение! Ведь это был Александр Второй, тот самый царь, что крепостничество упразднил, освободив крестьян. Его еще «Освободителем» прозвали, вот только сосед мой его так не назвал, а значит этого еще не было. Как не вспоминал годы его правления так и не припомнил, а это значит, что сейчас от тысяча восемьсот пятидесятого до шестидесятого.

Даже как то легче на мгновение стало, а после меня накрыло. Еще не давно я грелся на солнце, планируя на вечер выбрать мулатку или азиаточку по симпатичней, а сейчас бреду в Сибирь как каторжник. Так еще и самого крестьянского происхождения, которые нынче бесправные.

– И никакой французской булки, – усмехнулся я. – Ни чего, прорвемся!

Путь арестантской партии оказался трудным и очень нервным из – за того что все были прикованы к железной цепи, а шаг арестантов сильно сковывался длиной ножных кандалов. Идти надо было более-менее в ногу, иначе начинались толчки, рывки; одни подталкивали, другие задерживали, и из-за этого постоянно вспыхивала ругань. Конвойные солдаты то и дело поторапливали заключенных:

– Шевелись! Шибче шагай! А то в лесу ночевать положим, и железа не снимем, мать вашу!

Иной раз угрозы эти сопровождались чувствительными тычками прикладами. В общем, ближе к ночи нас заставили чуть ли не рысцой бежать, гремя замёрзшими, заиндевелыми кандалами.

– Это о чём они? – недоумённо спросил я у соседа Викентия.

– Да знамо что! – устало, ответил он, досадуя, видимо, на то, что приходится ему объяснят все на свете свалившемуся ему на голову. – Надобно дойти нам до этапа, где барак есть для нашего брата – арестанта, караулка для охраны, ну и поснедать всем дадут. А у нас, вишь, всё кака-то неустойка: то один сбежал, то другой пристёгнут, – тут он покосился красноречиво на меня. – Да и идём мы недружно – бабы с детьми сильно мешкают. Оттого ход дневной и не выполняем!

Я было хотел его еще расспросить, да только Викентий, видать, не был расположен со мною болтать.

– Ладно, замовкни да шевели поршнями. А то тоже придётся тебя обчеству за собою волочить!

В середине партии какой-то слабосильный арестант уже едва передвигал ноги. Увлекаемый общей цепью, он то и дело падал и волочился по утоптанному снегу, вызывая яростную ругань других арестантов. Те, не имея возможности никак ударить его, вынуждены были ограничиться бранью, вкладывая в разные интересные слова всё своё негодование на нестойкого.

Мне и самому приходилось несладко. Привязанный сбоку основной парии, я то и дело оказывался на обочине, с трудом передвигая ноги через глубокий, неутоптанный снег.

Лишь затемно наша партия добралась до установленного места ночёвки – этапа в селе Большак. Сначала казаки, съездившие на разведку, доложили что до этапа осталась буквально верста.

– Поднажали, бубновые! – раздался крик.

И действительно – четверти часа не прошло, как впереди показались тусклые огоньки, а затем и деревянный частокол с тяжёлыми, выкрашенными чёрными и белыми полосами, воротами.

Стоявший у ворот в такой же полосатой будке солдат немедля вызвал начальство. Последнее пришлось подождать, – командир этапного пункта, как оказалось, уже спал, и никто из местных служителей не осмеливался его разбудить. В конце концов, глядя на своих, приплясывающих на морозе людей, сопровождавший партию офицер заявил, что это чёрт знает что такое, и решительно вошёл внутрь.

Только после этого из дежурки показался заспанный обер-офицер в накинутой прямо на рубашку шинели, перекинулся парой слов с начальником парии, хмуро оглядел колонну арестантов и махнул рукой. И лишь тогда отворились тяжелые скрипучие ворота, впуская насквозь замерзших людей внутрь.

Во дворе находилось несколько деревянных построек – унылые, покрытые облупившейся жёлтой краской, крытые дранкой бараки. В один потянулись конвойные солдаты, в другие повели арестантов. Часть баб одетых по-крестьянски и без кандалов потянулась вслед за мужиками, но унтер Палицын с нехорошей усмешкой остановил их:

– Паазвольте, барышни, пройтить в вот эту, – и он указал на караульное помещение. – Где будет вам тепло и чисто, и может быть, даже сытно!

Бабы переглянулись, по их рядам пронесся испуганный шёпот, тем не менее, оглядываясь по сторонам, женщины несмело проследовали в караулку.

– А вам, мадама, бальный билет надобен? Чего тут топчесси? Заходи уже!

– Я не каторжная, господин охфицер, я мужняя жена. Своею волей за мужем иду, в Сибирскую землю. Мне с энтими марамойками в ваш вертеп идтить невмочно!

– Да ты как смеешь нашу кордигардню вертепом обзывать! – нарочито возмутился унтер.

– Пустите к мужу, господин охфицер, а то я господину коменданту на вас нажалуюсь! Где это видано, жену к мужу не пускати?

– Не положено! Иди сюды, а не хочешь – на морозе будешь ночевать! – сурово оборвал её унтер. – Ну што, идёшь?

Баба возмущённо покачала головой, оставшись на месте. Чем кончилось дело, я не увидел: нас ввели внутрь мужского барака.

Внутри было темно и очень холодно. Похоже барак никто не удосужился протопить, и было в нём ничуть не теплее, чем на улице! Как оказалось, внутри были только дощатые, в два этажа, нары, причём кое-где присыпанные снегом, который вдувался неугомонным ветром сквозь многочисленные щели в дранке крыши.

Арестанты начали роптать, те кто стоял сбоку и был на виду шёпотом проклинали судьбу, а вот колодники в середине колонны, спрятавшись от взоров охраны за спинами товарищей, бузили много решительнее и громче.

– Да мы тут околеем! Где это видано – зимою, да не топить?! – раздавались возмущённые вопли.

Тем временем пришёл заспанный мужик, и начал размыкать кандалы. Происходило это очень-очень медленно – ведь мастер был один, а скованных арестантов – добрая сотня!

– Да пошевеливайся ты, ирод! – погоняли каторжные мастерового, сначала тихонько бурча себе под нос, потом ропща всё громче и громче. Присутствовавшим в казарме солдатам тоже не нравилась эта задержка – им явно не терпелось развязаться со всем этим делом и идти уже к себе в тёплую караулку. В конце концов у унтера Палицына не выдержали нервы:

– Ша! Никшни! – грозно рыкнул он колодникам, затем, обернувшись к солдатам, приказал:

– Федот, иди-тко скажи начальству, чтобы еще прислали какого ни есть мастерового, а то куковать нам тут до морковкиного заговения!

– Да нетути николе другого – не прерывая работу, отозвался кузнец. – Один токмо Васька Патлатый, да он сейчас женскай пол расковывает. Тот ишшо работничек!

Услышав это, толпа арестантов буквально загудела. Всем хотелось уцепить зубами краюху хлеба и упасть на нары, а тут приходилось ждать!

Смотрел я на всё это, и мысли мои метались, как бурундук по сосне. Крепко усвоенная в армии манера поведения: «не высовывайся, кто везет, на том и едут» вступила в яростную, до зубовного скрежета, борьбу с природной активностью и понятым на гражданке принципом: спасение утопающего дело рук самого утопающего.

– Господин офицер, а может спросить кого из арестантов, – небось есть тут кузнец аль подмастерье какой, что сможет подсобить с кандалами? – громко выдал я.

Унтер Палицын уставился на меня своими оловянными глазами.

– А ты откель, такой прыткой? Деревня-деревней, а туда же – «подсобить»! Тьфу! Ты сам-то с металлом работать могёшь?

– А то нет? Что там уметь-та? – с искренним изумлением спросил я.

Как я уже успел заметить, работа была совсем несложная – просто выбить заклёпку ударом молотка по керну. И, повысив голос, чтобы перекричать ропот арестантской команды, воскликнул:

– А есть тут кузнец?

– Тит вон, говаривал, что ковалем был! – тотчас послышалось откуда-то из заднего ряда.

– Энто кто тут такой?

– Да вон он, вон! – зашумели арестанты, указывая на высокого, молчаливого бугая. Он, пожалуй, один из всех нас не возмущался и не кричал, просто тихонько стоя в своём арестантском халате и наивно хлопая задумчивыми, как у молодого бычка, глазами с белёсыми ресницами и веснушками на веках. Да и был он молод, на вид едва двадцать лет не больше.