Петербургским одомашненным дымом,
тихим облаком летит над страданьем…
Только ветры да метели седые
колокольчиками тоже рыдают.
Ведь душа – она как песня и крылья,
да тоска, да губ весёлое пламя.
А внутри меня бушует Россия
да пылает колоколами.
* * *
Румяной корочкой солнца доволен и сыт,
оставлен богами, людьми, провиденьем, отчизной,
я сквозь абразивы старинных мелодий очищен,
и гринвич мой лёгкий – незримых событий часы.
Я меньше микрона – и больше, чем уйма светил;
во мне догорает надеждой пшеничное лето.
И бабочки слов неотпетых колышутся ветром,
во славу любви – я ведь ей все слова посвятил.
* * *
Снега чувств ароматная горстка,
с лет слетают чешуйки коры…
Всё мне кажется: вечным подростком
я на санках съезжаю с горы.
А по дну синеватых оврагов
незамёрзший стекает ручей.
Солнце – древний умолкший оракул –
дни листает, что твой книгочей.
И струятся сквозь иней легенды,
и колышутся тени ветвей;
дуб – как серый таинственный гэндальф,
ну а санки – резвей и резвей!..
Безмятежность лазурной свободы
дышит близкой (далёкой) весной.
Никакие нависшие годы
не затмят этот блеск надо мной.
Я внутри тот же самый ребёнок,
хоть хлебнул и тюрьмы, и сумы.
И из сотни случайных обёрток
достаю сердце русской зимы.
Жизнь – как быль приамурского края,
бесконечна, щедра и проста.
И посыпана солью, и тает
заскорузлая душ пустота.
* * *
Милая, меня ты не услышишь.
Ты меня не любишь, не придёшь.
Будет только грустно в голых вишнях
ворошить воспоминанья дождь.
Жизнь ворвётся вздохом на рассвете,
растревожит тонкий призрак штор…
О тебе как о своей невесте
мне не думать сложно до сих пор.
Пусть ты далеко – но ты живая:
это в грудь мне льётся, как теплынь.
Страшно то, что тихо забываю,
как под платьем девушки светлы.
Страшно то, что превращаюсь в шёпот,
в тень свою, в улыбчивый фантом –
и живая прелесть женской попы
мягко мне не холодит ладонь.
Ты, что так сияешь лучезарно,
не для секса только мне нужна.
Просто мне эротика – как карма:
больше неба и волшебней сна.
Не в каких-то модных инстаграмах
и не на плакатах площадных…
Барельефы в индуистских храмах –
мы с тобой в них изображены.
* * *
Я слышу – поют соловьи,
смотрю, как грустнеют берёзы…
во всём вижу лики любви,
и губы, и платья, и слёзы.
И вечно наш мир красота
спасает, спасает, спасает –
и сходит всё небо с креста
и плачет взахлёб чудесами.
Я вспомню, таинственный друг,
когда доберусь до тетрадей,
твои очертания рук,
твои цвета осени пряди.
Я помню: да, осень была –
и ты… Или просто, унылый,
я жаждал любви и тепла –
и ты мне, как ангел, приснилась?
А может, я сам, в пору ту
тобой в серебре поцелован,
способен создать красоту
из облака, осени, слова…
* * *
Не я – но боги Балтики хотят
разбавить жизнь прозрачностью искусства,
слезами скрипки окропить октябрь –
пускай с дождём слегка пересекутся…
Я знаю, ты всю жизнь меня звала,
звалась: судьба, эвтерпа, мнемозина…
уже твои два трепетных крыла,
любовь, во мне печалью плещут зимней.
И так безумно нам чего-то жаль
в краю ещё не сбывшихся пророчеств:
окна в европу белую вуаль
мы называем нежно белой ночью.
В июньском небе тёплым молоком
она лилась – и северным сияньем.
А в октябре так ясно – и легко
от сердца к сердцу мерить расстоянье.
Особенной, осенней мерой ты
его отмеришь, тонкими штрихами:
оно чуть бесконечней красоты,
оно всего лишь ровно в пол-дыханья.
* * *
Сердечко золотистое твоё
я выпущу, как птицу, в мир бездонный.
Нам тихо на заре любовь поёт
серебряным всей жизни камертоном.
И что-то неподвластное уму
мелькнёт осенне в зеркале полдневном…
Мне даже руки станут ни к чему –
я прикоснусь к тебе мечтой и небом.