Loe raamatut: «Музей героев»

Font:

Моим друзьям…

Внимание:

содержит ненормативную лексику и сцены насилия!

1

На этой собачей площадке для меня многое произошло впервые. Здесь мы сидели со старшаками вокруг костра и ели пожаренную на решетке радиатора курицу, которую Миха украл из магазина. Здесь Спартак угостил меня моей первой сигаретой «Космос». Здесь я увидел, как быстро пьянеют девчонки от теплой водки. Сюда ушел мой напившийся отчим, чтобы порезать вены, а я дождался, пока он опьянеет, и выкрал у него лезвие. Здесь прошла моя первая драка с тяжкими телесными повреждениями. Здесь менты выстрелили в мою собаку из «калаша», когда она помешала им бухать. Но все же мы были еще детьми – и чаще всего здесь мы просто разводили огонь. Однажды мы с Толей нашли во дворе корзину, набитую купюрами МММ. В то время по телевизору все время говорили, что в стране рухнула крупнейшая финансовая пирамида. Купюры были новые, пачки по пять-шесть стопок были упакованы в целлофан. Видимо, где-то рядом был склад, их выбросили потому, как они уже не представляли никакой ценности, но все же еще совсем недавно они являлись настоящими деньгами. От них сильно несло краской. Мы бросали эти пачки в огонь и чувствовали себя настоящими богачами. Я помню, что одной из жертв этой финансовой аферы стал мой дядя – он потерял значительную сумму денег, которую заработал перегоном автомобилей из Германии. С тех пор, когда кто-то делает семейную фотографию, он надевает черные очки.

Наш двор, окруженный тремя кирпичными сталинками, по сути представлял из себя пустырь, в нем были только железные гаражи-ракушки и железный пункт приема стеклотары, который привлекал пьяниц со всей округи. Их манера общаться и любовь к витиеватым мыслеформам и сложнейшим пируэтам мата, постепенно нами осваивались. В большинстве своем это были заводские работяги и люди с тюремным прошлым – так что, еще даже не попробовав взрослой жизни, мы с первых мгновений пребывания в ней уже знали, как следует вести диалог. Только слова этих людей были грубыми – двигались они плавно, даже с некой грацией. Их руки и лица опухли настолько, что невозможно было определить возраст – двадцатилетние и сорокалетние могли выглядеть совершенно одинаково: засаленные, но приглаженные с утра волосы, поношенная одежда, потухший взгляд. Друг к другу они относились с состраданием, опохмеляясь, могли строить планы на день с неменьшей важностью, чем крупные воротилы бизнеса, у которых ключевым моментом дня мог быть крупный денежный перевод, а у них главным в расписании могло быть «опохмелить Иваныча», так как тот сегодня не встал. Тем не менее они все время грозились, друг друга «выебать», нанести «единственный, но смертельный» удар, «закопать», «поссать на могилу» – и все это из-за одного глотка водки. Однажды я видел, как они летним утром вчетвером распивали бутылку водки. Один из них – крупный детина – выпил из горла, но тут, видимо, ему поплохело, колени подкосились, и он начал падать, не выпуская бутылку из рук. Другой алкаш не на шутку перепугался и бросился его поднимать, но третий ему крикнул: «Бутылку, бутылку держи!» А у пивнушки через дорогу – в которой заправлял дядя Саша, и которая являлась Меккой для всего этого сложного контингента – по старинке разливали бодяженное пиво в принесенную покупателем с собой стеклотару. И там можно было услышать не менее трагикомичные диалоги. В 7 вечера, когда пивнушка закрывалась, я как-то увидел последнего клиента. Очередной молоденький дедушка в разных кроссовках успел к окошку и вытряхнул в него мелочь с видом человека, который пришел издалека и заработал их с большим трудом. Посуды для пива у него не было, и дядя Саша нехотя налил ему литр в банку, принадлежавшую заведению – что, в общем-то, было исключением и удачей. Клиент взял пиво, отошел на несколько метров и сделал довольно существенный глоток. Лицо его мгновенно помолодело, и с широко открытыми глазами он сказал: «Вот это пивко! Бальзам!» А дядя Саша, который много лет пивко изготавливал, поглядел на своего покупателя из окошка и метко прокомментировал: «Ну, кого ты пытаешься наебать?!»

Когда матери удавалось загнать меня домой на обед, я садился за кухонный стол и смотрел старенький черно-белый телевизор, который стоял на подоконнике. Я видел новости, много репортажей с мест боевых действий в Грозном, Хасавюрте, Гудермесе и так далее – навсегда запомнив названия всех этих чеченских городов и селений. Я ем мамин суп, а наши солдаты рассказывают в камеру, что чеченцы убивают их товарищей, отрезают им гениталии и засовывают их в рот, перед тем как повесить. Я не всегда понимал, о чем речь, но, когда я выходил во двор, мы играли в «чеченку» – эту игру изобрел Спартак. Мы брали кирпичи и разбегались в разные стороны от ракушек, затем ходили вокруг и между ними и бросали друг в друга острые обломки камней. Главной задачей было попасть в голову. А вечером вся детвора из тех, кто не получил серьезных увечий днем, стягивалась к красным качелям – они были единственные, и, конечно же, их не хватало на всех. Вопрос решался бы по старшинству, но старших пацанов не интересовали прыжки в положении стоя с качелей, набравших полный ход. Дима, старший брат Дениса, Макс, Шершень и Спартак, тогда вовсю игравшие в популярные видеоигры вроде «Мортал Комбат», рассказали нам о них, после чего мы брали себе имена этих видеоперсонажей и сходились в настоящих драках до первой крови или пока один из двух участников не сдастся. Но сдаваться было нельзя – старшие делали на нас ставки, к тому же все это нередко видели девочки. Мы с Диней были самые младшие, но Диню от драк отмазывал брат, поэтому я почти каждый вечер возвращался в крови. Отказаться от драки было нельзя, чтобы тебя не сочли «сы-клом» – после чего лучше вообще не выходить из дома (хотя были, конечно, и такие, но, видимо, у них был какой-то другой дом). Драться пришлось даже моему соседу Гере, несмотря на падение с дерева, после которого он ходил в корсете. Но за меня болел Спартак – высокий, толстый парень, которого все боялись. Хотя никто никогда не видел, чтобы он кого-нибудь бил, все знали – он возьмет что-нибудь тяжелое и убьет. Это просто чувствовалось. Поначалу я всегда проигрывал, особенно Толе, но Спартак объяснил мне, что я самый младший и шансов у меня мало, поэтому драться честно совсем не обязательно. Наносить первый удар исподтишка, бросать песок в глаза, натягивать майку на голову и бить, пока изнутри не проступят пятна крови, бить по яйцам, с ноги в коленные чашечки, бить в ухо, выдавливать пальцами глаза, душить, выламывать руки, пальцы и все, что можно выломать, сверху обхватывать голову и вбивать ее в асфальт, наносить удар головой в нос, а лучше ногами, когда противник уже лежит и плачет. Если вы не видели, как все это проделывали семилетние мальчишки – значит, вы очень мало знаете о детях, в которых еще не стерты механизмы выживания.

До того, как я пошел в первый класс, я уже умел читать, писать и даже считать столбиком. Но нашей учительнице сейчас это было не нужно, от меня требовалось только, чтобы я ровно выводил буквы в прописи, и именно это получалось у меня хуже всего. Ни одна буква не была похожа на другую, и каждый день я приносил домой двойки, вписанные красной ручкой размашистым почерком в мою красную пропись, которую я ненавидел. Постепенно все смирились с тем, что я двоечник, и моих родителей это не пугало. Они относились к этому с юмором, меня это не пугало тем более, потому как я вообще не чувствовал, что для кого-то должен быть хорошим учеником. Это тревожило только нашу классную руководительницу Г.Б. Маленькую, вечно красную и похожую на морскую свинку, которую запихнули в неестественно узкую для нее одежду и которая вот-вот обосрется. Она боролась за показатели, и главным ее желанием было, чтобы из ее класса отличников меня перевели в коррекционный, куда она уже отправила всех ребят, похожих на меня и проводивших все свободное время во дворе. Но для этого нужно было согласие родителей. Они были против – им не нравилось само слово «коррекционный». Они были детьми, выросшими на советской хронике, и это слово могло напоминать им слово «концентрационный». Я их вполне понимаю. Злоба Г.Б. нарастала. Она вставляла в мои прописи записи: «У вашего ребенка уже двенадцать двоек!» И мои родители говорили мне за ужином, что они всерьез полагают, что Г.Б. – законченная психопатка. Я был не против. Когда Г.Б. поняла, что к моим родителям взывать бесполезно, она начала настраивать против меня своих мальчиков-отличников – культивируя в них дух превосходства над двоечником. Никогда не забуду дебильную школьную фотографию, где я, хотя и высокого роста, стою в последнем ряду, а все ее любимчики сидят на корточках у ее пухленьких ножек, по-идиотски скрестив руки на груди. Г.Б. манипулировала этими детьми со знанием дела. Но что они могли? Это были домашние мальчики, которые знали, что за мной стоят пацаны из старших классов и ребята из моего двора, которые умели профессионально причинять боль. Но я никогда не просил их о помощи, у меня самого вполне хватало сил, так как, когда я пошел в первый класс, отчим сделал из красивого рюкзака, предварительно купленного мамой, боксерскую грушу. Он набил его всякой старой одеждой и подвесил в моей комнате, одна веревка крепилась к потолку, другая – к полу. Помню, как он сказал: «Тебе не нужен рюкзак, тебе нужно уметь правильно бить в нос». И он был абсолютно прав. Я бил своих одноклассников на каждой перемене после того, как они, смеясь, поддакивали Г.Б., что я буду дворником и бомжом, тогда им становилось стремно. Я бил Карташова в нос, он был похож на глиста и быстро сдавался. Бил Кочана. Помню, как таскал его за ноги по линолеуму, поддавая ногами. Бил подсиралу Та-рабошкина из моего двора, который выходил из дома только в школу. Остальные просто ссали, пока однажды не решились накрыть меня группой, зажав в угол в классе. Тогда я впервые почувствовал восторг битвы, когда ты один бьешься против всех. Лица их искажены от ярости, но ты все равно видишь страх в глазах каждого. Непередаваемое чувство. Тебя бьют кулаками и ногами – но ты не только не падаешь, а чувствуешь, как возрастают силы в этом противостоянии. Я отбился, но они не забыли. Как-то, когда мы строем спускались по лестнице, кто-то с разбега толкнул меня в спину, я кубарем полетел вниз, очнулся только в машине «скорой», не помня, что случилось. Тяжелое сотрясение мозга. Когда я вышел из больницы, одноклассники начали меня как-то по-особенному бояться, сильнее, чем раньше. Теперь они перестали поддакивать Г.Б., поэтому меня начала побаиваться и она. Это неважно сказалось на моем и без того плохом поведении: теперь, если мне что-то не нравилось, я просто вставал и уходил с урока – или не приходил на него вообще, потому как не нравилось мне всегда. Но я не был самым опасным человеком в младших классах, им был Юрик из коррекционного. Он всегда сидел тихо, но приходил на уроки с машинками – маленькими спортивными копиями болидов «Формулы 1». Спокойный, крупный парень, он никого не трогал, ни на кого не обращал внимания, хотя над ним в открытую смеялись даже учителя, называя его дебилом за то, что во время уроков он играл в машинки. Но Юрика это не волновало. А вот когда Саша Пестов по просьбе учительницы во время урока попытался отобрать у него машинки, Юрик взял железный стул и пробил Саше голову. Саше делали трепанацию черепа, а Юрика перевели в другую школу, где он продолжил свою незатейливую игру. Когда мы чуть повзрослели, мы снова встретились с Юриком и стали хорошими друзьями.

Школу я ненавидел. Как все дети, любил летние каникулы и игру в футбол. У нас было большое футбольное поле, и для полноценной игры требовались не менее пяти человек с каждой стороны. Играли и меньшим количеством, когда вратарь становился и защитником, и нападающим. Бегать приходилось немало. Играли в основном старшие пацаны. В дождь, в снег, в жару и по колено в грязи. Не выпуская сигарету изо рта, парни отматывали нехилую дистанцию по полю, вкладывая в каждый удар всю свою силу, как будто он был последним в их жизни – не раз мне казалось, что мяч не выдержит и лопнет. Он летел в твою сторону под аккомпанемент густого мата вместе с кусками грязи. Хотелось отойти, но тогда ты упустишь возможность въебать по мячу. Ты все равно уже весь в грязи и пыли, твои колени стерты, и тебе уже нечего терять – мяч у тебя. Но тут на полном ходу в тебя врезается какой-нибудь верзила, в три раза превышающий тебя по весу, и ты отлетаешь, как пух, в одну-единственную на поле лужу необъятных размеров. Встаешь, обтекаешь, и начинается драка, в которой верзила скорей всего снова махнет тебя в лужу, но вскоре будет нехило избит членами твоей команды. Но не из-за того, что им стало тебя жалко – просто накипело. У этих драк не было серьезных последствий – к концу игры все непременно друг друга прощали. Это даже не обсуждалось, это было нормально. Никто не держал зла, ведь после такой игры каждый чувствовал себя победителем. Кто не очень хорошо играл, тот охуенно комментировал. Особенно сильно по мячу бил Федоров из девятого, после его удара мяч приобретал скорость реактивного самолета, и вратарь даже не пытался его поймать – это походило бы на самоубийство. Но Федоров и сигарету умел выкуривать за четыре затяжки. Помимо всего прочего, он обладал убийственным взглядом: когда он на тебя смотрел, ты начинал чувствовать, что стоишь на краю бездны. Поскольку такой взгляд у него был не только в моменты плохого настроения, а всегда, и даже когда Федоров улыбался, – думаю, это ощущение конца было знакомо всем. Поэтому ребята выбирали слова при общении с ним. Но Федоров редко с кем говорил – во время игры он слушал плеер. Я был рад, что он живет в моем дворе, а не в соседнем.

Все парни любили футбол, но в нем нужно было много бегать и бороться за мяч. В жаркие летние дни, когда школа была закрыта и все стремились просто приятно проводить время, нашей любимой игрой был квадрат. На асфальте мелом рисовали большой квадрат, который разделяли крестом на четыре равных части. В центре креста рисовали круг. В игру вступали четыре участника, и каждый занимал один из секторов. Далее мяч вводили в игру мощным ударом в центр круга. В секторе, куда летел мяч, игрок должен был ударом ноги или головы отбить его до того, как тот совершит более одного касания земли. При этом удар должен был быть такой силы, чтобы мяч не улетел за линию всего квадрата. Таким образом мяч летал от одного игрока к другому часами, постоянно находясь в воздухе на уровне второго этажа. Играли на выбывание, поэтому, помимо атаки мячом для случайно затесавшихся игроков, применялись и словесные выпады. Если с ребятами из нашего двора в квадрат входил кто-нибудь из соседнего, у него могли как бы между делом спросить:

– Тебе сколько лет?

– Тринадцать.

– А почему у тебя ноги тогда такие волосатые?

– Нормальные ноги…

– Да нет, посмотри, у всех вот нормальные, а у тебя, словно шерстью покрыты.

– Да я просто расту.

– А мне мама говорила, что волосы на теле у детей – признак дебилизма.

После такого диалога человек, который до этого, в общем-то, неплохо играл, действительно начинал играть, как дебил, и быстро выбывал. И так целый день, пока кто-нибудь не отвлечется на пейджер с сообщением: «Быстро домой!» В эту игру мы могли играть днями напролет. Я достиг в ней неплохих успехов. Туда же, на школьный двор, приходили тусоваться девчонки из восьмых-девятых классов. Они стремились выглядеть так же, как солистки их любимой группы «Spice Girls». Кроссовки на очень высокой платформе, что существенно увеличивало их рост, юбки которые еле-еле прикрывали зад, камуфлированные кислотные топики, ярко окрашенные волосы, и подведенные черным глаза. Худые и бледные, они были с нами одновременно грубы и нежны. Они всегда ждали своих пацанов – угрюмых, стриженных ежиком, в кожаных куртках, – которые въезжали на школьный двор на своих тонированных «девятках», из которых орали танцевальные техно-хиты. Мы слушали эту музыку, пока одна из девчонок не сядет в машину. Затем машина трогалась, въезжала на футбольное поле, разгоняя всех, кто там находился, делала пару крутых разворотов на 180 градусов и медленно уезжала. В такие моменты мы останавливали игру и просто смотрели им вслед. В то время у всех бандитов было в моде встречаться со школьницами. Мы понимали парней, потому что и сами были влюблены в этих девочек.

Одним из этих угрюмых пацанов был Миша. Он не был на войне, служил где-то в Подмосковье. Я не видел его до того, как он отслужил. Теперь же вся детвора знала его как отчаянного парня, который вечно пьяный гоняет на своем новеньком красном мотоцикле «Ява» по округе и общается с местными бандюгами. Все девочки были в него влюблены, а участковый его ненавидел за кучу жалоб от пожилых жильцов дома на то, что Миша ночами шумит своим мотоциклом, поет и ругается. Участковый тоже был молод и, наверное, ему хотелось того же. Но вместо этого, ему – в серой форме, которая не вызывала у людей никакого доверия, – часто приходилось стоять возле подъезда у красного мотоцикла и ждать, когда Миша выйдет опохмелиться. Но тот выходил ближе к вечеру, когда рабочий день участкового подходил к концу. Тогда участковый сменил тактику и начал доставать Мишину маму, потому как отца у него не было, но Мише это не понравилось. И он как-то встретил участкового вечером, когда тот садился в свою «Таврию» и был одет в штатское. Миша был уже пьян. Участковый, увидев его, захлопнул дверь и начал заводить машину. Миша кулаком разбил боковое стекло автомобиля, просунул в салон руку, по которой кровь стекала на дверцу машины, а затем, в образовавшееся отверстие втиснув и другую руку, схватил милиционера за грудки, вытащил наружу и очень сильно избил ногами. Все это длилось минуту, но следов осталось много: залитая кровью машина с разбитым стеклом, под которой лежал окровавленный милиционер. Мишу отмазала мама, у нее были связи – все это выставили как пьяную потасовку. И вот теперь он, с перебинтованной правой рукой, сидел на собачьей площадке, рассказывая нам эту историю. Мы с Толей и девчонки итак ее уже знали, об этом говорили все. Миша никогда не брезговал общением с нами, малолетками. Мы разводили огонь и мыли его мотоцикл, а он показывал нам свои армейские татуировки. Миша жарил курицу и пил водку вместе с девчонками, которые пьянели значительно быстрее, чем он. Они подпевали кассетному магнитофону, который было можно носить с собой. Из него звучал абсолютный хит «Солнышко в руках». Я ел курицу грязными руками, которыми только что мыл мотоцикл. Светило солнце, девочки улыбались и пели – я был счастлив. Помню, как одной из девчонок стало плохо от выпитого. В тот момент, когда все разбирали куски курицы с раскаленной решетки радиатора, она встала и пошла в кусты, ее рвало, а Миша в свойственной ему манере лаконично прокомментировал: «Ну и дура, на мясо обломалась». Я хотел быть таким же, как он. Но Миша не чурался и общения с дворовыми алкашами, что наносило некоторый ущерб его репутации среди сверстников. Постепенно он начал спиваться. Девочки от него отвернулись, к осени Миша уже пропил свой мотоцикл, к зиме он стал похож на одного из дворовых алкоголиков. Зима была холодная. Однажды он возвращался домой поздно вечером с недопитой бутылкой, присел на лавочку у подъезда. Водка согревает. Он уснул, и никто из соседей и редких ночных прохожих его не разбудил, да и мать спала. К утру обнаружили его замерзшее, покрытое инеем тело.

Мне уже 10, я тырю сигареты у своего отчима, и мы с Толей и его младшей сестрой бегаем курить в подъезд соседнего дома. Там живет Пашка-контуженый. Ему двадцать два, и он уже ветеран, он был в Чечне, но о войне он молчит. Мы просто вместе смеемся над Олей, которая курит не в затяг с очень серьезным взрослым видом. Она накрашена, у нее настоящие золотые волосы, белая кожа, серебристое платье и туфли на высоких каблуках. Она была самой нарядной в нашем дворе. Младшая в семье. Ей тринадцать, и Толя ее ненавидит. Она быстро уставала косить под взрослую и снова начинала смеяться над собственными дурацкими шутками, которые сочиняла без конца. Оля вообще бывала только в двух состояниях: или старалась вести себя как взрослая, или выдавала очередную явную глупость. Паша – долговязый, нервный тип. Из его головы уже достали пять осколков. Один остался, самый большой, и врачи опасаются, за Пашину жизнь. Он сидит прямо задницей на холодных ступеньках в своих трениках, не раз прожженных сигаретой, и резиновых тапочках и жалуется на свою жену, которую почему-то боится. Это она не разрешает ему курить дома и гонит в подъезд. Мы как-то зашли к нему всей толпой, не помню зачем, он про сто сел на кровать в своей полупустой комнате, взял нож и молча метнул его в стену напротив. Затем встал и неспешно подошел к стене, покрытой штукатуркой и выкрашенной в блевотный розовый цвет. Достал нож и повторил все снова. «Просто у нее характер тяжелый, – сказал он. – Раньше она была совсем другая, и я был моложе». В стене зияли сотни, возможно, тысячи маленьких дырочек от кончика лезвия. Помню, как Олина мать (она работала продавщицей в коммерческом магазине и целыми днями стояла на ногах, которые у нее болели) отправила за какой-то мазью свою дочь в аптеку в конце квартала. Оля, как всегда была на каблуках, мы побежали через дорогу. В палатке возле аптеки Оля купила коктейль в алюминиевой банке – она видела, как такие брал Толя. «Отвертка» – газированная водка с апельсиновым соком. Когда мы бежали обратно, Оля сломала каблук, но только рассмеялась, сняла туфли и взяла их в руку. Это произошло прямо посреди проезжей части. Теперь она стояла босиком.

– Хочешь попробовать?

– Давай, – сказал я и приложился к банке.

Она снова рассмеялась и сказала:

– Бежим!

Мы взялись за руки и побежали. Когда добежали до дома, она сказала, приняв взрослый вид:

– Знаешь, что я слышала, когда мы выходили из подъезда от Пашки? Он сказал своему другу Саньку, что развлекся бы со мной.

– Я этого не слыхал.

– Но он это сказал. Представляешь, сказал: «Эта мелкая хороша, я был с ней лег». Я больше туда не пойду.

– Но он же контуженый.

Виталик Попов учился в параллельном классе и с раннего детства занимался спортом. Отчаянный парень. Он жил через три дома, на другой стороне улицы. Это считалось далеко, и он уже загасил Ванька из соседнего двора. А Ванек был далеко не промах. Я дрался и с тем, и с другим. Но эти драки обрывались на середине. Победитель был не установлен. Теперь же Виталик пришел в наш двор. Это случилось утром. Я просто ждал Диню у единственного в округе каштанового дерева. Тут за помойкой, поодаль, я увидел Виталика и еще двоих пресмыкающихся: Толстого и Тонкого, как в анекдоте. Виталик был крепко сбитый, коренастый парень с узеньким лбом и глумливым выражением лица.

– Иди сюда, Митяй, мы тебя загасим.

Сомнений в серьезности его намерений у меня не возникло, я подошел. Этих двоих я видел впервые, но их я особо не опасался – было понятно, что они не начнут раньше Виталика. Наших пацанов вокруг не было, шансы мои были ничтожны.

– Виталь, я сейчас свистну пацанам, вы же будете отсюда на четвереньках ползти и прощения просить, – сказал я.

А это действительно могло быть так, но двор был пуст, и Виталик видел это. Он закусил губу и сказал:

– Тебе пиздец! – после чего встал в позу.

Его пацаны начали меня обступать. И в эту минуту мои нервы впервые сдали. Позади меня была помойка, и на железном контейнере валялась увесистая железяка с острыми концами, похожая на сломанную деталь от стеклоподъемника грузовика. Я схватил эту палку и начал размахивать ею прямо перед их рожами с воплем: «Я тебе голову снесу, уебок!» Железяка пролетела в сантиметре от глаз Виталика. Они обосра-лись, причем одновременно, и побежали в свою сторону, как будто почувствовали, что это не пустая угроза. Я действительно хотел это сделать. Они отбежали метров на двадцать, потом тормознули, о чем-то быстро поговорили, и Виталик крикнул мне:

– Ты, псих, стрела тебе сегодня вечером! Мы придем!

Нас было человек двадцать-двадцать пять, мы стояли в проулке между домами – это были не все, и ждали, когда появятся они. Все смеялись. Это действительно было необдуманным решением со стороны Виталика: Федоров, Волков, Шершень, Голова, Спартак, Толик и остальные наводили ужас на всю округу. Просто Виталик не догадывался, что все они, как назло, живут в моем дворе и сегодня будут смотреть на нашу с ним драку, вызов на которую они восприняли как личное оскорбление. А это значило, что при любом исходе нашего поединка Виталик будет просить прощения и ползти на четвереньках домой. Это знали все, кроме него. Он появился в конце улицы с пятью друзьями, в руках они несли длинные палки и двигались бодро. Пацаны заржали, они уже выпили пива, расслабились, и теперь им было просто смешно. Смеялись громко. Виталик увидел нас, палки сразу были отброшены, и двигалась вся компания уже не так уверенно. Бежать не имело смысла – они уже поняли, что их ждет не драка, а казнь. Когда они подошли, их окружили. Они просто стояли с виноватым видом, особенно тощий, который нес самую большую палку. Тоха сразу на него смачно харкнул. Слюна стекала по футболке тощего, а он разглядывал асфальт – как и его друзья, как будто там они увидели нечто новое, что требовало особого внимания. Они уже проиграли, но перед расправой пацаны хотели зрелищ. Я глотнул пива и отдал Спартаку свой красный болоньевый бомбер «Адидас» с тремя белыми полосками на рукавах, он был особенный – его где-то купила мама, и такого не было ни у кого. Именно из-за него меня ненавидел Виталик. Мы двинулись на футбольное поле, там пацаны встали в круг, центром которого были мы с Виталиком. У меня был тяжелый удар: я уже давно не различал ударов по мячу от ударов по человеку, главное было – попасть. В окнах семиэтажек зажглись огни. Я выкурил сигарету, и мы начали. Мне сразу же удалось два раза попасть сопернику в голову. У него был разбит нос, и теперь он ходил вокруг меня и отскакивал при любой моей попытке приблизиться. Много мата, все дают советы. Даже отличник Женек из соседнего подъезда, который ни разу не был в такой ситуации, кричал, чтобы я валил этого «пидораса» с ноги. Пацанов уже возбудил вид крови. Толик крикнул Виталику:

– Сука, если не будешь драться, я тебя сам завалю!

И Виталик бросился. Мы пошли в слепой обмен ударами и снова разошлись без видимых потерь. Это длилось действительно долго, дольше, чем когда-либо, – мы оба уже устали. Спартак объявил перерыв. Я хотел воды, ее не было. Спартак давал мне новые советы, которых я уже не слышал. Виталик стоял поодаль, его друзья старались стоять еще дальше. Шершень сегодня вынес свое пневматическое ружье, он увидел, как Виталик стоит с отсутствующим видом и спросил:

– Ты куда, сука, смотришь? – после чего с трех метров выстрелил ему в лицо и пробил щеку.

Виталик только вскрикнул:

– Ай, блядь!

Но никто из друзей даже не дернулся в его сторону. Он истекал кровью, но, когда мы продолжили битву, снова только прыгал вокруг меня, по-прежнему энергично. Я на него – он от меня. И вот мы уже у оврага, с другой стороны поле, овраг за моей спиной, я вымотан. Виталик кинулся на меня, я споткнулся о корень дерева, торчащий из оврага, и упал. Отличная возможность нанести мне сильнейший удар ногой в голову, что он и сделал. Это нокаут, пацаны орут:

– Ну, пиздец тебе! Так нельзя!

Наверное, можно – на его ме сте я поступил бы так же. Я встал, голова сильно кружилась, из носа хлестала кровь, поднял руки и снова по инерции двинулся в сторону Виталия, но его уже месил ногами Толя. Спартак накинул мне на плечи куртку и, оттолкнув меня в сторону, сказал, что мне пора домой, сам же побежал мочить Виталькиного друга, схожего с ним комплекцией. Я развернулся и ушел. За моей спиной раздавались крики: «Не надо!» Ребят жестоко прессуют, но мне это уже не интересно, я знаю, что будет дальше, и уже не чувствую ни злобы, ни тревоги – ничего. Полнейшее опустошение. Вся футболка в крови… У меня слабые сосуды в носу, и, если из него пойдет кровь, ее сложно остановить. Когда я был совсем маленьким, я боялся, что она вся вытечет из меня. Теперь этого страха не было – я просто получал странное удовольствие от ощущения длящейся пустоты. Я столкнулся с соседями, они странно на меня посмотрели, а я по привычке улыбнулся и сказал: «Здрасте». Вошел домой. Мама не сильно удивилась, набрала в ванну воды. Я был весь в крови – своей и Виталика. Лег в ванную, вода в ней очень быстро стала красной. Приехали врачи, сказали, что у меня снова сотрясение мозга.

2

Неделя в Морозовской больнице, и я снова дома. Мне все еще десять, и меня ставят на учет в детскую комнату милиции. Я не расстроен. Первый поход к следователю – это как инициация. Все мои друзья уже давно на милицейском учете, и теперь я полноправный член этого закрытого клуба. Кабинет следователя по делам несовершеннолетних от кабинета врача-педиатра отличается только тем, что у педиатра в кабинете были доски с перечнем болезней, которые меня ожидают, а у следователя – список уголовных статей, которые мне светят, если я не сойду с «кривой дорожки». Но я никогда не читал этих перечней, а только разглядывал картинки и думал: «Где же они берут этих уебищных рисовальщиков?»

В сравнении с реальностью «кривая дорожка» – весьма абстрактное понятие. Надо сказать, я уже тогда испытывал ненависть к представителям власти. Учительница в школе, милиция и те, кого в телевизоре называли политиками – в моем сознании были одни и те же персонажи. При этом мне никто не говорил: «Запомни, это плохие люди». Нет, это было как будто с рождения, как инстинкт, впитанный с молоком матери. Хоть я и был ребенок, но я умел сопоставлять факты, я видел, как живут люди, я видел, как менты возле метро отбирают деньги у старух, продающих последнее. Когда эти автоматчики подходили к лотку со старыми книгами и цветами, выращенными на даче, старуха белела и начинала хвататься за сердце – никто не решился бы помочь ей в эту минуту. Мне не нужно было расшифровывать, что происходит. А рожи политиков в телевизоре улыбались или надувались, изображая сочувствие. Но я не чувствовал присутствия этих телевизионных персонажей – в моей жизни правили автоматчики, которые, как писали газеты, замучили сегодня в отделении очередную проститутку, просто потому, что ночь длинна, а им для плана не хватало группового изнасилования. А учителя, которые утверждали, что быть дворником плохо, а милиционером – хорошо, поощряли стукачество. Но все же в большинстве своем они были дилетанты, и было бы неплохо, если бы они знали, что манипулировать детьми – это страшный грех. И неважно, ради чего ты это делаешь: ради положительных показателей успеваемости в классе или ради получения сексуального удовольствия – и то, и другое обнаруживает между собой поразительное сходство. Но благо, что такое, как у меня, восприятие действительности было у большинства детей той поры – даже отличник понимал это, и доносчиков было немного, и, когда их выявляли, они становились изгоями. Такая участь постигла Аникеева. Г.Б. пообещала плюсик к его вечной четверке, и он стал докладывать ей, кто у кого списал, кто что сказал – и многое другое. Такие незначительные подробности из жизни детей могут заинтересовать только отъявленного извращенца, к тому же взрослая тетя знала, на что она толкает несмышленыша… Мы собирались засунуть ему в задницу шершавую палку, но он вовремя убежал.