Loe raamatut: «Миледи», lehekülg 3
– Разве в его возрасте можно писать такие ужасные вещи? Если бы вы контролировали всё, что он читает, такого бы не было.
Ей не нравилось всё, что я пишу. А началось с того, что как-то я имел глупость в стандартном сочинении на тему: «Как я провёл лето» описать ту жуткую историю, которая случилась со мной на море. Я написал о том, что в то лето тюлени на Каспии были почему-то очень агрессивны. Мы с ребятами заплыли достаточно далеко. И столкнулись с таким ужасным зрелищем, когда эти два морских чудовища выясняли отношения друг с другом. Когда пролилась первая кровь, мой двоюродный брат потерял сознание. Это было вполне предсказуемо. Ведь он панически боялся крови. Мне удалось с большим трудом дотащить его до берега. Уже там мы делали ему искусственное дыхание. Очнувшись, он задал мне самый глупый вопрос в мире:
– Как же так получилось, что этот тюлень не со жрал меня?
– Всё просто. Он догадался, что ты очень невкусный. Да ты не переживай. Мы им вообще были до лам почки. У них была своя собственная разборка.
Обо всём этом я честно написал в своём сочинении. Правда, ещё нафантазировал на тему о том, что тюлень всё-таки оторвал часть руки моего брата и сейчас он ходит с протезом. Учительница, конечно же, всё проверила. Убедилась, что мой брат, который учится классом ниже меня, не носит никакого протеза. И к тому же он очень плохо помнит эту встречу с морскими чудовищами. И то, что он помнит, радикально отличается от той версии, что была изложена в моём сочинении. Излишне говорить, что её возмущение было просто беспредельным и вылилось на многострадальную голову моей бедной мамы как ушат холодной воды.
Как-то раз один из очередных разговоров учительницы с мамой проходил почему-то с моим участием. Посторонним могло показаться, что это какой-то спор вокруг проблемы правильного употребления тех или иных терминов. Всё время повторялись два слова: «лгун» и «фантазёр». Очевидно, то, что мама считала моими художественными фантазиями, учительница объявляла обычным враньём. Мама же объясняла, что моё так называемое враньё не имеет никакого отношения к такому понятию, как честность, и простоявляется всего лишь проявлением моей буйной фантазии. Учительница же называла всё это примитивной ложью, причём очень вредной для меня, моего будущего и всего моего окружения.
Потом дома у меня с мамой состоялся очень серьёзный разговор. Она предельно чётко изложила мне свою позицию.
– Я не выдержу ещё одного такого разговора. Нам надо срочно что-то делать. Я предлагаю свой вариант выхода из этого тупика. Может быть, мы заключим с тобой этакое взаимовыгодное соглашение. Ты будешь продолжать писать свои эти ужасные рассказы, но не будешь отдавать их своей учительнице в качестве сочи нений. Пожалей её. И пиши для неё то, что пишут все. Тебе же это совсем не трудно.
Помни, что твои рассказы нарушают привычное течение её учительской жизни. Да ещё к тому же доставляют ей немало беспокойства. Пощади её нервную систему. Она из категории таких личностей, для которых рутина является даром божьим. Именно она помогает ей существовать в своём собственном мире, где всё давным-давно устоялось. Имеет свою классификацию. Чёткие названия. И предсказуемость дальнейшего течения событий. Не перфорируй ей мозг.
– А что такое «перфорировать»?
В ответ мама стала долго и нудно мне всё это объяснять, рассказывая о том времени, когда компьютеры были размером с небольшой дворец. И существовали бумажные бобины, в которых пробивались дырки, и называлось всё это перфорацией. Именно эти дырочки и должны были передавать этим страшным компьютерным монстрам информацию о том, что же им конкретно надо было вычислять. Я как-то сразу представил себе мозги нашей литераторши с этими дырками, и мне почему-то стало её очень жалко.
Конечно же, у моей запасливой мамы нашёлся где-то завалявшийся кусочек перфоленты. И даже стопка перфокарт. Эти перфокарты, оказывается, в своё время сменили перфоленты. Их было очень приятно держать в руках. Даже сейчас, демонстрируя мне эти вещи из какой-то своей прошлой жизни, мама с удовольствием поглаживала эти перфокарты. Оказывается, она всю свою жизнь использовала их, как карточки для библиотечных заметок. И всё время сокрушалась, что обычные библиотечные карточки слишком малы по размеру для того, чтобы записать что-то важное, включающее в себя не только название книги и автора. Да ещё к тому же, в отличие от перфокарт, бумага у библиотечных карточек была очень плохого качества. Пришлось с ней согласиться. Действительно, качество бумаги у перфокарт было просто отменным. Не сравнить с библиотечными.
– Ты знаешь, есть такой процесс, который называется квантованием. Когда-то я всем этим очень серьёзно занималась. Конечно же, он не имеет никакого отношения ко всем тем глупостям, о которых я тебе расскажу. Но мне нравится сам термин. Когда я что-то хочу записать, то я использую эти перфокарты, что сохранились у меня. Я кинула как-то клич в соцсетях и смогла закупить какое-то количество таких карт. Оказывается, не одна я скучала по этим перфокартам. Нашлись люди, которые в разные годы заказывали в типографиях эти карточки. Из точно такой же бумаги и с таким же обрезом, что у настоящих перфокарт.
– А ты мне можешь дать хотя бы несколько таких перфокарт? Но чистых, не исписанных. Ну и, конечно, без этих дырок.
– Конечно могу. Их у меня достаточно. Эту партию мне привезла дочь одного из программистов. С грустью говорила о том, что её отец заказал как-то такие карты, но так и не дождался их доставки. Умер. Она даже не захотела брать у меня за них деньги. Просто подарила их мне. Говорила, что всю жизнь считала отца чудаком. И просто была поражена тем, что, оказывается, в мире есть люди, вернее, ещё один человек, которому эти карточки для чего-то понадобились. Ей я тоже рассказала о квантовании. Объяснила, что моей мысли для того, чтобы быть отражённой на бумаге, нужен именно такой объём. Не больше и не меньше. Квант не материи, а мысли. Ну, не обращай внимания. Это я так, для себя, а не для твоих ушей.
– Чем же кончился этот ваш разговор?
– Ничем. Просто мы больше не встречались. А теперь давай вернёмся к нашим баранам. И примем вместе с тобой такое общее, всех нас примиряющее решение. Суть его в следующем. Мозги учительнице ты больше не перфорируешь. На её уроках просто молчишь. И тысячу раз всё взвешиваешь, если уж надумаешь открыть рот и что-то сказать. Рассказы пишешь, но отдаёшь их мне. Когда их наберётся на целую книжицу, я её издам и попрошу кого-нибудь написать к ним предисловие. А если у твоей книги найдутся читатели, то ты станешь писателем. Может быть, самым молодым писателем на Земле. Но всё же писателем.
Потом мы с мамой пили чай. И говорили. Много говорили. Вроде ни о чём. Но как же было приятно просто так сидеть и говорить о том, что трудно поддаётся пониманию тех, кто совсем не такой, как мы. Наедине с мамой мы честно признавалась, друг другу, что мы на самом деле такие чудики, духа которых не выносят все нормальные люди. А в конце концов я всё же попросил её о том, чтобы о нашем этом соглашении никто и ничего не знал. Даже папа. Его подколов на эти темы я просто не смог бы вынести. Они убили бы во мне всякое желание что-нибудь писать.
С этого дня вся моя жизнь разделилась на две части. Одна её часть проходила в обычных декорациях: дом – школа – репетиторы – дом. А вторая заключалась в переносе всех моих фантазий и измышлений на бумагу. На любые вопросы отца о том, что же я делаю, у меня был готов стандартный ответ.
– Уроки.
Когда все эти «уроки» привели к тому, что у меня набралось уже двадцать рассказов, я отправился на кухню к маме, чтобы внести некую ясность в нашу договорённость. У неё был как раз так называемый библиотечный день, который позволял нам наслаждаться хотя бы два раза в неделю свежеприготовленным обедом. Отец был на работе. И мы ощущали себя в полной безопасности. Первый рассказ я прочитал маме вслух. Почему-то во время моего чтения она всё время улыбалась, а иногда даже смеялась. Зачем и почему, я понять не мог. По-моему, в том рассказе не было ничего смешного.
Потом мы с мамой хорошо пообедали. За обедом она много шутила. И говорила о том, что так и не смогла стать примерной хозяйкой в глазах своей свекрови. По меркам моей бабушки, у примерной хозяйки в столовую ложку должно было помещаться пять пельмешек. У мамы помещалось только три. Причина была банальна до идиотизма. Она просто не любила мелкие пельмени. Но, как ни странно, мне тоже нравились её эти столь не классические пельмени. В них нет выпендрёжа, а мяса там гораздо больше, чем в тех мелких, что лепила папина мама. К концу обеда мама попросила записать ей на флешку все мои рассказы. А ещё обещала найти авторитетного литературоведа для серьёзного разговора со мной.
К моему великому разочарованию, литературовед оказался женщиной. Мама объяснила мне, что так как я пишу по-русски, то найти для меня толкового специалиста чрезвычайно трудно. Хорошие русисты встречаются очень редко и ценятся на вес золота. Эта мадам была постарше моей мамы.
Конечно же, из неё не сыпался песок. Но каждый из прожитых ею дней сполна отразился на её испещрённом морщинами лице, напоминающем мне печёное яблоко. Начала она почему-то с комплиментов.
– Мне безумно понравились твои рассказы. Они какие-то лёгкие, воздушные. Почти как пирожное безе. В них столько жизни, любви и оптимизма, что их можно назначать как лекарство выздоравливающим больным. Но ляпов, конечно же, тоже хватает. Надо признаться, что их у тебя великое множество. Например, в одном и том же абзаце может трижды повторяться одно и то же слово. А это уже катастрофа для человека, мечтающего стать писателем. К тому же тебе очень нравится ставить запятые. Вот ты и ставишь их там, где нужно и где не нужно. Все эти недостатки твоей прозы можно перечислять в течение многих часов. Но я не буду это делать. Я их выписала. Но не исправила ни один. Попробуй сам поработать собственным редактором и корректором. А через неделю я приду, и мы продолжим нашу работу над ошибками.
Именно с этого дня начались наши «литературные посиделки». Хотя моя новоявленная Гертруда Стайн и мама работали в разных институтах, но вторник и четверг для каждой из них были обычными библиотечными днями. Уже через месяц таких посиделок мои рассказы приобрели абсолютно новое звучание. Из них ушла «вода» и всё то, что мешает рассказу быть прочитанным залпом. На одном дыхании. Но моя наставница всё ещё продолжала воспитывать меня.
– Понимаешь, эпоха постмодерна привела к тому, что рассказ стал самым востребованным жанром. Хотя романы всё ещё продолжают писать, но они, как любят сейчас говорить, всё же не в тренде.
