Loe raamatut: «Вызовите акушерку. Тени Ист-Энда»

Font:

Jennifer Worth

Shadows of the Workhouse

© CTM Productions Ltd.

A Neal Street Production for the BBC

С уважением и благодарностью посвящается Патриции Хольт-Скулинг из издательства Merton Books, чья прозорливость, смелость и предприимчивость привели к первой публикации этих книг.

Благодарности

Мейзел Брар – за юридические консультации; Дугласу Мэю, Пегги Сейер, Бетти Хоуни, Дженни Уайтфилд, Джоан Хендс и Хелен Уайтхорн – за советы, корректуру, перепечатку и редактуру; Филипу и Сюзан – за всё; замечательным людям, которые рассказывали мне о работных домах, особенно Кэтлин Дейли и Деннису Стренджу; Крису Ллойду из библиотеки Бэнкрофт, Майл-Энд, Лондон; Джонатану Эвансу из Королевского медицинского архива, Лондон; Ив Хостеттлер из Фонда истории Собачьего острова, Лондон; Джин Тодд, Аллану Янгу и Джеффу Райту – за помощь с архивными иллюстрациями; архиву лондонского метрополитена; архиву Хакни; Краеведческому центру и архиву Кэмдена; библиотеке Грейвсенд в Кенте – за материалы по местной истории; Питеру Хиггинботему – за помощь в проверке фактов истории работных домов.

Часть I
Дети работного дома

Ноннатус-Хаус

Ноннатус-Хаус служил одновременно и обителью, и приёмным покоем для ордена сестёр Святого Раймонда Нонната¹ и располагался в сердце лондонского района Доклендс. Медсёстры и акушерки Ноннатус-Хауса работали с жителями Собачьего острова, Степни, Лаймхауса, Миллуолла, Боу, Майл Энда и частично Уайтчепела. Я служила там в 1950-х годах. После войны прошло ещё совсем немного времени, и город был покрыт шрамами – пустыри, разрушенные магазины, перекрытые улицы и дома без крыш, зачастую заброшенные. Тогда порт работал в полную силу, и каждый день здесь разгружали и погружали миллионы тонн груза. По Темзе ходили огромные торговые суда и пробирались к пристаням по сложной системе каналов, шлюзов и бухт. Совершенно обычным делом было идти по улице всего в нескольких футах от гигантского торгового корабля. Даже в середине века около шестидесяти процентов всех грузов разгружалось вручную, и порты кишели рабочими. Многие из них вместе с родными ютились в крохотных окрестных домишках.

Семьи тогда были огромные, но все жили в тесноте. Сегодня такие жилища остались разве что на страницах Диккенса. В большинстве была проведена холодная вода – но не горячая. Примерно в половине домов имелся туалет, но у остальных уборная располагалась на улице, зачастую общая с соседями. Ванн почти нигде не было. Мылись в корыте, которое ставили на пол кухни или гостиной, или же ходили в общественную баню. Почти везде было электрическое освещение, но часто встречалось и газовое, и мне не раз приходилось принимать роды при тусклом газовом свете или же при свете фонарика или керосинки.

Тогда, незадолго до революции, которую произвели оральные контрацептивы, женщины рожали часто. Моей коллеге довелось принять восемнадцатого ребёнка у одной матери, а мне – двадцать четвёртого. Конечно, до такого доходило редко, но десять детей были обычным делом. Хотя в моду уже входил обычай ложиться в больницу для родов, женщины в нашем районе не гонялись за новизной и предпочитали разрешаться дома. Всего двадцать-тридцать лет назад они принимали роды друг у друга – так же, как делали веками – но в 1950-х, с учреждением Национальной службы здравоохранения, беременностями и родами стали заниматься квалифицированные акушерки.

Я работала с сёстрами Святого Раймонда Нонната, религиозным орденом монахинь-англиканок, история которого восходит к 1840-м. Этот орден объединял под своим крылом санитарок – в те времена, когда их считали отбросами человеческого общества. Сёстры, на всю жизнь связанные обетами бедности, целомудрия и послушания, жили в Попларе с 70-х годов XIX века. Они начали свою деятельность в то время, когда беднякам не оказывалось фактически никакой помощи и женщина с ребёнком выживала или умирала в одиночестве. Послушницы были бесконечно преданы религии и людям, которых считали своими подопечными. В те времена, когда я работала в Ноннатус-Хаусе, старшей сестрой была сестра Джулианна.

Зачастую монастыри притягивают женщин средних лет, которые по тем или иным причинам не могут больше справляться со своей жизнью. Они всегда одиноки – вдовые или разведённые. Зачастую это тихие, застенчивые, деликатные женщины, страстно тянущиеся к добру, которое видят в монастыре, но не могут найти в жестоком внешнем мире. Обычно они истово соблюдают все ритуалы, и монастырская жизнь видится им чем-то романтическим и потому бесконечно желанным. Однако мало кто из них способен дать пожизненный обет нестяжания, безбрачия и послушания – и мало кому, подозреваю, хватило бы силы воли соблюдать этот обет. Поэтому они колеблются на пороге, не входя в этот мир, но и не покидая его.

Такой была Джейн. Когда мы познакомились, ей, видимо, было около сорока пяти, но выглядела она старше. Высокая, худая, она выглядела как леди: тонкая кость, изящные черты лица, изысканные манеры. В другом месте она сошла бы за выдающуюся красавицу, но из-за своей неряшливости казалась блёклой и невзрачной. Вероятно, в этом и состояла её цель. Мягкие седые волосы могли бы очаровательно виться, но она стригла их сама, и причёска смотрелась рваной и бесформенной. Высокий рост мог бы придавать благородство её облику, но она сутулилась, из-за чего выглядела несколько подобострастно. В больших выразительных глазах, окружённых морщинами от вечного беспокойства, застыла тоска. Голос её звучал тихо, словно шелест, и она не смеялась, а скорее нервно хихикала.

Вообще нервозность была её определяющей чертой. Казалось, она боится всего вокруг. Даже за обедом она не осмеливалась браться за приборы, пока остальные не приступили к еде, и у неё так тряслись руки, что она то и дело что-нибудь роняла, после чего долго извинялась перед всеми, а особенно перед сестрой Джулианной, которая неизменно сидела во главе стола.

Джейн много лет прожила в Ноннатус-Хаусе и была здесь чем-то средним между медсестрой и прислугой. Я считала её очень образованной женщиной, которая легко могла бы стать хорошей медсестрой, но что-то ей мешало – видимо, вечная робость. Она не сумела бы взять на себя ответственность, неизменно ложащуюся на всякого медика. Поэтому сестра Джулианна поручала ей простые задачи: сделать обёртывание, клизму или принести что-нибудь пациентке. Выполняя эти поручения, Джейн была вне себя от волнения – она вечно копалась в сумке и бормотала: «Так, мыло, полотенца. Всё взяла? Ничего не забыла?» На работу, которую любая опытная сестра выполнила бы за двадцать минут, у неё уходило два, три часа, а закончив, она страстно ждала признания, словно моля взглядом об одобрении. Сестра Джулианна всегда отмечала её скромные достижения, но я видела, как докучает ей необходимость постоянно помнить, что Джейн надо хвалить.

Кроме того, Джейн понемногу помогала сёстрам и акушеркам: мыла инструменты, собирала вещи и так стремилась угодить, что это раздражало. Если её просили принести шприц, она возвращалась с тремя. Если требовался ватный тампон для одного ребенка – она тащила двадцать и вручала их с льстивой улыбкой и нервным хихиканьем. Вечная потребность угождать не давала ей покоя.

Всё это крайне мешало – особенно если учесть, что она годилась мне в матери. А поскольку работала она раза в три медленнее меня, то я старалась к ней не обращаться. Но наблюдать за ней было интересно.

Большую часть времени Джейн проводила в Ноннатус-Хаусе, и одной из её задач было записывать, кому звонили. Заметки она вела тщательно, c обилием ненужных подробностей. Кроме того, она помогала миссис Би на кухне, внося этим немало сумятицы: миссис Би делала всё энергично и чётко, а Джейн отвлекала её своим постоянным смятением. «Быстрее!» – восклицала миссис Би, а бедная Джейн, парализованная от ужаса, лепетала: «Да-да, конечно, простите» – но пошевелиться была не в силах.

Как-то я услышала, что миссис Би просит Джейн почистить картошку и порезать её пополам, чтобы запечь. Чуть позже она собралась ставить блюдо в духовку и увидела, что Джейн нарезала каждую картофелину на множество кусочков. Ей никак не удавалось добиться того, чтобы половинки были одинаковыми, и, не в силах остановиться, она снова и снова резала каждую пополам и, наконец, совсем их измельчила. Когда миссис Би взорвалась, Джейн, белая от ужаса, вся дрожа, взмолилась о прощении. К счастью, в этот момент вошла сестра Джулианна и, оценив ситуацию, спасла Джейн.

– Ничего страшного, миссис Би, поедим сегодня пюре. Как раз нарезано идеально. Джейн, пойдём со мной, нам только что принесли стирку, надо всё проверить.

Взгляд бедняги Джейн выражал в этот момент всё – ужас, горе, благодарность и любовь. Я смотрела ей вслед и гадала, что же сделало её такой уязвимой. Хотя сёстры всегда были к ней добры, она словно жила в своём бесконечно одиноком мирке.

Джейн была невероятно набожной, каждый день ходила к обедне и посещала большинство служб. В часовне она перебирала чётки, не отрывая взгляда от алтаря, и по сто раз кряду повторяла: «Иисус меня любит, Иисус меня любит». Подобный пыл легко вызывает насмешку. Такие, как Джейн, часто становятся предметом издёвок.

Как-то раз мы с Джейн пришли на ярмарку на Крисп-стрит – дело было перед Рождеством, и прилавки были завалены безделушками и сувенирами. На одном из столом лежал гладкий цилиндрический жезл пяти-шести дюймов в длину, опоясанный выступающей кромкой, с закруглённым полированным кончиком с дырочкой в центре.

У всех на глазах Джейн взяла жезл двумя пальцами и поинтересовалась:

– Что же это?

Все смолкли и уставились на неё. Никто не засмеялся.

Торговец, ушлый острослов лет пятидесяти, всю свою жизнь торговал разным хламом. Он театрально сдвинул картуз на затылок, медленно затушил окурок об прилавок, осмотрел публику и принял вид совершенной невинности.

– Что это? Неужели вы, леди, никогда раньше такого не встречали?

Джейн покачала головой.

– Ну как же, это ведь медомес. Он самый, леди. Чтобы, значит, мёд ваш мешать.

– Неужели?

– Да-да, в самом деле. Давняя придумка, леди, уже давняя. Странно, что вы их раньше не видали.

– Никогда. Удивительно, всегда можно узнать что-то новое! А как же им пользоваться?

– Как пользоваться? Ну-ка, дайте, я вам покажу, с вашего позволения.

Он забрал жезл у Джейн, и разросшаяся толпа начала тесниться, чтобы ничего не пропустить.

– Суёте, значит, этот медомес в свой горшочек и мешаете, значит, свой мёд, вот так вот, – он покачал рукой, – а мёд, значит, прилипает к этой кромке, видите?

Он нежно потёр кромку жезла.

– Ну вот, значит, мёд здесь прилипает, а потом отсюда капает.

– В самом деле? Замечательно, – сказала Джейн. – Никогда бы не подумала. Наверное, пользуется большой популярностью у пчеловодов в сельской местности.

– О да, в деревнях с такими не расстаются – у них и пчёлки, и бабочки, и всё такое.

– Очень полезное изобретение. Сестра Джулианна любит мёд. Надо бы купить ей такой на Рождество. Ей наверняка понравится.

– О да, сестре Джулианне понравится, зуб даю. Я вот, например, считаю, что лучшего рождественского подарка и не придумать. Вообще-то я за него брал четыре шиллинга, но поскольку вы, леди, хотите подарить его на Рождество сестре Джулианне, то вам я его уступлю за два шиллинга и шесть пенсов, и это только из уважения к вам, – осклабился торговец.

– Как мило с вашей стороны! – воскликнула Джейн, протягивая деньги. – Я очень тронута, а сестра наверняка будет в восторге.

– Даже и не сомневайтесь, тут двух мнений быть не может. Крайне рад знакомству, мэм, вы меня очень сегодня порадовали.

– Неужели? – заулыбалась Джейн. – Даже и не знаю чем, но мне так приятно. Как хорошо радовать других, верно?

Настало Рождество. Утром мы вернулись из церкви и стали готовить столовую к праздничному обеду. Стол украшали ангелочки. У нас было принято обмениваться подарками за трапезой и класть их рядом с тарелками одаряемых.

Я не могла отвести взгляда от коробочки в серебряной обёртке и с красной лентой возле тарелки сестры Джулианны. Что же будет?

В то Рождество за столом нас сидело четырнадцать человек – вместе с двумя монашками из Северной Африки, которые очаровательно смотрелись в своих белых одеждах. Мы помолились и помянули дары волхвов, после чего принялись открывать подарки. Со всех сторон доносились охи и ахи, все смеялись и целовались. Сестра Джулианна взяла свой подарок со словами «Что же это может быть?», и сердце моё упало. Она сняла бумагу и открыла коробку. Единственное, что её выдало, на долю секунды приподнявшиеся брови. Она осторожно закрыла коробочку и с ослепительной улыбкой повернулась к Джейн, всем своим видом выражая радость.

– Какая красота. Джейн, это замечательный подарок. Всегда о таком мечтала. Спасибо тебе огромное.

– Это медомес, – с готовностью пояснила Джейн. – Старинная вещица.

– Да-да, я это сразу поняла. Какая же ты внимательная, милая Джейн!

Сестра Джулианна нежно её поцеловала и незаметно спрятала коробочку.

По всему выходило, что Джейн туповата. Только по её книгам я поняла, что на деле всё совсем не так. Она читала жадно, самозабвенно. Книги были её единственным баловством, и она нежно берегла их. Я подглядела авторов на обложках и была потрясена: Флобер, Достоевский, Рассел, Кьеркегор. Разумеется, она ежедневно читала Библию, но помимо Ветхого и Нового завета в круг её духовного чтения входили Фома Аквинский, Блаженный Августин, Хуан де ла Крус. Я посмотрела на неё другими глазами. Изучать Фому Аквинского для удовольствия! Вот вам и недалёкая Джейн.

Но если кто-то заставал её за чтением, она подскакивала и виновато отбрасывала книжку, говоря: «Вам чем-нибудь помочь? Что-нибудь принести?» – или даже: «Я как раз собиралась накрывать на стол к завтраку, я не отдыхала, вовсе нет». Так умные люди себя не ведут.

Впоследствии я выяснила, что Джейн двадцать лет была горничной. Она начала работать в четырнадцать лет, а в то время простой служанке жилось непросто. Ей следовало вставать в четыре часа утра, приносить дрова, уголь, чистить каминные решётки и разводить огонь. Впереди был тяжёлый день на побегушках у хозяйки дома, и так до десяти-одиннадцати вечера, когда ей, наконец, разрешали идти спать.

В работе Джейн была безнадёжна. Как бы она ни старалась, ей не давались даже простейшие дела. Хозяйка вечно на неё сердилась, и Джейн стала пугливой, неуклюжей и постоянно всё роняла. Она всегда боялась ошибиться и всегда ошибалась, её увольняли, приходилось искать новое место – и всё начиналось сначала.

Сложно найти более бездарную горничную, чем Джейн. Она была совершенно непригодна для службы – ведь часто случается, что умные люди теряются, сталкиваясь с бытовыми неурядицами.

Бедная Джейн! Я как-то наблюдала, как она пытается зажечь газовый фонарь. У неё это заняло сорок минут. Сперва она рассыпала спички, после чего последовательно сломала решётку, разбила стекло, порезалась, подожгла кухонное полотенце и обои. Неудивительно, что её то и дело увольняли.

Помню ещё, как однажды она пролила на пол пару капель молока. Дрожа и всхлипывая, она повторяла: «Сейчас уберу, сейчас уберу!» – после чего вымыла пол во всей кухне, сдвинув столы и стулья. Остановить её было невозможно. Я спросила сестру Джулианну, почему она такая.

– В детстве её сломали, – объяснила сестра. – Тут уже ничего не поделаешь.

Джейн редко выходила и никогда не ночевала за пределами Ноннатус-Хауса. Единственной, кого она навещала, была Пегги, что жила на Собачьем острове со своим братом Фрэнком.

Пегги сложно было назвать пухленькой – на ум скорее приходило слово «пышная». Её фигура олицетворяла покой, а огромные серые глаза, обрамлённые чёрными ресницами, смотрели мечтательно и чувственно. Чистая нежная кожа сияла, а когда она улыбалась – а это происходило частенько, на щеках появлялись очаровательные ямочки, и вы уже не могли отвести от неё взгляд. Она казалась воплощением соблазна.

Однако Пегги не принадлежала к тем праздным дамам, что умащают себя кремами и притирками и играют с мужскими сердцами. Пегги была подёнщицей. По утрам она убиралась в конторах, днём чистила богатые дома в Блумсбери и Найтсбридже, а по вечерам отмывала рестораны и банки.

Три раза в неделю Пегги убиралась в Ноннатус-Хаусе, и после её ухода дом благоухал воском и карболовым мылом. Все её любили. Её красота услаждала взор, а улыбка поднимала настроение. Она неизменно напевала, пока возилась со щётками и мылом, и голос у неё был нежный и лишённый фальши. Репертуар её состоял из старомодных народных песенок и гимнов из тех, что учат на уроках и в воскресных школах. Слушать её было одно удовольствие, даже когда она просто говорила.

Пегги была ко всем добра и словно никогда ни на что не сердилась. Помню, как я как-то вернулась в середине ночи (сейчас кажется, что дети появлялись на свет исключительно по ночам, и чаще всего во время дождя), вся мокрая и чумазая. Мне пришлось сорок минут прождать на Манчестер-роуд, пока не сведут мост, разведённый для прохода грузовых кораблей, и я была не в духе. Шагая по холлу, я даже не видела, что оставляю следы на чу́дной викторианской плитке, которую Пегги только что отскоблила дочиста. Когда я уже поднялась по лестнице, вдруг что-то заставило меня обернуться, и я заметила, какую грязь развела.

– Простите, пожалуйста! – воскликнула я виновато.

– Не вздумайте извиняться! – с улыбкой запротестовала Пегги и тут же снова опустилась на колени.

Она была куда старше, чем казалась. Глядя на её гладкую кожу с несколькими морщинками у глаз, вы бы дали ей не больше тридцати, но на деле ей было под сорок пять. Она была гибкой, как девочка, и двигалась необычайно грациозно. Многие женщины мечтают выглядеть так в её годы – так в чём же заключался её секрет? Что за внутренний радостный свет озарял её черты?

Хотя они были ровесницами, Пегги выглядела лет на двадцать младше, чем Джейн. Её мягкие округлости резко контрастировали с костлявыми конечностями Джейн, ясная кожа казалась ещё свежее на фоне её сухих морщин, а белокурые локоны совсем не походили на седые патлы. Пегги заразительно хохотала, а хихиканье Джейн только раздражало. Но Пегги была невероятно нежна со своей подругой, терпеливо сносила её постоянные оплошности и нервную болтовню и как никто умела её рассмешить. Когда приходила Пегги, Джейн словно немного успокаивалась, чаще улыбалась и даже как будто меньше боялась всего вокруг.

Брат Пегги, Фрэнк, торговал рыбой, и все звали его Фрэнком-рыбником. Все сходились на том, что он продаёт лучшую рыбу на Крисп-стрит. Неизвестно, было ли дело в самой рыбе или же в его трудолюбии или обаянии. Возможно, секрет крылся в успешном сочетании этих факторов.

Он мало спал, поднимался в три часа ночи и отправлялся на Биллингсгейтский рыбный рынок. Ему приходилось таскать за собой тележку – мало у кого в те дни имелся грузовик. На рынке он сам выбирал каждую рыбину, поскольку досконально знал пристрастия покупателей, а в восемь утра уже раскладывал прилавок на Крисп-стрит.

Фрэнк любил свою работу и обладал, казалось, неистощимым запасом энергии. Он веселил всех вокруг, и большинство портовых рабочих получали на обед копчёную селёдку, поскольку их жёнушки были не в силах устоять перед сокрушительным обаянием Фрэнка – он совал им скользкую рыбу, подмигивая и украдкой пожимая руку.

В два часа дня он сворачивал торговлю и брался за доставку. Учёта он не вёл, но своих покупателей знал прекрасно и никогда не ошибался. В Ноннатус-Хаус он приходил дважды в неделю, и они с миссис Би были лучшими друзьями, хотя она и недолюбливала мужчин.

Жены у Фрэнка не водилось, а поскольку он хорошо зарабатывал и всегда был в прекрасном расположении духа, половина местных жительниц вздыхала по нему. Но ему это всё было безразлично. «Женат на своей рыбе», – ворчали они.

Казалось странным, что они дружат с Джейн – она патологически стеснялась мужчин. Если к нам приходил булочник или водопроводчик и она открывала дверь, это была катастрофа: она принималась щебетать, суетиться и пытаться им угодить, что выглядело крайне нелепо. Но с Фрэнком всё было по-другому. Его вечные шуточки и прибаутки становились мягче, и Джейн отвечала застенчивыми улыбками и благодарными взглядами. Или влюблёнными, как предполагали мои коллеги Синтия и Трикси. Неужели зажатая, высохшая Джейн втайне страдала по шумному рыбнику?

– Возможно, – говорила Синтия. – Это так романтично! Бедняжка Джейн. Он ведь женат на своей рыбе.

– Никаких шансов, – отвечала прагматичная Трикси. – Будь она в него влюблена, то вовсе не могла бы с ним разговаривать.

Как-то раз, вернувшись от Пегги и Фрэнка, Джейн печально сказала:

– Как бы я хотела иметь брата. Будь у меня брат, я была бы счастлива.

– Ей не брат нужен, а любовник, – ядовито заметила Трикси чуть позже, и все мы от души посмеялись.

Только потом я узнала печальную историю их дружбы. Джейн, Пегги и Фрэнк вместе выросли в работном доме. Девочки были ровесницами, Фрэнк – на четыре года старше. Джейн и Пегги стали лучшими подругами и делились всем: их кровати в общей спальне на семьдесят человек стояли рядом, за обедом они сидели вместе и вместе работали. А главное, они делились мыслями, чувствами, горестями и маленькими радостями. Сегодня работные дома кажутся приметой далёкого прошлого, но для людей, попавших в такие заведения – вроде Джейн, Пегги и Фрэнка – этот опыт стал определяющим.

1.«Акушерки Святого Раймонда Нонната», «Сент-Раймондские акушерки» – это псевдоним. Я назвала их так в честь святого Раймонда Нонната, покровителя акушерок, акушеров, беременных, рожениц и новорождённых. Он появился на свет в Каталонии в 1204 году посредством кесарева сечения (non natus по-латыни значит «нерождённый»). Его мать, что неудивительно, скончалась при родах. Он стал священником и умер в 1240 году.

Tasuta katkend on lõppenud.