Перешагнуть через пропасть. Гедонистическая инженерия против уныния, одиночества и разобщенности

* * *

Исследования раз за разом показывают, что умеренно-религиозные люди и светские гуманисты по всему миру одинаково стремятся к стабильности и процветанию^[19]. Большинство из нас, к какой бы культуре мы ни принадлежали, хотят всего лишь жить мирно и видеть, что у их детей есть шанс на лучшую жизнь. Это желание объединяет всех нас. Атеисты, мусульмане, христиане, конфуцианцы, буддисты, иудеи, индуисты и хипстеры – все просто хотят дожить до того дня, когда можно будет мирно умереть во сне в окружении внуков, понимая, что прожил счастливую жизнь. Так было всегда.

Однако идеология вознесения видит мир принципиально иначе: это экспоненциалистский подход, строящийся на убеждении, что в этом мире уже ничего не исправишь и что любая боль и страдания в этом мире будут возмещены, если ускорить переход в следующий. Если цель – это буквально рай на Земле (или за ее пределами), средства всегда оправданы.

Однако здесь есть логическая ошибка, и вот в чем она заключается. Даже если вы рьяный джихадист, христианин-сионист или оплатили себе полет на Марс первым классом в Space X, вы принадлежите менее чем к 1 % населения Земли. Это означает, что микроскопическая доля человечества захватила управление нашим коллективным будущим. И ваше «избавление», вероятно, означает гибель для всех остальных.

Как же остальные 99 % – все мы? Как же огромное молчаливое большинство жителей планеты, которым не нужно ничего, кроме хороших шансов продолжать жить, как жили?

* * *

Размышляя о разрушениях, которые причинила Первая мировая война – «война, которая положит конец всем войнам», – Уильям Батлер Йейтс написал стихотворение «Второе пришествие», ставшее классикой современной литературы^[20]. Лихорадочная образность этого произведения накладывает библейские мотивы на изуродованную Европу и показывает, что теперь будет: «Должно быть, вновь готово Откровенье / И близится Пришествие Второе… / И что за чудище, дождавшись часа, / Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме?»^[21]

С тех пор эти строки бесконечно цитируются в популярной культуре – у Йейтса нигерийский писатель Чинуа Ачебе позаимствовал название своего знаменитого романа Things Fall Apart – «Все рушится»^[22], Джоан Дидион назвала сборник своих статей Slouching Towards Bethlehem – «Ползком в Вифлеем»^[23]. И не случайно одна серия сериала «Клан Сопрано» на канале HBO называется «Второе Пришествие».

Несколько лет назад в Wall Street Journal писали: «Терроризм, брексит и президентские выборы в США сделали 2016 год годом Йейтса»^[24]. Семантический анализ онлайн-контента, проделанный компанией «Доу Джонс», показал, что строчку «Все рушится, основа расшаталась» в тот бурный выборный год цитировали рекордно часто за последние 30 лет.

С тех пор центробежные силы, о которых предупреждал Йейтс, и количество всего того, что рушится, лишь растут. «У добрых сила правоты иссякла, / А злые будто бы остервенились», – писал он. Именно это мы видим вокруг сегодня, огромное количество добрых, трудолюбивых людей, стремящихся жить и давать жить другим, вынуждено вверять свою судьбу в руки остервенелого меньшинства, приверженного идеологии Вознесения с большой буквы «В».

Так как же лучшим из нас, как нам всем, добрым людям, вернуть себе силу правоты настолько – настолько вознестись с маленькой буквы «в», – чтобы уравновесить предельные значения и отстоять свою жизнь и свое будущее? Если мы это сумеем, у нас появится возможность решить вселенские проблемы, стоящие перед нами. Мы сможем починить, что сломали, восстановить связь друг с другом и прожить жизнь, полную цели и страсти. А если не сможем? Ну что ж, свалка истории поглощала цивилизации куда древнее и затейливее нашей.

* * *

Чтобы понять, что теперь делать, нам нужно опереться на две новые научные дисциплины: нейроантропологию и архитектуру культуры. На самом деле это один и тот же подход. Один смотрит назад, в прошлое, другой – вперед, в будущее. Нейроантропология – это область на стыке нейрофизиологии, психологии и истории, позволяющая лучше понять, как и почему мы, люди, ведем себя так, а не иначе. Если вам по душе Sapiens Юваля Харари и «Ружья, микробы и сталь» Джареда Даймонда, такая аргументация покажется вам знакомой. Архитектура культуры опирается на эти соображения и использует их как строительный материал для более продуктивных решений социальных проблем. Если вам было интересно читать «Nudge. Архитектура выбора» Ричарда Талера и «Думай медленно… Решай быстро» Даниэля Канемана, вероятно, вы и сами – диванный архитектор культуры.

Книга состоит из трех частей. «Часть I. Выбери свой апокалипсис» посвящена обсуждению нынешнего кризиса смысла: мы поговорим о нашем сегодняшнем положении, почему так трудно найти в мире смысл, что будет дальше и как с этим поступить. Кроме того, из нее станет понятно, что многие наши попытки совладать с происходящим – от тревоги и отрицания до межплеменной вражды и политики на базе самосознания – только усугубляют положение. В заключение первой части мы узнаем, почему так важно расширить свой кругозор, научиться мысленно выходить за рамки самих себя, своего племени, границ своей страны, начать думать как представители биологического вида, населяющего всю планету. Сделать это трудно, но жизненно необходимо.

«Часть II. Поваренная книга алхимика» переходит от культурного анализа к дизайнерскому мышлению. При этом мы применим к кризису смысла гуманистический дизайн-инструментарий творческой фирмы IDEO^[25]. Здесь книга перенесет вас в царство нейрофизиологии и оптимальной психологии, и мы рассмотрим самые мощные эволюционные механизмы, порождающие вдохновение, исцеление и единение. От дыхания, движения и сексуальности до музыки и психоактивных веществ – все эти доступные в повседневной жизни ресурсы помогут нам добиться озарений, излечить травмы и научиться сотрудничать. Так что неважно, принадлежите вы к существующей традиции или общине или предпочитаете инновации – этот раздел снабдит вас дорожной картой, которая поможет обрести ясность, отвагу и решимость сделать все необходимое.

«Часть III. Создание этического культа» опирается на антропологию и сравнительное религиоведение; мы рассмотрим, как пустить весь приобретенный опыт на службу культуре, хотя это и непросто. Дело в том, что раньше, стоило нам найти сочетание пиковых состояний с глубоким исцелением, в результате почти всегда возникали проблемные сообщества. В этом разделе в общих чертах обрисован план, как зажечь тысячу огней, но не спалить весь дом дотла. Считайте, что вам дали открытый набор инструментов для создания культуры этики.

Важно сразу отметить, что каждый из трех разделов мог бы быть самостоятельной книгой. Как и любая ее глава, по сути дела. В более простые времена так бы, наверное, и произошло. Но чтобы прийти к выводу, который был бы сколько-нибудь удовлетворительным как в краткосрочной перспективе, так и вне времени, нам придется двигаться быстро и охватывать большие поля. Если нам удастся вместе пройти этот путь до конца, вид, который оттуда откроется, стоит затраченных усилий. (Примечания рассказывают, какую поразительную работу проделали специалисты из всех этих областей. В приложении подробно рассказано об исследованиях, которые легли в основу части II. В самом конце вы найдете глоссарий, где даны определения многих классических и технических терминов, используемых на этих страницах. Так что даже если вам поначалу покажется, будто в этой книге задействован слишком широкий материал, у вас будут все необходимые инструменты, чтобы его осмыслить).

В «Погоне за вознесением» мы возьмем радикальные исследования с дальних краев науки и применим их к мейнстриму, к общей социальной задаче исцеления, веры и сопричастности. Эта книга дает ответы на встающие перед нами вопросы: как заменить слепую веру непосредственным опытом, как двигаться от сломанного к целому, как исцелить разобщенность при помощи связи. Выражаясь еще проще, книга показывает нам, как вернуть жизненные силы, пробудить творческий дух, оживить отношения и раз и навсегда ответить на все вопросы о том, зачем мы здесь и чем сейчас занимаемся.

Положение в мире требует, чтобы мы показали себя с самой лучшей стороны в интересах всего человечества, а в этой книге рассказано, как это сделать.

Часть I
Выбери свой апокалипсис

Стихи в конце света —

Стихи, которые девочка выдыхает

В подушку, стихи,

Которые она никому не расскажет, стихи,

Которые некому услышать, эти стихи —

Политические стихи, и военные стихи, и

Вселенские стихи, но они не об этом – стихи

Об одном человеческом сердце, и эти стихи —

Стихи в конце света.

Люсиль Клифтон^[26]

Прежде всего нам надо рассмотреть и разложить по полочкам, как и почему мы попали в нынешнюю ситуацию. Нам надо перечислить все моменты, когда мы пожертвовали дерзанием ради удобства, предназначением ради развлечений, вдохновением ради информации. Проще говоря, когда мы будем распутывать эту запутанную историю, в конце концов все будет хорошо, но сначала все станет очень плохо.

Что, если вдуматься, неудивительно. Все эти американские горки с хуже-лучше практически вплавлены во все наши сценарии. Когда Курт Воннегут, автор «Бойни номер пять» и «Колыбели для кошки», классики современной литературы, изучал антропологию в Чикагском университете, он обнаружил, что все истории строятся по нескольким шаблонам^[27].

По словам Воннегута, в любом нарративе прослеживаются взлеты и падения в судьбе главных героев. Он выявил несколько таких схем – например, старая добрая история «из грязи в князи» (снизу вверх), а также «мальчик встретил девочку», где пара знакомится, потом разлучается, а потом снова находит друг друга (вверх, потом вниз, потом снова вверх).

Но из всех возможных конфигураций, которые обнаружил Воннегут, самой убедительной ему показалась снизу вверх, потом резко вниз и резко вверх. Мы взахлеб читаем и слушаем о скромном происхождении героини (зола в очаге, вредные сестрицы, злая мачеха), о ее упорном восхождении к вершине (фея-крестная, роскошные наряды, танцы с принцем), стремительном падении (часы в полночь, карета превращается в тыкву, потеряна туфелька) и счастливом конце, который должен послужить моралью для всех остальных.

Примерно таков же график нашего сценария. Только мы включаемся в нарратив на середине. На протяжении почти всей истории человечества жизнь была гораздо более жестокой к нам и жили мы хуже и меньше, чем хотелось бы (низ). Затем промышленная, научная и демократическая революции подарили нам электрические лампы, водопровод и канализацию, право голоса, вакцины и смартфоны. Мы уже некоторое время, правда, небольшое, живем дольше, знаем больше и нуждаемся меньше (вверх).

Вплоть до сегодняшнего дня, когда мы и включаемся в повествование – на последнем ударе часов в полночь, за миг до того, как потерять все. По данным журнала Bulletin of the Atomic Scientists на январь 2021 года на часах Судного дня, которые отражают уровень опасности для существования человечества, до 12 остается всего 100 секунд^[28]. С тех пор как часы стали отслеживать положение вещей, а это началось в 1947 году, мы еще не были так близки к Армагеддону. Доклад ООН по вопросам климата в 2020 году дал нам десять лет на то, чтобы понять, как быть с планетой, иначе нам не миновать тяжелых последствий^[29]. Геополитика, стихийные бедствия, голод, потоки беженцев, войны, супервирусы, кибертерроризм и экзистенциальное отчаяние заполонили наши новостные ленты, а простых решений для этих проблем не видно (вероятно, это и есть резко-резко вниз). Самые умные и осведомленные паникуют больше всех. А мы, все прочие, мечемся между приступами тревоги и попытками сделать вид, будто ничего не происходит. Но если нам удастся сосредоточиться, мы увидим, что по другую сторону этого откоса маячит надежда на избавление, да еще какое – на небывало счастливый конец.

Вероятно, лучше всех это сформулировал Ричард Бакминстер Фуллер, когда описал будущее, подходящее «для 100 % человечества, в самый сжатый срок, через спонтанную кооперацию, без вреда для экологии и без неблагоприятных условий для кого бы то ни было». Неплохое такое вверх, есть за что побороться.

Но тут есть одна важная оговорка: вторая половина нашей сказки о Золушке на 100 % валяется на дороге, бери кто хочет. Всякий, кто возьмется писать эти финальные главы, напишет их для всех нас – и для наших детей. И для их детей. А значит, что нас ждет – тыква или принц, катастрофа или счастливый конец – все это зависит от того, что мы предпримем теперь.

Глава первая
Основа расшаталась

Все по экспоненте

До меня дошло, что происходит, осенью 2018 года, но надо было, конечно, понять это давным-давно.

Я прилетел в Йоханнесбург, чтобы выступить с докладом на конференции, посвященной «обеспечению лучшего будущего для Африки». Сидел в зале, слушал, как выступавшие описывали, до чего трудно приходится Африке, с какими проблемами она сталкивается и какие возможности перед ней открываются, и то вдохновлялся, то терялся – вдохновлялся изобретательностью различных программ, призванных обеспечить густонаселенные города энергией солнца и ветра или предлагавших нанотехнологии для получения питьевой воды из моря и облаков. Но при этом еще и терялся. Терялся от диссонанса, который вызывало у меня созерцание дамы из Калифорнии, восторженно рассказывавшей о проекте, который поможет неграмотным деревенским жителям Центральной Африки строить роботов, или длинноволосого кембриджского интеллектуала, описывавшего, как прекрасно будет обратить старение вспять и жить вечно.

Зачем, зачем роботы нищим земледельцам?! И неужели даровать вечную жизнь немногим избранным – и в самом деле самый удачный ход на шахматной доске современного мира, который не может снабдить даже самым необходимым небывало расплодившееся человечество?

Подобные проекты явно пропустили несколько ступенек в иерархии потребностей Абрахама Маслоу, перескочили с выживания прямо к трансцендентности, даже не притормозив на самой сердцевинке, где испокон веков жили и умирали большинство из нас.

Я проглядел программу конференции: чего еще ожидать? Экспоненциальное обучение: повсеместное онлайн-обучение через вай-фай, которое позволит получить образование детям из самых отдаленных уголков. Экспоненциальная биология: редактирование генома при помощи технологии CRISPR, позволяющей резать и склеивать ДНК и ускорять эволюцию. Экспоненциальный транспорт: приложения для автономного поиска попутчиков и дроны-такси, облетающие все пробки мегаполисов. Экспоненциальные данные: квантовые компьютеры, самообучающиеся алгоритмы быстрее света, которые узнают, чего мы хотим, раньше нас самих. Экспоненциальная экономика: виртуальные валюты, обеспечивающие микро-предпринимателей стартовым капиталом и обнуляющие налоги.

Вот такое передо мной развертывалось великолепное будущее, пенное и бурлящее, где все вот-вот рванет вверх по ручке хоккейной клюшки – по экспоненте, – только в нем не хватало чего-то важного, и это что-то – экспоненциальный смысл. Если верить этим экспертам, все, что мы знаем о человеческом существовании, сотни тысяч лет эволюции приматов и человеческой культуры, – все это вот-вот померкнет из-за перегрузок, вызванных переменами с ускорением. Как сказал когда-то гарвардский биолог Э. О. Уилсон, «у нас палеолитические эмоции, средневековые институты и богоподобная технология»^[30]. Но никто не давал никаких советов по поводу того, как все это осмыслить.

Когда сидишь на подобной конференции по «Большим Идеям», где мечтают исключительно масштабно и стремятся к глобальным переменам и где об изобретениях и открытиях, о которых вы, скорее всего, и не слышали, уверенно говорят как о готовых решениях всех проблем – от нищеты до рака, – практически невозможно не заразиться общим оптимизмом и не восхититься смелостью идей. «Стивен Пинкер был прав!» – так и мелькает у тебя в голове. Великий просветительский эксперимент последних трех столетий мчится на всех парах, что бы там ни твердили всяческие Кассандры и отрицатели. Грамотных и сытых становится все больше. Войн и болезней – все меньше. Налицо все признаки несомненного прогресса человечества, правда, о нем почему-то мало говорят. Из ближайшего будущего нас манит полностью автоматизированный, роскошно обставленный коммунизм, пусть и не совсем понятно, как именно туда попасть из нынешнего положения.

Логично будет заключить, что все, безусловно, улучшается по экспоненте.

Но потом возвращаешься домой, читаешь ленту новостей – и тебя накрывает волной симптомов глобального кризиса: пожары в Амазонии, в Малибу, за Полярным кругом. Пандемия, пожирающая Землю. Потоки беженцев, пытающихся выбраться из Сирии, Венесуэлы – мало ли где станет совсем худо прямо завтра. Эбола. Коронавирус. Популизм. Терроризм. Сексизм. Расизм. Кругом сплошные «измы». Постоянно.

Нужно быть совсем бессердечным, чтобы этого не видеть: все, безусловно, ухудшается по экспоненте.

Как заметил когда-то Э. Б. Уайт, автор классической детской книги «Паутина Шарлотты», «я встаю по утрам, разрываясь между желанием улучшать мир (или спасать его) и желанием наслаждаться жизнью в нем (или смаковать его). Поэтому мне так сложно строить планы на день»^[31]. Попытки составлять карты, схемы и планы будущего мира, состоящего из перепутаницы противоречивых, многокомпонентных экспоненциальных кривых, – занятие головоломное даже в мирное время. Тот самый анализ функций многих переменных, который многие из нас пытались одолеть в старших классах. Нельзя сказать, что мы в нем поднаторели с тех пор.

Сейчас на нашем графике пересеклись две кривые. Назовем их кривой оживления и кривой выживания. Кривая оживления начинается слева внизу и плавно изгибается вправо и вверх. Она отражает личностную и культурную самореализацию и все те радужные перспективы, которые забивают эфир на подобных экспоненциальных конференциях. Если бы жизнь была вечным пикником на пляже, по этой кривой можно было бы узнать, что туда брать, кого приглашать и где расстелить одеялко, чтобы вид был самый красивый.

Кривая выживания начинается в самом верху слева и с течением времени обрушивается вниз. Тут все далеко не так радужно. Если бы жизнь была вечным пикником на пляже, на этой кривой было бы отражено, что море вдруг отступило, животные рванули со всех ног куда повыше, а ваш телефон раскалился от предупреждений о цунами.

Кривая оживления оптимистична, всегда примерно одинакова и сосредоточена на том, чтобы обеспечить себе как можно больше выбора, – на то, чтобы смаковать мир. Кривая выживания очень зависит от момента, пессимистична и сосредоточена на том, чтобы успеть выбрать хоть что-нибудь, – на том, чтобы спасать мир. И мы сегодня, похоже, угодили на самое их пересечение. Вероятно, поэтому нам так сложно строить планы на день.

Комплекс великих сооружений

Дело не только в том, что мир меняется экспоненциально и мы не успеваем осмыслять его. Дело в том, что мы становимся свидетелями крушения смысла как такового. Этот разрыв мы ощущаем постоянно – как неуверенность, тревогу и растерянность. Даже самые знакомые, самые надежные вехи уже не указывают, где верх, а где низ.

В апреле 2019 года случился пожар в знаменитом Соборе Парижской Богоматери. Франция объявила чрезвычайное положение. Президент Эммануэль Макрон разразился потоком твитов и мобилизовал все ресурсы. Не прошло и нескольких дней после того, как пожар удалось потушить, как появились первые аналитические статьи. Кто-то замечал, что отвага пожарных и щедрые пожертвования модных домов вроде Louis Vuitton и Yves Saint Laurent стали свидетельством национального духа Франции. Кому-то казалось иначе. Они задавались вопросом, не пошатнулась ли наконец католическая церковь под бременем скандалов из-за абьюза и не предвещает ли гибель Собора Парижской Богоматери крах самого этого института^[32].

Если пожар в Соборе Парижской Богоматери при всем своем символизме произошел случайно, то обрушение башен-близнецов в финансовом квартале Нью-Йорка в 2001 году случайным не назовешь. «Аль-Каида» выбрала эти здания своей мишенью именно за то, что они были воплощением экономической мощи Запада. То, что эти небоскребы-символы оказались настолько беззащитными, стало потрясением для всего мира. С падением башен рухнуло и ощущение безопасности Америки.

Получается, что наши сооружения становятся воплощением наших убеждений. Это полезно учитывать, рассматривая нынешний кризис смысла. Все мы в той или иной степени страдаем комплексом великих сооружений: здания институтов, которые в какое-то время в каком-то месте играют самую заметную роль, отражают и наши ценности. Они сразу показывают нам, кто тут главный и что для нас самое важное.

Когда-то в эпоху великих империй, фараоны строили пирамиды, а короли – дворцы и замки в подтверждение своего священного права на престол. В Средневековье монастыри и соборы высились по всей Европе, отражая мощь и величие церкви. С появлением национальных государств в XVIII веке центральное место на планах и небесных линиях городов заняли здания судов и парламентов. К XX веку, эре корпораций, надо всем этим вознеслись небоскребы – памятники магнатам и банкам, которые их выстроили. А сегодня все внимание приковывают кремниевые кампусы, выстроенные по проектам знаменитых архитекторов. Сейчас власть в физическом мире принадлежит тем, кто изобретает миры виртуальные.

Но если башни-близнецы и Собор Парижской Богоматери – это пример комплекса великих сооружений в кризисные времена, когда трещины в основаниях нашей культуры проявились в виде буквальных трещин в фундаментах наших строений, на самом деле мы наблюдаем крах милостивой божественной власти практически повсюду. И дело не только в монументах власти и величию, которые мы создали. Дело в самих институтах.

* * *

В 2008 году, когда даже легендарные Bear Stearns и Lehman Brothers всплыли кверху брюхом, никто не мог взять в толк, как рынок умудрился рухнуть настолько внезапно и бесповоротно. Эфирным временем завладели политики, которые журили алчных потребителей из среднего класса, что те, мол, в стремлении владеть особняками за городом отхватили себе ипотеку не по зубам. К тому времени, когда появились всевозможные результаты вскрытия вроде «Игры на понижение» Майкла Льюиса, стало очевидно, что институты наподобие Goldman Sachs оказались настолько прозорливы и эгоистичны и настолько мало заботились о клиентах, что такое даже трудно себе вообразить.

Если мы думали, будто подобное при всей своей кошмарности удалось полностью предотвратить всевозможными законодательными реформами в духе «не допустим» вроде закона Додда – Фрэнка, мы опять же ошибались: враг просто ушел в подполье. И за моря. В Сингапуре скандал 1MDB показал, что миллиарды долларов ушли со свистом на проекты-пустышки, на финансирование голливудского кино – словом, были откровенно разбазарены, а в результате разоблачения был снят с поста премьер-министр^[33]. Господа банкиры из Goldman Sachs и на это смотрели сквозь пальцы.

Печально знаменитые братья Гупта в партнерстве с Джейкобом Зумой, заручившись услугами глобальной консалтинговой компании McKinsey, облегчили казну ЮАР почти на семь миллиардов долларов^[34]. Это вызвало обвал южноафриканского рэнда и кризис власти, который угрожает всем достижениям Нельсона Манделы по борьбе с апартеидом: как видно, надежда была обманчивой. «Готовность фирмы сотрудничать с деспотическими правительствами и коррумпированными корпорациями – логичный результат стремления к прибыли любой ценой, – писал анонимный сотрудник McKinsey в интернет-посте, разлетевшемся по сети. – Если вы считаете, что устоявшиеся практики капитализма – это внешняя угроза государствам, биосфере и беднякам на всей планете, то эта фирма играет здесь роль сообщника в преступлении, жертвы которого – все мы»^[35].

На первый взгляд все эти коррупционные инциденты между политиками и финансистами ничем не примечательны, они лишь последние в непрерывной истории холеных рук, перехваченных над банкой с печеньем.

К этому перечню последних лет можно прибавить список миллиардерских династий, частных паевых компаний, либертарианских научных центров и мегацерквей, которые сняли сливки с четырех триллионов долларов, выделенных на борьбу с эпидемией коронавируса в 2020 году^[36]. И нам нельзя пренебрегать списком глобальных банков, причастных к отмыванию двух триллионов долларов, которые принадлежат олигархам и преступным синдикатам: об этом тоже недавно писали на первых полосах газет^[37]. Такого нельзя допускать, но оно все равно происходит. Постоянно.

Несмотря на то, что в результате недавних скандалов удалось призвать к ответу и Goldman Sachs, и McKinsey (и Deutsche Bank, и Wells Fargo, и многие другие), масштабы недопустимого грозят лишить либеральный глобализм всякого будущего.

Если мы поощряли весь развивающийся мир инвестировать в инфраструктуру, брать долги, демонстрировать демократию и давить коррупцию только затем, чтобы грабить их при помощи того самого механизма, который по нашим обещаниям должен был их спасти, значит, у нас вот-вот появятся крайне недовольные нами соседи.

Джозеф Штиглиц, нобелевский лауреат по экономике и бывший главный экономист Всемирного банка, знает, почему наша глобальная система работает лучше многих. Его выводы нелицеприятны. «Одновременная утрата веры в неолиберализм и в демократию – не совпадение и даже не корреляция. Неолиберализм подрывал демократию вот уже 40 лет… Цифры очевидны: рост замедлился, а плоды этого роста стекаются с сокрушительной скоростью к тем немногим, кто сидит на самом верху»^[38].

* * *

Под огнем оказались не только банкиры с Уолл-стрит. Прежний блеск утратила и Кремниевая долина, утопия неуемного оптимизма, место, где каждое приложение, каждый стартап и каждый венчурный капиталист всерьез стремятся так или иначе «сделать мир лучше». После краха доткомовских компаний в 2001 году акции FAANG (Facebook, Apple, Amazon, Netflix, Google) перепрограммировали наш мир до неузнаваемости.

Мы опьянели от головокружительного восхищения возможностями, открывшимися в нашу новую эру инноваций. «Гуглеры» колесили на разноцветных велосипедах и щеголяли девизом компании «Не будь злюкой» (впоследствии его решили убрать). Facebook, начинавшийся как элитная цифровая директория для выпускников Лиги плюща, открыл свои двери, и теперь все мы, даже бабушка, можем сталкерить старую любовь и фотошопить свою жизнь.

Простые и легкие покупки на Amazon, вызывающие нездоровую зависимость, сгубили на корню малые предприятия и местные заводики, а параллельно потогонные центры доставки заказов, которые платят курьерам копейки, заставляли своих работников прибегать к нам под дверь через 48 часов максимум (под угрозой страшных кар). Но это было так славно, так увлекательно, так удобно, что мы на все закрывали глаза. А Цукерберг подзуживал нас: «Двигайся быстрее и все ломай!»^[39]. Мы питали тщетные надежды, что весь этот творческий бардак нам каким-то образом на пользу.

К 2016 году все начало меняться. Сначала приключились скандалы с вмешательствами в голосование по Брекситу в Великобритании и в президентские выборы в США, которые перевернули наши представления о социальных сетях и их темной стороне, о том, как Cambridge Analytica и им подобные превратили в оружие миллионы аккаунтов в Facebook – заставили их прицельно рассылать сообщения, очень эффективно вносящие раскол в общество^[40]. Сначала было непонятно, насколько потакал всему этому Facebook и насколько единичным случаем можно считать Cambridge Analytica. Что Cambridge Analytica делала по недосмотру Facebook, а что – с его ведома и согласия?

Теперь кажется, что все это уже неважно. Демократия не смогла восстановиться после итогов двух последних выборов и тем более не переживет их последствий. Она пережила гражданскую войну, нацистов и Советы – и пала под натиском AdWords и Twitter.

Внезапно оказалось, что политика разнузданной свободы слова, которой придерживаются все эти платформы, порождение Кремниевой долины, до обидного бессильна. Удобный либертарианский подход, если подойти к нему с меркой целенаправленных стараний обмануть алгоритмы и хакнуть гражданское общество, представляется скорее небрежным, нежели принципиальным, особенно если учесть миллиардные доходы от рекламы, собранные со всех участников. Летом 2020 года из Facebook начали массово увольняться сотрудники в знак протеста против того, что глава фирмы Марк Цукерберг, похоже, отнесся с полным безразличием к необходимости контролировать заведомо ложную или провокативную политическую рекламу на их платформе. Атлант в худи и кроссовках Allbirds только пожал плечами, прежде чем снова их расправить.

Буквально в последние два года когнитивный диссонанс стал окончательно невыносимым даже для тех, кто угодил в самую гущу хайпа. Разногласия в кампусе Google переросли в безобразные свары, спровоцированные несколькими консервативными «брограммистами», которые утверждали, что чувствуют, что их подвергают цензуре и остракизму за излишне правые убеждения. Потом сотрудницы выступили с протестами против всепроникающей культуры неприемлемого сексуального поведения начальства, которое норовит распускать руки, а потом, если и уходит с поста, то с золотым парашютом. Наконец, у сознательных граждан вызвали озабоченность решение компании вернуться в Китай с поисковыми алгоритмами со встроенной цензурой, а также мутные контракты по продаже Пентагону систем распознавания лиц на основе искусственного интеллекта для применения в военных дронах и бесцеремонное увольнение одного из самых известных специалистов по этике^[41].

Для «гуглеров», выросших на девизе «Не будь злюкой», границы между положительными и отрицательными героями стали все сильнее размываться. К лету 2019 года статья в New York Times объявила, что «Кремниевая долина обращается за терапией»^[42]: специалисты по высоким технологиям, получавшие шестизначные зарплаты, запоздало обнаружили, что бесплатные суши и рукола все-таки не глушат нарастающую тошноту.

* * *

Не уцелела даже наша вера в профессионалов, посвятивших свою жизнь клятве Гиппократа – primum non nocere, главное – не навреди. Начиная с 80-х годов прошлого века, а в следующие два десятка лет все чаще врачи начали направо и налево прописывать, сначала по делу, а затем и без нужды, синтетические опиоиды вроде оксиконтина. Это положило начало полномасштабной эпидемии опиоидной зависимости, ставшей самым серьезным кризисом здравоохранения XXI века. Одна аптека в маленьком городке в Аппалачах с населением в 4000 человек выдала по рецептам девять миллионов таблеток оксиконтина^[43]. Американское Управление по борьбе с наркотиками и другие государственные органы правопорядка обескураживающе бездействовали, а Purdue Pharma гребла деньги лопатой и била все рекорды прибыли.