Loe raamatut: «Няня»

Font:

Gilly Macmillan

The Nanny

* * *

First published in Great Britain by Century in 2019

* * *

Посвящается Хелен Хеллер, выдающемуся агенту, непререкаемому авторитету в мире моды, наставнику по семейным отношениям и просто другу.
Эта книга – для тебя.

Темные воды смыкаются над упавшим за борт телом, и лодка, слегка качнувшись, вновь застывает на гладкой поверхности. Женщина, сидящая в лодке, выжидает еще пару минут, пока озеро не успокоится. Гробовую тишину нарушает лишь ее тяжелое дыхание. Наконец она берет весла и решительно гребет к берегу. Боже, как болят руки…

Не верится, что пришлось на такое пойти. Ненавижу себя…

Вот и лодочный ангар. Она тихо заплывает внутрь, вылезает на подмостки и, внимательно смотря под ноги, идет в Лейк-Холл. Устала…

Господи, какая холодная нынче вода. Жаль, что вот так заканчивается человеческая жизнь. Что делать, другого выхода не было.

Она тихонько проскальзывает в дом, а поднявшийся над озером ветерок покачивает ветви плакучих ив, заставляя их танцевать над черной гладью ночного озера.

Завороженно смотрюсь в зеркало, отражающее гротескную раскрашенную маску. Кто я? Вот эта размалеванная кукла или женщина, чья суть скрыта под толстым слоем грима?

Чему теперь верить? Кому доверять?

Дверь тихо открывается, и в зеркале за моим плечом всплывает круглое личико дочери с яркими васильковыми глазами. Милая, невинная девочка…

Не хочу, чтобы она меня сейчас видела. Не желаю, чтобы дочь стала такой же, как я.

– Оставь меня!

I

1987

Джослин просыпается в полной растерянности. Во рту гадко и сухо. На улице светло. Заспалась… Стрелки на настенных часах показывают двадцать шесть минут девятого. Странно, обычно няня будит ее в семь утра.

Она зевает и хлопает заспанными глазами, рассматривая обои с грациозными парочками танцующих жирафов и свою заваленную мягкими игрушками кровать. На дверце большого шкафа висят пустые плечики, оставленные няней Ханной. Вешалка предназначена для парадного платья, в котором Джослин полагалось встречать гостей. Вот только платье погибло, платья больше нет… Печально. Джослин чувствует свою вину и в то же время находится в некотором смятении: то, что произошло вчера, – очень плохо, однако помнит она немного, да и те воспоминания старается запрятать подальше. Слишком стыдно.

Спальня – одно из ее любимейших мест в доме, но сегодня это ощущение пропало. Какая гнетущая тишина… Дверца шкафа приоткрыта. Не прячется ли там жуткое чудовище с когтистыми длинными лапами? Сейчас дверца качнется, и оно выползет наружу, схватит Джослин…

– Ханна! – кричит она.

Под дверью в комнату няни видна полоска света. Если ее порой заслоняет тень – значит, няня встала. Сейчас никаких теней нет.

– Ха-а-нна! – делает еще попытку Джослин.

Тишина…

Джослин выскакивает из кровати и подбегает к двери в смежную спальню. По пути захлопывает дверцу шкафа, и вешалка падает на пол, нарушая тишину жутким стуком. Обычно Джослин стучится и выжидает, пока Ханна не откликнется, а уж потом заходит. Сейчас не до того. Она с ходу распахивает дверь.

Конечно, няня должна, как и каждое утро, сидеть в кресле в бордовом халатике и пушистых тапках, в крайнем случае – лежать в кровати, однако комната пуста.

А где же ее обычный стакан с водой, где толстая книга с загнутой страничкой на прикроватном столике? Где щетка для волос, где косметический набор? А два фарфоровых котенка? В спальне не осталось ни следа от Ханны и ее вещей. Кровать аккуратно заправлена, на покрывале с узором из горящих свечек – ни морщинки. Уголок откинут, как в больнице, подушки взбиты, портьеры распахнуты. Полки девственно чисты.

– Ханна!

Пустая спальня – полбеды. Гораздо хуже, что Джослин вдруг посещает ужасное чувство утраты, и она кричит во весь голос, срываясь на визг.

Экономка Мэрион Харрис обыскивает комнату няни: вытаскивает ящики комода, открывает шкаф. В комоде сложено постельное белье, в гардеробе позвякивают друг о друга пустые вешалки. Мэрион приподнимает покрывало и заглядывает под кровать, затем шарит в прикроватной тумбочке. Девочка права: и не скажешь, что Ханна вообще занимала эту спальню.

– И чемоданов нет… Даже не верится.

На полу пляшет падающий из окна солнечный луч.

– Я же говорила… – шепчет Джослин дрожащими губами.

Так надеялась, что Мэрион объяснит, что к чему, или вернет все, как было вчера. Однако экономка лишь фыркает:

– Совсем не похоже на Ханну! Случись что – наверняка сказала бы хоть словечко или записку оставила. Бросить все просто так? Нет, это не в ее стиле.

На улице звонят церковные колокола, и Мэрион выглядывает в окно. Шпили храма хорошо видны над верхушками деревьев окружающего Лейк-Холл густого дубового леса.

– Посиди пока у себя, поиграй во что-нибудь, – предлагает экономка. – А я принесу тебе завтрак – вот только поговорю с твоими родителями.

Джослин остается в своей комнате. Рисует Ханну, кропотливо подбирая цвета, и аккуратно раскрашивает получившийся портрет. Наконец ее зовет Мэрион, и девочка бежит вниз, сгорая от желания узнать, что произошло с няней. Экономка поджимает губы:

– Ничего нового выяснить не удалось. Порасспроси-ка родителей.

Мама с папой сидят в голубом зале с двумя друзьями – те оставались в Лейк-Холле на ночь. По диванам и кофейным столикам разбросаны газеты с цветными вкладышами. Пылает камин, и в зале витают ароматы горящего дерева, к которым примешивается сигаретный дым.

Джослин пытается привлечь внимание папы, но тот, утонув в кресле, скрестил длинные ноги и спрятал лицо за розоватым газетным листом. Мама лежит с полузакрытыми глазами на одном из диванов, откинув голову на груду подушечек. Тушит сигарету в стоящей на животе большой мраморной пепельнице. Джослин собирается с духом, чтобы задать крутящийся на языке вопрос. Не слишком хочется лишний раз попадаться на глаза маме.

Ночевавшая у них леди отворачивается от окна и замечает застывшую в дверях девочку.

– О, привет! – восклицает эта дама с пышно начесанными каштановыми волосами.

Милла… Вроде бы ее зовут Милла.

– Здравствуйте, – отвечает Джослин и пытается улыбнуться, но тут же густо краснеет.

Вчера вечером она вела себя недостойно.

Заслышав голос дочери, Вирджиния Холт поднимает голову.

– Что тебе здесь нужно?

Джослин вздрагивает и переводит взгляд на папу. Тот все еще скрывается за газетой.

– С тобой говорю я, а не папа! – окликает ее мать.

– Не знаешь, где Ханна? – тяжело сглотнув, спрашивает Джослин.

– Она уехала.

Всего-то два слова, а девочке кажется, что из-под ее ног выбили опору. Ханна для нее – свет в окошке. Ханна заботится. Ханна ее всегда внимательно слушает, всегда находит время для объяснений. Няня куда лучше, чем мама, – она любит Джослин.

– Нет!

– Не смей топать на меня ножкой, юная леди! Кто тебя этому научил?

– Ханна никуда не уехала! Где она?

– Александер!

Лорд Холт с усталым видом опускает газету.

– Мамочка права, дорогая, и мне очень жаль. Ничего, постараемся как можно быстрее подыскать тебе новую няню. Сейчас выходные, а в понедельник мамочка кое-куда позвонит.

Джослин визжит так, что закладывает уши, и мать вскакивает с дивана. Роняет пепельницу, содержимое которой вываливается на ковер, и хватает девочку за руки. Нагибается, глядя в упор на дочь. Глаза у нее страшные, налитые кровью, волосы упали на лицо. Джослин делает шаг назад, но Вирджиния держит крепко.

– Больше ни слова об этом! Ханны нет, и ты не хуже меня знаешь, что ушла она из-за тебя. Ты плохая девочка, Джослин. Очень плохая. Ничего удивительного, что Ханна совсем выбилась из сил!

– Я буду хорошо себя вести, обещаю! Буду самой лучшей девочкой на свете, если вернешь мне Ханну…

– Слишком поздно.

Джо

Чайная комната в отеле симпатичная – высокие потолки, однотонные пастельные стены, вот только в дальнем углу слегка осыпалась лепнина. Дождь хлещет с такой силой, что удивительно, как оконные рамы выдерживают его напор. Народу набилось довольно много, все разговаривают, и в помещении стоит ровный гул; стучат столовые приборы, звенит посуда. Звучит легкая живая фортепианная музыка, порой раздается смех – словом, обстановка довольно жизнерадостная. Здесь тепло, но не слишком уютно: уж слишком большая комната. Слишком официально выглядит. Знаю, что свет большой люстры красиво отражается от моих карих глаз, а вот в душе творится ад. Помните знаменитую картину Мунка «Крик»? Больше и сравнить не с чем.

И все же беру себя в руки – как-никак сегодня день рождения Руби.

– Джослин, лосося с огурчиками? – перебивает мои мысли мать.

Не знаю, есть ли смысл ей напоминать, что я теперь предпочитаю короткое «Джо»? Сто раз говорила с тех пор, как мы с Руби переехали в Лейк-Холл, а мать все никак не смирится. С румянами она сегодня переборщила: щеки розовые, словно у поросенка из детской книжки. Седые волосы стального оттенка гладко зачесаны назад и прихвачены бархатным ободком.

Мать всякий раз заказывает в этой чайной комнате угловой столик, когда ей случается бывать в городе. Обзор отсюда и правда хороший. Рассказывает, что с тех пор, как я была ребенком, кухня здесь испортилась. Позор, говорит она, и все же исправно продолжает сюда ходить. Похоже, ей доставляет удовольствие поболтать с местными служащими. Я эту чайную ненавижу с детства, и через тридцать лет ничего не изменилось.

– Да, спасибо.

Беру вялый белый ломтик и аккуратно кладу его на середину тарелки.

– Руби, а тебе, дорогая?

Мать включает обаяние на полную мощь. Ее цель – моя десятилетняя дочь Руби. Познакомились они всего месяц назад. Если честно, я сперва боялась, что коса найдет на камень.

Моя мать – семидесятилетняя представительница вымирающей английской аристократии: холодная, консервативная, жадная эгоистка. Настоящий сноб с безукоризненным литературным языком.

Руби родилась и выросла в Калифорнии. Моя дочь – добрая умненькая девочка. Увлекается играми в интернете. Настоящий сорванец – даже играла какое-то время в девчачьей футбольной команде.

Оказалось, что насчет их совместимости я ошиблась. С тех пор, как умер мой муж, я стала для Руби центром вселенной. А вот теперь у меня появилась достойная конкурентка. Их связь крепнет буквально на глазах. Похоже, мать пытается тихой сапой занять в наших с Руби душах место, которое всегда принадлежало Крису, и мне от этого очень не по себе.

– Спасибо, бабушка!

Руби награждает ее ослепительной улыбкой и снимает с четырехъярусной, самой высокой в чайной комнате подставки кусок торта. Наш заказ в местном меню называется «Послеобеденный декаданс с чаем». Мать выбрала его с видимым наслаждением, хотя цена просто сногсшибательна. Наверняка хотела меня уязвить: что ты, дескать, за мамаша, если не удосужилась испечь торт к дню рождения дочери? Нет, тортик я купила – в супермаркете. Довольно бюджетный. Традиции есть традиции, что делать.

Руби так и светится от возбуждения, взволнованно запуская зубы в краешек торта. Мне все это не по душе. Моя дочь – немного другой породы. Суп за обедом обычно глотает залпом, и быстрее на улицу. Во всяком случае, такой она была в Калифорнии. Удивительно, как быстро Руби начала приспосабливаться к типичной английской жизни. Похоже, пытается заполнить новыми впечатлениями оставшуюся после смерти папы пустоту в сердце. Интересно, насколько их хватит, этих впечатлений.

Пока, во всяком, случае, инстаграм дочери пестрит фотографиями Лейк-Холла и окружающих его природных красот, разных занятных штучек, которые Руби находит в доме, и людей, которые здесь работают. Из чайной комнаты дочь выложила несколько сторис с тортом. Помечает фотографии, словно запечатлела музейную редкость или экспонаты природно-исторического парка.

Наверное, мне не стоит беспокоиться – хобби вполне безобидное. Наоборот, надо благодарить бога, что Руби находит способы справиться с горем. Сегодня вообще особый случай: первый день рождения, который моя малышка празднует без отца, а ведь это еще и маленький юбилей.

– Ну, и как чувствует себя девочка, которой стукнуло десять? – интересуется мать.

– Примерно так же, как и в девять, – с набитым ртом отвечает Руби, и я невольно встряхиваюсь, готовая встать на защиту дочери, если мать надумает ее отчитать.

– Какая ты хорошенькая в этом кардигане! – улыбается она, и я расслабляюсь.

В отель мы заехали после длительной прогулки по магазинам, где мать накупила Руби два пакета одежды. Тут же настояла, чтобы девочка сняла свою любимую толстовку и взамен накинула новый красный кардиган, в котором и приехала отметить день рождения.

– Мне нравится, – говорит Руби. – Такое ретро!

– Что-что? – переспрашивает мать.

Не туговата ли она стала на ухо?

За эти годы мать довольно заметно постарела, хотя единственным очевидным признаком возраста стал артрит – суставы пальцев на обеих руках опухли. Иных симптомов физической слабости или деградации я в ней не вижу, и все же, признаюсь, словно одержала маленькую победу. Если над тобой всю жизнь кто-то издевался, довел до того, что ты уехала за океан в попытке забыть о своей юности, – как не позлорадствовать, вернувшись? Грешна…

Руби не отвечает. Увлеклась ситечком, которое нам подали к чаю. Чай «Ассам», листовой. Мать и Руби взяли его на двоих.

– Ты уже настоящая маленькая леди, – вещает мать.

Пальцы у нее больные, однако ловкости пока хватает: миндально-фисташковое пирожное из верхнего яруса подставки для торта она извлекает без проблем.

– Кру-тиз-на, – напевает Руби и, манерно отставив в сторону мизинчик, отхлебывает чай.

Воображает себя аристократкой.

Я вновь напрягаюсь – сейчас моей дочери достанется на орехи. Во всяком случае, мне бы в свое время досталось, но нет: мать смеется, обнажая десны и длинные зубы, между которых застряли крошки печенья.

– Кру-тиз-на, – повторяет она. – Какая же ты забавная маленькая штучка!

Ничего себе, высшая форма похвалы.

– На минутку вас оставлю, – извиняюсь я.

Оказавшись в прохладной дамской комнате, обтянутой навевающими мысли о клаустрофобии ситцевыми обоями, достаю из сумочки телефон. Последними сообщениями мы с Крисом обменялись два с половиной месяца назад.

Было чудесное калифорнийское утро. Крис сидел у себя в офисе, а я застыла у окна нашей светлой кухни, завороженно наблюдая за мельканием изумрудных крылышек колибри у кормушки.

Купил тебе подарок!

Спасибо, как здорово! Что за подарок?

Потерпи, увидишь. Вернусь к семи.

Купил он японскую керамическую вазочку, покрытую красивой темной глазурью с благородной паутиной трещин. Сто лет мечтала приобрести такую для своей скромной коллекции. Вазочке удалось пережить удар, отнявший у меня Криса. Муж ехал домой, когда фургон службы доставки проскочил на красный свет и на перекрестке врезался в водительскую дверцу нашей машины. Шофер фургона был пьян.

На следующий день мне принесли вазочку и отдали сумку Криса.

– Ваза лежала на полу под пассажирским сиденьем, – пояснил инспектор полиции.

Керамика все еще была в подарочной упаковке.

Листаю многочисленные сообщения, которыми мы с Крисом обменивались каждый день. Не могу удержаться от искушения, хотя, кроме боли, это ничего не принесет. Наверное, постороннему человеку переписка показалась бы банальной, а вот я только гляну – и сразу живо представляю себе события нашей совместной жизни. Воображаю, что Крис жив. Насладившись, выполняю ставший привычным ритуал. Пишу мужу:

Я так тебя люблю…

Через несколько секунд получаю автоответ:

Сообщение не доставлено.

Порой горе захлестывает настолько, что я словно мысленно истекаю кровью. В подобных случаях всегда испытываю приступ страха: как я могу быть мамой, в которой так нуждается Руби, если у меня психика не в порядке? А если не могу, не займет ли мать мое место? Думать об этом невыносимо.

– Прикажете разобрать ваши вещи?

Антеа, экономка Лейк-Холла, задает мне этот вопрос каждую неделю с тех пор, как мы с Руби переехали из Калифорнии. Я так и живу на чемоданах, и мое упорство ее смущает. Одежда лежит неопрятными кучами – часть в чемодане, часть – рядом, на коврике. Наверное, Антеа считает меня ленивой барыней. Раньше всегда распаковывала чемоданы сразу после приезда, но теперь, после смерти Криса, меня одолела жуткая апатия.

Описывала одной из подружек, что со мной творится. Это горе, ответила она по электронной почте. Не суди себя строго. Горе надо пережить…

Она права, конечно, и я понимаю, что нахожусь на стадии отрицания. Разберешь чемодан – считай, что приняла новую реальность, признала: мы с Руби останемся здесь на долгое-долгое время. Вот эту мысль я от себя гоню изо всех сил.

– Нет, благодарю, – отвечаю я. – Потом сама займусь.

– Может быть, разложить вещи Руби?

– Нет-нет. Я сама, попозже.

У Антеа потрясающе бесстрастное лицо, и все же я вижу, как в ней борются неодобрение и жалость. Мне бередит душу и то, и другое.

Как только я набралась решимости покинуть Лейк-Холл – сделала это немедленно. Уехав, сознательно отдалилась от родителей. Сменила имя на Джо и отказывалась от любой материальной помощи. Потому-то мне так неприятно вновь находиться под родительским кровом, где приходится зависеть от материнской щедрости.

Спускаюсь вниз, лишь бы избавиться от общества Антеа. Уже забыла, каково это – иметь экономку. В детстве я воспринимала прислугу вполне нормально, а вот теперь чувствую себя очень неловко.

На кухне стоит пустая бутылка из-под шерри. Надо бы выбросить ее в мусорный ящик. Вчера вечером мы хорошо к ней приложились. Не могу сказать, что люблю шерри, однако пришлось сделать над собой усилие: нас неожиданно навестил местный священник. Решил дать несколько банальных советов, как лучше справиться с горем. Тоже мне, жемчужины мудрости.

Мы теперь обе вдовы. Отец умер от сердечного приступа за пару месяцев до того, как погиб Крис. Несчастье случилось как гром среди ясного неба. Папе было всего шестьдесят девять. На похороны я не поехала. Думала об этом, но так и не решилась. Отца не видела десять лет, и его смерть меня ошеломила. Любила его ужасно… А не приехала потому, что не хотела чувствовать себя статисткой. Разумеется, мать была бы в центре всеобщего внимания. Как же, разве можно сравнить горе дочери с ее болью…

Так вот, пока священник бубнил себе под нос, мать раз за разом наполняла наши бокалы, а я послушно пила – пыталась развеять скуку. К тому времени, как викарий ушел, липкую вечернюю духоту разогнал ворвавшийся в открытые окна ветерок с озера, и у меня от выпитого развязался язык.

– Никогда не чувствуешь себя неуютно оттого, что в доме есть прислуга? – поинтересовалась я.

Боудикка, отцовский Лабрадор, шевельнулась на коврике и посмотрела мне в лицо. Всегда беспокоится, когда ей кажется, что кто-то говорит слишком резко.

– Холты всю жизнь нанимали слуг в местной деревне. Для аристократов это естественно. Дочь, ты вещаешь, словно завзятый коммунист.

Насмешка бьет в цель, как мать и планировала. В чем суть ее реплики? Мать по-прежнему живет в своеобразном пузыре, по другую сторону которого мельтешат простолюдины. Во всяком случае, в ее уме этот пузырь точно существует. Я смотрю на нее недоверчиво и разочарованно. Чувствую, как меня охватывает клаустрофобия.

Понимаю, что долго нам здесь с Руби находиться нельзя: если мы не изменим Лейк-Холл (а это не в наших силах), значит, он изменит нас.

Прошло десять лет, а здесь и вправду все осталось по-прежнему. Руби исследует дом, я ее время от времени сопровождаю, хотя в основном даю полную свободу. Правда, предупредила, что не стоит лазить по крутой лестнице в мезонин, где находятся детские комнаты, а все остальное в ее распоряжении. Дочь носится как заведенная; редкие китайские вазы и элегантные стулья в стиле Хепплуайта трепещут, словно живые, когда малышка пробегает мимо.

Если честно, меня пробирает дрожь, когда Руби касается пальчиками выщербленных каменных стен или панелей из потемневшего дерева. Мне страшно, когда она рассматривает предметы старины, разбросанные там и сям по всему дому, словно забытые музейные экспонаты. Лейк-Холл будто застыл в прошлых веках, особенно теперь, когда нет отца. Стены источают холодную недоброжелательность, которая, подобно плесени, проникает в самую душу. Порой по спине у меня непроизвольно бегут мурашки. Не хочу, чтобы дочь изучила старый дом во всех его подробностях, не хочу, чтобы она выросла в этом месте. Не зря ведь я уехала за океан – пыталась оградить ее от влияния Лейк-Холла.

Единственные мои друзья здесь – картины. Ребенком я не слишком засматривалась на собранные здесь коллекции, зато в университете решила заняться историей искусств – и тут же попалась на крючок. С годами мой интерес рос, и я постепенно начала понимать, какие сокровища хранятся в нашем доме. Училась я усердно, надеясь стать настоящим знатоком, какие попадались в предыдущих поколениях семьи Холтов. Конечно, я унаследовала некоторые фамильные черты, и увлечение искусством – единственная из них, которой не стыжусь.

Брожу по дому вместе с дочерью, и порой тоска уступает место счастливым воспоминаниям. Для меня это своеобразная отдушина. Вспоминаю Ханну, что была для меня светом в окошке. Тогда Лейк-Холл казался мне идеальным уютным гнездышком. Впрочем, ностальгические всплески быстро проходят. Я мрачнею, думая о том, что именно мое поведение заставило няню сорваться с насиженного места. В итоге мои отношения с матерью все больше и больше ухудшались; из этого пике мы так на самом деле и не вышли.

Я избегала матери еще до того, как исчезла Ханна. Родители обычно появлялись в Лейк-Холле по выходным, и тогда жизнь вроде бы обретала новые краски. Как же мне хотелось проводить эти дни с отцом! Но… приходилось держаться подальше от матери, так что я старалась не показываться в тех комнатах, что занимали родители. С бьющимся сердцем кралась по коридорам, тихо пробегала по лестнице из детской в кухню и дальше, в сад: там были уединенные местечки, где нас с Ханной никто не тревожил.

Руби почти ничего не знает о моей тогдашней жизни. Надеюсь, что и не узнает.

Наконец медовый месяц бурного романа дочери со старой Англией подошел к концу. Мысли о смерти отца заставляют ее все больше и больше уходить в себя, и Руби все чаще проводит время онлайн.

Мне тоже приходится несладко. Боюсь, что с каждым днем Крис от меня все дальше. Нет, я все прекрасно помню, но, похоже, начинаю забывать его лицо.

Невозможно…

Мы познакомились в Лондоне. Влюбилась я в будущего мужа, когда мне было двадцать два, а ему – двадцать четыре. Он сразил меня наповал. Мы почти сразу стали жить вместе. Наверное, уход к Крису – лучшее в моей жизни решение. Мы стали единомышленниками и друзьями; разлучить нас было невозможно, и вот…

Порой я испытываю настоящую панику, когда не могу точно восстановить его черты. В таких случаях хватаюсь за смартфон, судорожно ищу и рассматриваю снимки Криса.

Моя память не идеальна, тут никакого секрета нет. И все же некоторые воспоминания должны оставаться с тобой навсегда. Молюсь, чтобы таковым стал образ Криса. Не хочу полагаться на воображение, не желаю каждый раз заново раскрашивать подзабытые картинки прошлого.

Любимую свою фотографию, где мы запечатлены втроем, я распечатала и заключила в рамочку. Одну копию повесила в своей комнате, вторую – у Руби. Это немного помогает.

Пытаюсь отвлечь дочь от планшета. Как-то вечером она настолько ушла в виртуальную реальность, что не могла ответить на самые простые вопросы. Я попросила ее отложить гаджет в сторону и посмотреть мне в глаза.

– Что с тобой, солнышко?

– Просто хочу поиграть.

– А поболтать не хочешь?

Нетерпеливо качает головой.

– Тебе грустно?

– Немного, но игры помогают.

– Точно?

Руби кивает, и у меня не хватает духу отобрать у нее планшет. Дочь постепенно замыкается в себе – этим она никогда не отличалась. Боюсь, что она от меня отдаляется.

После нашего короткого разговора посылаю ей эмодзи – пингвинчика, хотя мы сидим почти бок о бок. Это старая шутка, которую знали только мы с Крисом да наша дочь. Проявил себя молодцом – получай пингвинчика. Планшет тренькает, и на экране появляется эмодзи. Руби улыбается, а через несколько секунд и ко мне прилетает пингвин.

Да, порой дочь меня отталкивает, но чаще всего отчаянно во мне нуждается. С тех пор, как не стало Криса, мы почти каждую ночь спим вместе. То есть засыпает Руби в основном в своей постели, однако потом перебирается ко мне. Утром я обычно просыпаюсь первая, и при виде прекрасного невинного личика на соседней подушке мое сердце разрывается на части. Господи, как я ее люблю! Не выдержу, если кто-то причинит ей боль. Мне тяжело от того, что Руби живет в этом доме.

Внимательно слежу за ее времяпрепровождением в планшете и в смартфоне и делаю вывод, что вымышленные виртуальные миры моей дочери не способны причинить ей вреда. Совместные игры, в которых она участвует, – хоть какая-то форма общения с ровесниками. Мать тоже замечает, что Руби все больше зависает в интернете, и периодически нас отчитывает. Полагает, что гаджеты «разрушат ее разум».

Если мы не реагируем на замечания, мать изо всех сил пытается отвлечь Руби. Например, предлагает показать, как правильно подрезать розы в нашем огороженном саду. Дочь довольно резко отказывается. Ее тоска растет и явно сказывается на манерах. Я не пытаюсь ее поправить. Пусть мать испробует на ней свое собственное лекарство от скуки.

Еще предложение: не желает ли Руби научиться играть в бридж? Начало игры внушает оптимизм, однако затем дочь быстро теряет интерес.

– Она слишком мала для бриджа, – вздыхаю я.

– Во всяком случае, я попыталась, – пожимает плечами мать.

За ланчем Руби спрашивает:

– А можно покататься на лодке по озеру, бабушка?

– Отличная идея! – поддерживаю я, в восторге, что дочь хотя бы что-то еще может заинтересовать.

– Нет, боюсь, это не самая удачная мысль, – возражает мать. – Наши лодки никуда не годятся, все прогнили. Плавать на них опасно. Считай, что спускаешь на воду решето. Помнишь очаровательный стишок на эту тему, Джослин?

– В решете мы вышли в море, вышли в море в решете… – прилежно продекламировала я.

Строки вспомнились тотчас. Не только слова, а все интонации Ханны, которая читала мне вслух.

– Ты в детстве очень любила эту поэму, – замечает мать.

– Откуда тебе знать? Ты мне ни одной книжки в детстве не прочитала.

Я невольно повысила голос. Руби бросает на меня удивленный взгляд, а мать, моргнув, бормочет:

– Да, наверное, не читала. Видимо, кто-то рассказывал…

– А починить лодку нельзя? – настаивает дочь.

– Кстати, да. Может, попросим Джеффа открыть лодочный ангар?

Ангар закрыт, сколько я себя помню – еще с тех пор, как меня отдали в частную школу.

– Не стоит его беспокоить. Никто по озеру кататься не будет, – бросает мать. – Таково правило.

Уголки рта Руби опускаются от разочарования. Отбросив в сторону стул, дочь выскакивает из комнаты.

– Не бегай по лестнице! – кричу вслед я.

Аппетит пропал, и я отодвигаю тарелку. Злюсь на мать: зарубила на корню шикарную идею. Она же, поджав губы, отрезает ломтик чеддерского сыра от огромного, заветренного по краям куска. Я задумываюсь: а может, и правда удастся отремонтировать лодку или, допустим, купить подержанную?

С тех пор, как погиб Крис, я на мели. Всё до последнего пенни инвестировано в бизнес покойного мужа, и сразу деньги не выведешь. Замечательный маленький домик в Калифорнии мы арендовали, страховку жизни Крис не оформлял, и на текущем счете у меня пусто. Беда не приходит одна: в США я жила на птичьих правах, и после смерти мужа в дальнейшем пребывании мне власти отказали.

Так что мы с Руби лишились не только мужа и отца, но и привычной реальности.

– Пойду посмотрю, как она, – бормочу я и кладу столовые приборы на тарелку.

– Излишнее внимание вредит детям.

Мои руки невольно сжимаются в кулаки.

– Только не учи меня, как воспитывать ребенка!

– Я в своем доме, и буду делать и говорить то, что считаю нужным.

Переехав в Великобританию, я решила, что сразу определять дочь в школу нет смысла – до конца четверти оставалась всего пара недель. Пусть за это время переживет утрату и освоится на новом месте. Впрочем, я приняла меры, чтобы первого сентября новая школа не стала для Руби шоком. Договорилась с директором, что дочь проведет в школе денек в последнюю неделю учебного года. Надеюсь, она найдет себе там подружку по душе и летом будет с ней встречаться. Руби нужны друзья, нужны развлечения. В конце концов, она не может вечно вращаться в нашем с матерью обществе.

Учительница поджидает нас прямо у ворот. Теплый ветерок треплет ее волосы и надувает парусом объемную блузку. С ужасом слышу в голове голос матери: бесформенную блузку… Ладно, учительница – вполне симпатичная женщина.

– Ты, должно быть, Руби? Я – миссис Армстронг. Добро пожаловать в начальную школу Даунсли. Мы так рады, что ты придешь к нам в следующем году!

Руби отвечает тусклой улыбкой. Разумеется, малышка нервничает, и я горжусь ее выдержкой.

Возвращаюсь в Лейк-Холл. Право, странно находиться здесь без дочери. Словно потеряла часть себя или лишилась защитной брони. После известных событий Руби постоянно при мне, так что у меня даже не было времени предаться эмоциям наедине с собой.

Точно знаю, чем сейчас займусь, хотя думать об этом страшновато. Ничего с собой поделать не могу. Напоминаю себе человека, который не может отвести глаз от жуткого зрелища дорожной аварии. Бывает, что слышишь зов, сопротивляться которому невозможно.

Поднимаюсь по главной лестнице на второй этаж. Малиновая ковровая дорожка струей крови стекает со ступеней на лестничную площадку с витражным окном. В мезонин ведет черная лестница – раньше ею пользовались только слуги. В принципе, по ней можно подняться и с первого этажа, а можно и отсюда – узкие каменные ступеньки, вытертые до блеска за несколько столетий, виднеются в дальнем конце широкой лестничной площадки. Вместо перил – провисшая веревка, небрежно закрепленная вдоль стены. Осторожно иду наверх, придерживаясь за шнур. Никогда не любила этот путь.

Оказавшись на третьем этаже, включаю свет. Загораются три подслеповатые лампочки из четырех. Передо мной – длинный коридор с низко нависшим потолком. Пыльные абажуры над лампочками давно потеряли форму. Примерно в середине коридора – дверь в детскую, где у нас с Ханной были смежные спальни. Кладу ладонь на знакомую ручку в свою старую комнату. Мебель – моя кровать и платяной шкаф – затянута чехлами, а вот и танцующие жирафы на стене. Почти не выцвели за эти годы. Странно, но мне они запомнились немного другими.