Добрые злые сказки

«Можно тебя на пару ночей?..»

 
Можно тебя на пару ночей?
Можно на пару снов?
Тёплыми пальцами на плече, солнцем, что жжёт висок.
Тенью, проникшей в дверной проём, правом на поцелуй,
спешно украденный под дождём из острых взглядов-пуль.
 
 
Можно тебя на короткий вдох,
выдох, мурашек бег?
Время плести из мгновений-крох, стряхивать с шапки снег.
Общими сделать табак и чай, поздний сеанс в кино.
Петь под гитару, легко звучать музыкой общих нот.
 
 
Можно тебя в неурочный час,
в самый отстойный день?
Куртку неловко стащив с плеча, молча отдать тебе.
трогать ботинком осколки льдин, времени сбросив счёт.
По переулкам пустым бродить до покрасневших щёк.
 
 
Можно тебя на недолгий срок
в комнате для двоих?
Следом руки украшать бедро, выстроив ровный ритм.
Звёзды ловить, захватив балкон, кутаясь в темноту,
и перекатывать языком вкус твоих губ во рту.
 
 
Можно тебя, крепко сжав ладонь,
вывести за порог?
Выменять скучно-спокойный дом на пыль больших дорог.
Взять напрокат развалюху-додж и превратить в постель.
Громко смеясь, выносить под дождь жар обнажённых тел.
 
 
Можно тебя приучить к себе
и приручить тебя?
Мнению, обществу и судьбе бросить в лицо снаряд.
Делать лишь то, от чего в груди будет пылать пожар,
юными, смелыми обойти весь необъятный шар.
 
 
Можно тебя без тревог и мук,
без бесполезных фраз?
Знаешь, я всё говорил к тому:
можно тебя сейчас?
 

«Бьётся ли сердце моё?..»

 
Бьётся ли сердце моё?
Сердце моё бьётся ли?
Здесь за окном поёт
синей волной залив.
В комнате здесь кровать,
в комнате – дымный смог,
книг запылённых рать,
писанный маслом Бог.
Есть у меня огонь,
взятый у камелька,
есть у меня ладонь,
спрятанная в рукав.
Пляшет на стенах свет
тонким прямым лучом.
Столик да табурет —
нужно ли мне ещё?
 
 
Нужен ли мне восход
в дальних краях земли?
Гладь обнажённых вод
вспенили корабли.
В трюмах везут табак,
бочками спирт и ром.
Вслед им глядит рыбак,
взглядом, покрытым льдом.
Вслед им моя душа
смотрит с глухой тоской.
Правда ли этот шар
вертится сам собой?
Правда ли есть страна
где лишь один песок?
Сходит ли с гор весна,
там, где лежат у ног
белым ковром снега,
вечные, словно миф?
Можно ли отыскать
старый Барьерный риф?
Можно ли мне уйти,
не затворив дверей?
Ветер сырой впустив
в комнаты и постель.
Не написав картин,
не сочинив роман.
Можно ли мне уйти,
но не сойти с ума?
Но не сойти с тропы
выбранной наперёд,
чтобы ботинки в пыль,
чтобы пиджак вразмёт.
Чтобы забылось всё,
что оставляю здесь:
песни глубоких вод,
запах знакомых мест.
Вверить свою судьбу
мудрости древних звёзд.
Соль собирая с губ —
влагу счастливых слёз,
следовать по пятам
гибнущих Атлантид.
Может быть где-то там
сердце моё стучит?
 

«Сегодня в полночь на перекрестке…»

 
Сегодня в полночь на перекрестке,
где Веге встретился Альтаир,
я буду ждать тебя. Целый космос
дрожит и тонет в моей любви.
Дай угадаю – ты будешь в белом,
в руках – букет полевых цветов.
Ты будешь нежной, смешной и смелой,
и пахнуть вишнями и весной.
Мы зашагаем с тобой по звездам,
сминая пятками млечный путь.
И горько-сладкий подлунный воздух
нас поцелует в гортань и грудь.
И будут мимо лететь кометы,
хвостами вмиг разрезая тьму.
А под ногами – Земля и лето,
и за руку я тебя возьму.
 
 
Мы забежим погостить к Авроре,
прядущей звездное полотно,
монетки бросим в большое море,
зайдем в космическое метро.
Нас понесет желтоглазый поезд,
минуя Дубхе и Алиот.
И ты несмело глаза прикроешь,
подставив теплый и мягкий рот.
И будут пальцы гулять по коже,
и сладкой вишни медовый вкус.
 
 
Но кто ты?
Мы не знакомы, все же.
 
 
4:30,
и я
проснусь.
 
 
*
Я помню частности: кожа, губы,
ключицы, скулы, неловкость рта.
И как магнитом к себе тянула
твоя небесная красота.
Твои ладони со вкусом стали,
галактики посреди ресниц.
Как трещины на стекле сдвигались,
ломаясь и превращаясь в птиц.
Мираж, придуманный пьяным мозгом,
а может, демон, крадущий сны?
Твой город, голос, страна и возраст,
ответь мне – кто ты?
Да кто же ты?
 
 
Ты исчезаешь с рассветной дымкой,
под трель будильника в тишине.
И только ласковая улыбка,
лишь это – то, что осталось мне.
Так больно, страшно и безнадежно —
секундой раньше держать в руках,
секундой раньше – касаться кожи.
Но утро все превращает в прах.
 
 
И снова в полночь, на перекрестке,
у автострады других миров,
я жду тебя.
Я одет неброско,
в руках букет полевых цветов.
 
 
Ты незнакомка,
ты – страсть и нежность,
ты – тяжесть в сердце и боль в груди.
 
 
Я просыпаюсь с пустой надеждой
в реальном мире
тебя найти.
 

«Море…»

 
Море,
пребывающее в состоянии покоя,
под твоими пальцами
вспенивается
штормом.
 
 
Осознавай последствия – не прикасайся ко мне рукой,
не красней пунцово,
задергивая шторы.
 
 
Лучше
завари нам чаю, преправленного печалью,
дорогами дальними
и
корицей.
 
 
Как масло, намажь отчаяние
на хлеб,
раздели
и отдай синицам.
 
 
Чудесный вторник, чудеснейший.
Поговорим о погоде, о твоей крестнице,
главное – не о будущем
или прошлом.
 
 
Не совершай оплошность.
Действуем осторожно.
 
 
А лучше – давай помолчим.
 
 
Ах! Изо рта вылетают слова-моллюски,
кружат над огарком свечи,
щупальцами оплетают люстру.
 
 
Через открытую форточку вплывают слова-акулы,
мурены, скаты
и белые киты.
 
 
От нежности сводит скулы.
 
 
И невод забрасываешь ты
с ловкостью заядлого рыбака,
опытного морского волка.
 
 
И розовые облака осыпаются
дождем
на шаткую книжную полку.
 
 
Губы твои – восхитительная наживка,
для маленькой рыбки кои,
заблудившейся в большом море.
 
 
Время тягуче и зыбко,
я глотаю твою улыбку,
как стальной крючок.
 
 
Ответь:
ты веришь в меня
еще?
 
 
И цепкой актинией раскрывается твоя рука.
 
 
Осознавая последствия,
я касаюсь твоей ладони.
 
 
Море вспенивается. Расступаются берега.
 
 
Мы тонем.
Мы тонем.
Мы тонем.
 

«Солнце скользит по нагретым крышам…»

 
Солнце скользит по нагретым крышам,
плавит латунь и медь.
Вьются знамёнами волосы рыжих,
Бог расставляет сеть.
 
 
Я, юрким карпом, лавирую ловко
между цветных машин.
Жизнь – это сложная головоломка.
Как же ее решить?
 
 
Лето танцует под музыку улиц,
скачет подкожный пульс.
Юные дети шагают, целуясь,
прячут сердца от пуль.
 
 
Бог – старый снайпер, держит на мушке.
В смуглых ладонях сталь.
Смерть, улыбаясь, шепчет на ушко:
«я выхожу искать».
 
 
Пух тополиный бежит по асфальту,
где-то поет свирель.
Ноты тихонько касаются пальцев.
Бог намечает цель.
 
 
Брошенный кот и ненужный ребенок,
прячут в груди печаль.
Город глядит безразлично и сонно,
лучше не замечать.
 
 
Каждый потерянный и одинокий
ищет свою судьбу.
Мир открывает все карты, дороги,
лучше поверь ему.
 
 
Нет ничего, что не покорится
смелости и добру.
И самолет из бумажной страницы
сможет обнять Луну.
 
 
Легкой дороги неловким и странным,
сломанным и смешным.
Пусть ветер странствий залечит раны,
будут незримы швы.
 
 
Дети-бродяги, дети-скитальцы,
не опускайте глаз.
Просто сражайтесь, боритесь за счастье.
Время одно – «сейчас».
 
 
Утро июньского воскресенья —
чистое волшебство.
Лето дает тебе шанс на спасение,
не упускай его.
 

«Он скован в тягучей сонливости дней…»

 
Он скован в тягучей сонливости дней,
текущей по стенам квартиры в хрущёвке.
Он словно залипшая кнопка ’replay,
и в мае в углу стоит пыльная елка.
 
 
Нависшее вымя густых облаков
вонзает в глаза его молнии-спицы.
И время проносится мимо него,
как кролик с часами мимо Алисы.
 
 
Он заперт. Он пленник тяжелой судьбы,
сплошных неудач и позорных провалов.
«Подняться», «ускориться», «если бы», «бы», —
порывы опять глохнут под одеялом.
 
 
И ночью он шепчет в подушку: «Господь,
Всевышний, Ганеша и Будда,
так, если вы есть, и во мне ваша кровь,
прошу, покажите мне чудо».
 
 
И Бог улыбается краешком губ,
и крутит в ладонях своих папиросу.
Он мудр и стар, и немножечко груб,
и в сердце его антрацитовый космос.
 
 
Но пальцы его перемазаны в пыль,
волшебную звездную пыль с Альфераца.
Он любит усталых, неловких, кривых,
больных и озябших, и низшего класса.
 
 
И вот человек идет по мосту,
подошвы устало скрипят по асфальту,
и пар вылетает с обветренных губ,
и мелко дрожат занемевшие пальцы.
 
 
Но луч разрезает ночной небосвод,
и сыплется вниз белоснежная пудра.
А рядом стоит, усмехаясь, Господь.
И шепчет: «смотри,
это первое чудо».
 
 
Ступая все дальше в ночной тишине,
укутанный снегом и воющим ветром,
идет человек, тенью в свете огней
стальных фонарей, шагает к рассвету.
 
 
И где-то, на перекрестке дорог,
он видит бездомного, в порванной куртке,
за ним бежит пес, он промок и продрог,
и манит их сонность пустых переулков.
 
 
И этот бездомный, обшарив карман,
находит кусок зачерствелого хлеба.
Он делит его, съедая часть сам,
вторую – отдав псине тощей, облезлой.
 
 
И Бог произносит простые слова,
и голос его вливается в уши:
«смотри, это чудо под номером два.
Добро, что спасает погибшие души».
 
 
И в шесть, человек заходит в метро,
проходит к началу пустого вагона.
И в сердце его, пусть чуть-чуть, но тепло,
и может, не так безнадежно и злобно.
 
 
На станции в поезд заходит народ,
и в серой толпе полусонного люда,
он видит красивый, смеющийся рот.
 
 
И Бог говорит: «это – главное чудо».
 
 
Любовь заползает под плотную ткань
и стаю мурашек по коже пускает.
И так человека находит мечта,
и злая тоска от него отступает.
 
 
И Бог говорит, голос льется с небес,
и Бог улыбается, добро и мудро:
«весь мир состоит из прекрасных чудес.
Ищи. И найдешь свое личное чудо».
 

***

Этот город стоит на спине кита, он красив настолько же, сколь и стар, шпили башен воткнуты в небеса, от янтарных бликов слепит глаза. Там гуляют птицы по мостовым, и скользит по камешкам белый дым, там витает запах сырой травы, и Луна касается головы. Там цветы растут прямо сквозь асфальт, а под трели птиц безмятежно спать, там прохожих хочется целовать, и взлетают бабочками слова. Там танцуют желтые светлячки, огоньками крошечными в ночи, воздух очень сладок и очень чист, вечно зелен каждый древесный лист. Этот город стар, но беспечно юн, и ползет по стенам бессмертный вьюн, там усталый путник найдет приют, и тебя, конечно же, тоже ждут.

И когда у тебя между ребер болит, просто вспомни – на небе есть синий кит, он сейчас, может быть, пролетает Мадрид, а быть может – над нашим домом парит.

Так давай сыграем с тобой в игру – ты даешь мне руку, и я веду, от осенних листьев и грустных дум, до созвездий ярких и ясных лун. Здесь кредит, работа, учеба, дом, но оставим все это на потом, мы войдем в космическое метро, обогнув коралловый атолл. А потом – по лестнице из дождя мы поднимемся, (я держу тебя), и ни слова больше не говоря, мы врата откроем из янтаря. Город встретит нас шумной болтовней бестелесных сильфов над головой, он красивый, радостный и живой, и как будто только для нас с тобой.

Ты смеешься, мой прагматичный друг? Значит, все же думаешь, что я вру? Я принес оттуда тебе звезду, вот, взгляни: под сердцем ее держу.

Этот город стоит на спине кита. А не веришь, можешь увидеть сам,

подними свою голову к небесам – и сейчас он над нами ка-ча-ет-ся.

Он построит новый красивый город…

Он построит новый красивый город на могиле вырубленных лесов. Там, где облака обнимают горы, возведет уютный и светлый дом. Он посадит много цветущих вишен, вдоль дороги высадит тополя, и зеленой краской покрасит крыши, сделав их похожими на поля. Будет парк и пруд, и с десяток уток, пара ослепительных лебедей, и в любом из месяцев или суток, листья не оставят своих ветвей. Он проложит вымощенные дорожки и украсит радугой витражи, заведет собаку, и может, кошку, и на клёнах будут шуметь стрижи. Он подарит городу свое сердце – вечный двигатель и бесконечный свет, чтоб ее ладони могли согреться, его сердце будет всегда гореть. Он оставит городу свои руки, положив их в устье большой реки, нарисует голосом своим звуки. Звуки разлетятся, как мотыльки.

И когда последний кирпичик плитки ляжет на расстеленный тротуар, человек наденет свои ботинки, вокруг шеи теплый завяжет шарф, он запрет ворота замком надежным, ключ от них повесит себе на грудь. На огромном небе зажгутся звезды, и тогда он двинется в долгий путь. Он пойдет за реки, леса и горы, по его следам будет виться плющ, он пойдет, ведомый своей любовью, чтобы предать ей вот этот ключ. И на побережье большого моря, где с утра до ночи поет прибой, улыбнется ей, позабыв о горе: «я построил город, и он весь – твой».

И когда она рассмеется тихо, принимая этот прекрасный дар, человек вдруг станет бескостным вихрем, превратится в воду и белый пар. Став туманом легким, незримой дымкой, проведет ее до больших ворот, где ключом прозрачным, стеклянной льдинкой, она их тихонечко отопрёт. И тогда он станет травой и дёрном, застилая кожей своей асфальт, для своей любимой, но не влюблённой.

Чтобы было мягко ей наступать.

Сказка о вечности

Я расскажу тебе сказку о человечности, сказку о вечности я тебе расскажу. Небо качает звезды ладонями млечными, тихо ползет по облаку желтый жук. Мир на планете зиждется на неравенстве долларов, евро, юаней, рублей и вон.

Дженнифер Джонс не родилась неправильной.

Были неправильны мистер и миссис Джонс.

Школьная жизнь похожа на горки американские: завтра – падение, ну, а сегодня – взлёт. Ссадины на коленях заклеив пластырем, Дженнифер Джонс поднимается и идёт. Форма в пыли и юбка совсем измятая, драка сегодня со счетом четыре|ноль. И синяки расползаются темными пятнами, очень непросто быть на Земле другой. Ей не нужны ни платьица, ни косметика, лучше с мальчишками бегать бы по двору. Галстук носить, лениво считать созвездия, да у соседки выкрасть бы поцелуй. Как ей ходить, задыхаясь, цепляясь рюшами? Складывать губы восторженной буквой «о»? Если машинки были ее игрушками, а от нарядных кукол несло тоской.

И когда мать приходит из школы, гневная, (знаете, Вашей дочери нужен врач), от ее крика мелко трясутся стены, и превращается в хрипы надрывный плач. Хватка отца безжалостная и цепкая, и на щеке от пощечины красный след. Каждое слово падает камнем, центнером, быть храбрым воином трудно в пятнадцать лет.

Только приказ родительский был не выполнен – у пациента под ребрами пустота. То, что сломалось – не склеить, да и не выпрямить.

Дженнифер Джонс делает шаг с моста.

Саймону Ли семнадцать – года тяжелые. Клёпки на куртке, да в глотке горчит табак. Вместе с друзьями опять прогуляли школу, тяжесть гитары лежит на его руках.

Взрослые всё решили – он будет доктором. Важный хирург, и в банке солидный счет. Будет квартира с большими стеклянными окнами, вид на красоты города круглый год.

Как объяснить им, что тошно от анатомии, от вида крови крутит узлом живот. Он живет музыкой. Он дышит ей и в ней же тонет, по вечерам в замшелом кафе поет.

«Брось эти глупости». Только вот «бросить глупости» – как на живую из сердца извлечь мечту. И, задыхаясь от чьей-то душевной скупости, Саймон под кожу вонзает себе иглу.

Нет ничего страшнее, чем быть незамеченным. Так страшно вырасти и потерять свой путь. Я расскажу тебе сказку о человечности, ты расскажи ее детям. Когда-нибудь.

Каждый ребенок, чье сердце разбито взрослыми, и на чью шею Смерти легла коса, за крышкой гроба становится (вровень с звездами), рыцарем божьим в шёлковых небесах.

Когда увидишь мой смятый след

Когда увидишь мой смятый след, услышишь выстрелы за спиной, поймешь, что против меня весь свет, поймешь, что мир на меня войной, оставь дела и запри в сундук, вели соседке кормить кота, рассеяв выдохом тишину, иди к знакомым тебе местам.

Лови сигналы на частоте, чужие сбрасывая звонки, (приметы: родинка на щеке и раздражающие шаги). Ищи меня в сводках новостей, в строке бегущей, в пустом окне, меня, продрогшего до костей, меня, стоящего в стороне. Меня, потерянного в себе и вечно спорящего с тобой, пускай меняется континент и пояс движется часовой. Пускай плывут под водой киты, а буревестник взлетает вверх, пока ты видишь мои следы, пока не продан последний смех, иди за мной, отыщи меня, в открытом космосе, среди льдин, от бега быстрого пусть горят глаза и щеки, и нет причин, чтоб защищать меня от судьбы и слепо следовать по пятам. И пусть на куртке осядет пыль, и пусть ботинки сотрутся в хлам, пока ты веришь в меня – я жив, и пусть тебе говорят, что я – всего лишь сказка, безумный миф, мозг пожирающий страшный яд, пускай меня отрицает свет, пусть от меня отказался бог, пусть я безмолвен, и глух, и слеп, и с губ слетает последний вздох, пускай меня замели пески, пусть под ногами дрожит земля, не отнимай от меня руки, не отрекайся, держи меня.

И до тех пор, пока ты со мной, пока ты веришь в меня еще, и на губах твоих моря соль, кусает ветер поверхность щек, а сердце гулко стучит в груди, и твой румянец затмил зарю, иди за мной, лишь за мной иди.

 
Ищи.
Я тоже тебя ищу.
 

«Прожектор лунного луча…»

 
Прожектор лунного луча
скользит по комнате.
Смотри:
танцует небо на плечах
большого города. Ахилл
пятой ступает на стекло
и издает предсмертный хрип.
 
 
Трясется деревянный стол,
и ощущается изгиб
твоей ладони на щеках
моих,
колючих, как наждак,
решимость превращая в прах.
 
 
И погружается чердак
в глубоких поцелуев звон,
одежды шорох и слова.
 
 
Как мячик отлетает стон
от стен. Ревнует голова,
ревнует сердце к ветерку,
что растрепал копну волос,
а ты возводишь к потолку
глаза (лазурь и купорос).
 
 
Я опрокидываю мир
на кривоногую кровать.
И зверь беснуется в груди:
(кусаться, ластиться, сжимать).
 
 
Но я молчу. Мой рот зашит
суконной нитью тишины.
Пусть город полуночный спит,
глотая запахи весны.
 
 
Когда последний хриплый вздох
закатится в мою гортань,
ты смолкнешь, и смешливый бог
велит нам спать,
спокойно спать.
 
 
x
 
 
Змея рассветного луча
ползет по комнате.
Ты пьешь
невыносимо сладкий чай,
прикалываешь к платью брошь.
 
 
Привычно смаргиваешь сон,
целуешь в самый угол рта.
Там поезд ждет тебя, перрон,
билет к неведомым местам.
 
 
Мир двинется: и будет май,
подъезды, улицы, метро.
 
 
Я заточу любовь в янтарь,
и положу в карман пальто.
 

Целуй меня

 
Я обменял спокойный сон на невесомый поцелуй.
Пока ты в комнате со мной —
целуй меня,
целуй,
целуй.
 

Целуй меня, пока темно, пока зашторено окно, под звуки старого кино, под всепрощающей Луной. Когда на нас глазеет мир, в троллейбусах, такси, метро, под осуждением людским, под брань старушек, гул ветров. Под визг клаксонов, вой сирен, под грохот скорых поездов, прижав ладонь к дорожкам вен, не позволяя сделать вдох, к моим обветренным губам прильнув и затопив собой. Пускай в висках гремит тамтам, я знаю: так звучит любовь.

Целуй меня, когда я слаб, когда я болен и простыл, когда тоска из цепких лап не отпускает, и нет сил. Когда я выхожу на след, когда выигрываю бой, под шёпот старых кинолент, под песни, что поет прибой.

Пусть за порогом бродит чёрт, пусть порт покинут корабли, пусть будет хлеб и чёрств, и твёрд, и гравитация Земли исчезнет, мир затянет льдом, застынут стоки медных труб, мы будем греть друг друга ртом, дыханием с замерзших губ.

Пусть солнце плавит небосвод, и пусть болит, и пусть грызёт.

Я поцелую – всё пройдет.

Ты поцелуешь – всё пройдет.

«Научи меня так говорить – будто прясть…»

 
Научи меня так говорить – будто прясть,
чтобы нить оплетала твои запястья,
и тянулась к моим, становясь кандалами.
Научи меня так целовать, будто нами
управляют не деньги, не жажда и похоть.
Научи меня так обнимать, будто в кокон
крепко кутать тебя, и боясь шевельнуться,
слушать хриплые ритмы тягучего блюза,
наслаждаясь биением тихого пульса
под моим большим пальцем. Не строя иллюзий,
обещать себе верить в тебя до финала,
до последнего вздоха, до атомной бомбы.
И качаясь на волнах постельного жара,
прикасаться к твоим идеальным изломам
с восхитительным трепетом, гладить губами,
понимая, что мы совершенны лишь вместе,
понимая, что мы есть чистейшее пламя.
Научи меня быть беззастенчиво-честным,
не бояться суждения, слова, ошибки,
поцелуя в толпе, обещания, плача,
неумелости, смеха, широкой улыбки,
не бояться быть тем, кто считает иначе.
Превращая «люблю тебя» в слово-молитву,
твоей верой ведомым, всегда возвращаться
с обожженного поля бессмысленной битвы,
обнимая ладонями теплую чашку
черной байховой жижи с Луной из лимона,
целовать твои мягкие русые пряди,
прижиматься к коленям твоим, как к амвону,
обретая бессмертие в наших объятьях.
 

«Это странное чувство перед большим дождем …»

 
Это странное чувство перед большим дождем —
когда древние боги танцуют, закрыв глаза.
Когда черные птицы когтями взрыхляют дёрн,
и с отчаянным криком врезаются в небеса.
 
 
Когда белые простыни, сохнущие в саду,
тянут нити веревок, стремятся сорваться прочь,
когда ветер поет о смерти, касаясь скул,
мелкой стаей мурашек по телу проходит дрожь.
 
 
Бум! – и небо взрывается, яростно зарычав,
ты стоишь под потоком в одежде, но ты – нагой.
И рубашка, промокшей тряпкой прильнув к плечам,
вдруг становится инородной, совсем чужой.
 
 
Но как сладко… Как сладок воздух, как он тягуч,
и как жадно трепещут ноздри, вдыхая пыль.
Становись на колени, молись эшелонам туч,
раздевайся до кожи, сминая рукой ковыль.
 
 
Нет ни времени, ни пространства, есть только дождь.
Есть бездонное небо и глинистая земля.
Ты родился в воде, в воде же ты и умрешь,
так ныряй в нее глубже, отрезав все якоря.
 
 
Упивайся свободой, подставив лицо дождю,
омывай свое прошлое с тонких прикрытых век.
Я даю тебе истину. Истина – тот же ключ,
будь силён и спокоен, маленький человек.
 
 
А когда станет тошно, да так, что и не вдохнуть,
и под боком не будет дружеского плеча,
спрячь ладони в карманы, не трогай ногтями грудь,
дотерпи до того, когда будет дождливый час.
 
 
Прокричи свое имя, пусть ливень поглотит крик,
твои тонкие вены – извилистый водоём.
Пей холодные слезы господней большой любви.
Будь всегда молодым,
вечно пляшущим под дождем.