Фальшивая графиня. Она обманула нацистов и спасла тысячи человек из лагеря смерти

Глава 3
Террор во Львове

Скриками ужаса молодые женщины бежали по улицам Львова. Их ловили, срывали с них одежду и избивали. Мужчин волокли по мостовой и били камнями. Сотни людей гибли в кровавой лихорадке. Это были евреи, и их убивали собственные соседи. Было 30 июня 1941 года; немецкие войска только что взяли город.

За восемь дней до момента объявления Германией войны Советскому Союзу украинские националисты готовились излить свой гнев на советских притеснителей. Обнаружив в тюрьме НКВД во Львове полторы тысячи трупов, они пришли в еще большую ярость. Но, поскольку добраться до советского руководства было невозможно, украинские полицаи избрали евреев в качестве козлов отпущения, хотя многие из убитых заключенных тоже были евреями. Бойня продолжалась два дня, пока 2 июля немецкие военные власти не вмешались и не восстановили порядок. К тому времени более тысячи (по некоторым подсчетам, до четырех тысяч) евреев было убито^[36].

Затем в город прибыло подразделение одной из эсэсовских айнзацгрупп. Это были знаменитые эскадроны смерти из германской полиции безопасности и СД, обеспечивавшей безопасность за линией фронта во время военных операций. Полиция безопасности, состоявшая из гестапо и криминальной полиции, являлась государственным органом, в то время как СД (Sicherheitsdienst) была разведывательной службой СС (Schutzstaffel), вооруженным отрядом безопасности нацистской партии, но они объединились под общим командованием в начале Второй мировой войны. Одной из задач айнзацгрупп на захваченных советских территориях была ликвидация «юдо-большевизма» (так нацисты называли коммунизм) путем массовых казней коммунистов, интеллигенции и, прежде всего, евреев^[37].

Янина и Генри не увидели первых украинских погромов, поскольку квартал близ университета, где они жили, был преимущественно нееврейским. Однако спустя двое суток после прибытия в город айнзацкоманды ее представители ворвались в квартиры двух десятков ведущих университетских профессоров, преимущественно поляков. Немцы арестовывали не только преподавателей, но и членов их семей, и даже прислугу. К концу следующего дня практически все были мертвы – расстреляны в массовых могилах на холмах над городом^[38]. Среди жертв были трое математиков, которых Янина знала и искренне уважала.

Убийства евреев тоже продолжались, хотя под руководством СС украинские полицаи проводили их более упорядоченно и организованно. Со 2 по 5 июля полицаи сгоняли всех еврейских мужчин на стадион, где их избивали и пытали. Далее евреев строем провели до леса на окраине города, где, при помощи украинцев, эсэсовцы их расстреляли. Айнзацкоманда не вела точных подсчетов числа жертв, но предположительно их было от 2500 до 3000 человек^[39].

Вермахт – германские вооруженные силы – установил во Львове военное правление, переименовав его в Лемберг. На все значимые посты комендант города назначил этнических украинцев. Хотя по нацистской идеологии все славяне, включая украинцев, считались людьми низшего сорта, немцы не хуже Советов умели играть на этнических противоречиях. Вермахт организовал вооруженные отряды ОУН, которые прошли по Восточной Галиции вместе с немецкими войсками. При поддержке немцев украинские националисты призывали своих соотечественников захватывать города и деревни и мстить своим врагам, особенно евреям и полякам. Но, несмотря на ожидания ОУН, нацистское правительство в Германии не собиралось давать украинцам независимость. После того как ОУН попыталась провозгласить украинскую государственность во Львове, ее лидеры немедленно оказались в концентрационном лагере Заксенхаузен^[40].

Один из первых указов военной администрации гласил, что все евреи в возрасте от четырнадцати до шестидесяти лет должны носить нарукавную повязку со звездой Давида. Для СС и украинских полицаев это упрощало задачу поиска жертв^[41]. Янина с грустью смотрела, как ее друзья, состоявшие в смешанных браках, метались между двух огней. Некоторые разводились, чтобы супруг-нееврей мог забрать себе детей в надежде спасти их. Некоторые матери-нееврейки шли на то, чтобы их дети были объявлены незаконнорожденными, поскольку лучше было считаться бастардом, чем иметь отца-еврея. Были у Янины и друзья, которые всю жизнь исповедовали христианство, но по немецким меркам все равно считались евреями. Они могли скрыть свое происхождение от немцев, но не от украинцев. Профессор польской литературы, которого Янина и Генри знали как убежденного католика – его родители перешли в христианство и крестили его при рождении, – после требования носить нарукавную повязку покончил с собой, перерезав вены.

Супруги Мельберг надели повязки и в полной мере испытали на себе гнет нацистских преследований. Новая администрация запрещала евреям владеть радиоприемниками. Когда Янина пошла на приемный пункт, чтобы отдать свой, то обнаружила там длинную очередь других евреев, стоявших на безжалостной июльской жаре. Спустя несколько часов двое вооруженных украинских полицаев провели мимо очереди группу юношей. Внезапно Янина услышала рядом отчаянный женский крик:

– Это мой сын! Они уводят моего сына!

Женщина, стоявшая за ней с радиоприемником в руках, бросила его и побежала за группой. Один из полицаев грубо ее оттолкнул, но она продолжала бежать, моля отпустить ее сына. Тогда другой украинский полицай схватил ее и бил головой о бордюр тротуара, пока она не умерла. Тогда он еще несколько раз пнул мертвое тело и вернулся к своей группе. Янина ничего не могла поделать; она так и стояла в очереди, медленно двигавшейся мимо окровавленного трупа. Подобные сцены в городе уже стали привычными.

Двадцать пятого июля украинские полицаи учинили во Львове новый двухдневный погром. Они являлись к богатым евреям, выволакивали их на улицы, избивали, а потом уводили на расстрел^[42]. На этот раз они пришли и в квартал, где жили Генри и Янина. Янина поняла, что опасность близко, когда, выглянув в окно на шум с улицы, увидела украинцев, тащивших по проезжей части еврея – хозяина соседнего дома. Тот упал на колени перед одним из полицаев, в котором Янина узнала дворника из их квартала. Хозяин дома умолял дворника пощадить его, а тот рявкнул:

– Нет! При большевиках ты заявил, что я тебя обокрал. Теперь моя очередь над тобой поглумиться. Я и пальцем не пошевелю, чтобы выручить такую крысу, как ты!

Янина была потрясена. Зачастую, когда дворник подметал улицу, она останавливалась поговорить с ним и обязательно спрашивала, как поживают его дети, которыми он очень гордился. Когда однажды она узнала, что один из детей серьезно болен, то договорилась о лечении для него. Она не могла представить, как любящий отец и дружелюбный сосед, которого они знали, вдруг превратился в злобного и бессердечного полицая, обрекавшего другое человеческое существо на жестокую смерть.

На следующий день к дому Янины и Генри подъехал грузовик, и из него снова вылезли полицаи. Янина увидела, как они заходят в подъезд, и, думая, что они будут искать мужчин-евреев, настояла на том, чтобы Генри спрятался. Сама она решила притвориться гостьей семьи. Когда в двери постучали, Янина открыла – и увидела среди прочих того самого дворника. С трудом подавляя страх, она сказала, что гостит у Мельбергов, а тех сейчас нет дома. Тогда дворник заговорил:

– Это правда. Я видел, как они недавно уходили.

Группа двинулась дальше.

Янина закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, пытаясь осмыслить то, что произошло у нее на глазах. Мужчина, ответственный за смерть как минимум одного еврея, только что спас жизни двух других – с немалым риском для самого себя. Два эти поступка казались несовместимыми, однако их совершил один и тот же человек. В следующие три года она станет свидетельницей многих человеческих проявлений, логически несовместимых друг с другом, и этот опыт повлияет на то, как Янина будет оценивать риски, на которые пойдет, чтобы спасать жизни других.

К концу погромов 27 июля украинские полицаи убили во Львове больше тысячи человек. Комендант города наложил на еврейское население штраф в два миллиона рублей – в наказание за «провокации» в адрес украинцев^[43].

Все стало еще хуже 1 августа, когда Восточная Галиция была включена в состав Генерал-губернаторства, части оккупированной нацистами Польши, которую Германия не аннексировала в 1939-м. Там управляло нацистское гражданское руководство, беззастенчиво эксплуатировавшее ресурсы и население и в процессе наживавшееся на них. Там оказались многие из наиболее коррумпированных и жестоких ветеранов нацистского правления, отчего Восточная Галиция получила прозвище «Скандалиция» (Skandalizien). Первый губернатор настолько много позволял себе даже по нацистским стандартам, что его отозвали, судили и казнили в 1942 году^[44].

Новая гражданская администрация изгнала евреев с рабочих мест, из школ и из публичных пространств. Все евреи в возрасте от четырнадцати до шестидесяти лет подлежали принудительным работам. Представители власти инспектировали жилища евреев, описывали мебель, конфисковывали все, что казалось им ценным, и выселяли хозяев^[45]. На жителей города сыпался бесконечный поток приказов и постановлений, и Янина никогда не знала, остается ли то, что было законным вчера, таким же законным сегодня.

Новая администрация Львова немедленно наложила дополнительные штрафы на еврейское сообщество. У Янины и Генри не было денег, чтобы внести свою часть, и поэтому, как тысячи других евреев в городе, Янина пошла на площадь Святой Марии в центре Старого города, чтобы продать свои последние ценности: кольцо и сувенирную перьевую ручку с колпачком из 22-каратного золота. Площадь была одной из красивейших в городе, но сейчас выглядела местом из ночных кошмаров. На страшной жаре там толкались люди – отчаявшиеся мужчины и женщины, пытавшиеся продать свою скудную собственность, – и между ними расхаживали немецкие солдаты, офицеры и эсэсовцы с плотоядными ухмылками. Некоторые как будто специализировались на особом виде товаров: так, Янина увидела человека, все пальцы которого были унизаны обручальными кольцами, и еще одного, у которого были задраны рукава, а на запястьях красовались браслеты.

Янина узнала в толпе приятельницу, жену профессора, пытавшуюся продать какие-то украшения, и встала рядом с ней. К ним подошел немец, заинтересовавшийся товарами Янины, и спросил их цену, а потом предложил половину названной суммы. Гражданские столпились вокруг, наблюдая за торгом. Один из них обратился к Янине на немецком:

– Не продавайте ему. Одна ручка строит втрое дороже.

Немец презрительно хмыкнул и отошел. И тут эсэсовец просто выхватил ручку у Янины и замешался в толпе. Гражданский, советовавший ей не продавать, бросил Янине под ноги несколько злотых и быстро последовал за эсэсовцем. Так, узнала Янина, велись дела на площади Святой Марии.

Голод стал постоянным спутником Янины и Генри. Пайки, которые им полагались, составляли всего 8 % от калорийности взрослого рациона, а покупать можно было лишь немногие разрешенные товары – если те имелись в продаже, – на единственном рынке, с 12 до 16 часов. Но и там евреи подвергались риску нападения немцев или украинцев, которые могли ограбить их или забрать на принудительные работы, откуда многие не возвращались.

К тяготам повседневной жизни добавился еще и тиф, эпидемия которого разразилась в сентябре, после возвращения украинских солдат из немецких лагерей для военнопленных. Голодающие евреи жили в перенаселенных кварталах, что способствовало распространению инфекции. Это добавило немцам желания поскорее «решить еврейский вопрос» в Галиции. В регионе жило больше полумиллиона евреев, и больше ста тысяч из них во Львове. Нацистские власти решили полностью изолировать евреев от остального населения, заперев их в гетто. Не всех, конечно, – сначала надо было провести «выбраковку»^[46].

В начале октября Янина стала замечать грузовики, полные евреев, отправлявшиеся на Пяскову гору (Песочную гору) в окрестностях города. По ночам оттуда доносились пулеметные очереди. Однажды она наткнулась на подругу из школы, польку, и сразу обратила внимание на ее изможденный вид. Женщина объяснила, что сбежала из своего дома на Пясковой горе, потому что он находился в паре сотен метров от места казней. Она до сих пор не могла спать, потому что крики и стрельба, которые она там слышала, преследовали ее по ночам.

Облавы на евреев происходили все чаще – под предлогом сбора на принудительные работы. Иногда это оказывалось правдой, но пулеметные очереди с холмов продолжали раздаваться, и домой возвращались не все. Для Янины, как и для других евреев во Львове, каждый день превращался в оценку рисков: можно ли сходить на рынок, навестить знакомых или лучше остаться дома, хотя и оттуда их с Генри могут забрать и обречь на непосильный труд или смерть. Во Львове для евреев больше не было безопасного места.

Люди пробовали разные стратегии, чтобы избежать облав. Однажды Янина пошла навещать молодую пару, которую знала по университету, и была удивлена, когда ей открыла двери седоволосая женщина. Присмотревшись внимательнее, она узнала в ней свою подругу. Та покрасила волосы, потому что ей надо было ходить на рынок и стоять в очередях, и она боялась, что ее, как молодую и трудоспособную, угонят на работы. Некоторое время уловка работала, но однажды она вышла из дома и не вернулась. В тот день эсэсовцы отлавливали пожилых женщин – и, очевидно, не для принудительных работ.

Как и все евреи, которых еще не схватили, Янина пристально следила за грузовиками, на которых разъезжали эсэсовцы и их украинские приспешники. Однажды, выглянув из окна своей квартиры рано утром, она увидела, как такой грузовик подъехал к зданию напротив и оттуда вылезли украинские полицаи, крича, что забирают всех жителей дома на работы. Там в одном из подъездов жил молодой еврейский юрист, инвалид, с молодой женой. Украинцы сочли его непригодным для работы, но забрали его жену. Мужчина уверил себя, что она вернется, – ведь если бы евреев увозили на расстрел, то забрали бы его. В пять часов вчера Янина выглянула опять – мужчина так и стоял у входа в здание, ожидая возвращения жены. В восемь тоже, тяжело опираясь на трость. Утром он по-прежнему был там, но уже не ждал, а горько плакал, привалившись к дверному косяку. Никто не мог заставить его уйти с улицы, поэтому соседи вызвали его родителей, которые пришли и увели сына.

А потом, однажды ночью, в три часа, страх постучался в двери Янины и Генри. Они бросились спешно одеваться; стук становился все громче. Дрожа от страха, Янина открыла. Украинские полицаи протиснулись мимо нее в квартиру и схватили Генри.

– Мы его уводим на работу, – объявили они.

Янина стала уговаривать их на украинском:

– Он учитель, он не годится для физического труда.

Однако они утащили Генри с собой, полураздетого. Янина последовала за ними, исполненная отчаяния и готовая разделить участь мужа. Но когда она попыталась войти в полицейский участок, полицай ее оттолкнул.

– Куда торопишься, – бросил он, – не понимаешь разве, что с ним будет?

Это подтвердило ее худшие опасения, и Янина преисполнилась отчаянной решимости. Она посмотрела полицаю в глаза и осталась стоять на месте. Разъяренный, он крикнул:

– А ну выйти отсюда! – и ударил ее в лицо прикладом винтовки.

Немецкий офицер, входивший в здание, увидел это. Он подхватил Янину и посоветовал ей уйти, но она отказывалась подчиняться. Кажется, это произвело на него впечатление. Пообещав разузнать, что будет с Генри, если она покинет участок, он, наконец, убедил ее отойти на другую сторону улицы. Спустя полчаса офицер вернулся.

– Я договорился, чтобы его ссадили с грузовика, и отправил его в военную пекарню, печь хлеб. Теперь можете идти домой.

Но у Янины, оглушенной ударом в голову, не было сил уйти; к тому же она не поверила словам офицера. Вскоре она увидела, как отъезжает грузовик с другими еврейскими мужчинами, направлявшийся на Пяскову гору. И тут Генри появился в дверях участка в сопровождении двух немецких солдат. Они развернулись и пошли в другую сторону, к пекарне вермахта. Другой солдат подошел и сказал ей, что Генри вернется в шесть часов вечера.

Она все равно так и стояла перед участком. В шесть часов Янина разрыдалась от облегчения, увидев Генри, идущего к ней. Самое удивительное – он нес целый батон белого хлеба, которого они не ели уже много месяцев. Вернувшись в квартиру, Янина обработала мужу ожоги на груди и руках, которые он получил, работая без рубашки в пекарне – его поставили вытаскивать из печи хлеб. Тем не менее, поедая доставшийся им батон, они едва не плакали от благодарности. Эта ирония не ускользнула от Янины, которая заметила:

– Если кто-то тебя годами избивает, а потом вдруг прекращает и подает стакан воды, то сразу кажется чуть ли не богом милосердия, да ведь?

Глава 4
Превращение

Два маленьких чемодана с самыми необходимыми вещами стояли в дверях, готовые к тому, чтобы Янина и Генри отправились с ними в поездку. Было 7 декабря 1941 года, и супруги Мельберг понимали, что им необходимо покинуть Львов. Около 120 000 оставшихся в городе евреев получили 8 ноября приказ переехать в гетто до 15 декабря. Рассказы о том, что там творится, наводили ужас, и даже не из-за страшной перенаселенности и болезней. Чтобы оказаться в гетто, евреям надо было пройти через двое ворот под железнодорожными мостами. Пока они шли там, неся те скудные пожитки, которые им разрешено было взять с собой, немецкие и украинские полицейские обыскивали их, грабили и избивали. Мужчин и женщин, которые выглядели совсем слабыми и больными, хватали и бросали в тюрьму. Тюрьма была переполнена, ближайшие улицы перекрыты, и по ним день и ночь сновали грузовики, отправлявшиеся за город, – они выезжали полными, а возвращались пустыми. С холмов доносился звук непрестанной пулеметной очереди^[47].

Даже если они переживут переход в гетто, Янина и Генри знали, что их там ждет. До евреев Галиции доходили новости, что евреи тысячами погибают от голода и болезней в других гетто, учрежденных ранее на оккупированных польских территориях. В одной Варшаве умирало от 4000 до 5500 человек в месяц^[48]. Янина и Генри не обладали ни привычкой к физическому труду, ни связями, которые могли обеспечить им рабочую карточку, а с ней и более питательный рацион, а может, даже половину комнаты, чтобы в ней жить, а еще важнее – защиту от массовых расстрелов. Ведь нелогично было бы ожидать, что немцы перестанут убивать евреев, когда сгонят их всех в гетто, где для поиска жертв не придется прикладывать усилий. Янина и Генри следовали обыкновенной логике: пойти в гетто – означает пойти на смерть.

Они решили присоединиться к семье Генри в Копычинцах, где гетто еще не было, и отец Генри отправил за ними телегу с лошадью. Когда та прибыла, они открыли двери и в изумлении замерли: на пороге стоял неожиданный гость. Это был граф Анджей Скжинский, старый друг семьи Янины. Он сел на первый гражданский поезд, которому позволили пересечь Галицию, чтобы найти Янину и предложить им с мужем поехать с ним в Люблин. Скжинский обещал, что обеспечит им поддельные паспорта, жилье и работу.

Янина и Генри взвесили все за и против и решили, что предложение графа сулит больше шансов на долговременную перспективу. Но только если они смогут добраться до Люблина. Галицийским евреям не дозволялось выезжать за пределы области без официального разрешения, которого Янина и Генри получить не могли. Это означало, что им придется путешествовать без нарукавной повязки со звездой Давида и без бумаг, в которых указано, что они евреи, – и то и другое было серьезным нарушением, грозившим арестом и смертью, если их поймают. Однако граф Скжинский был уверен, что в его компании они безопасно доберутся до Люблина.

Утром 8 декабря Янина и Генри смотрели в окно и молча прощались со своим любимым городом, пока поезд выезжал с вокзала Львова. Янина помнила, что это день католического праздника – Святого Непорочного Зачатия – и представляла себе былые шествия, торжества и фейерверки. Люблин находится примерно в двухстах километрах к северо-западу от Львова, но когда строились железные дороги, Львов относился к Австро-Венгрии, а Люблин – к Российской империи. Поэтому дорога была кружная, и требовалось сделать несколько пересадок. Поезда ходили без расписания, гражданских лиц безжалостно ссаживали с транспортов вермахта, подвозивших солдат и припасы на Восточный фронт. Путешествие могло продлиться несколько дней.

В вагоне было темно и холодно. Янина и ее спутники час за часом тряслись на жестких деревянных скамьях. Время от времени поезд останавливался, и немецкий офицер заходил туда с фонариком для проверки. Каждый раз Янина замечала юношу, который прятался в густой тени в углу, скрывая свое бледное лицо от немца. Она догадывалась, что он тоже еврей.

За двадцать четыре часа они проехали немногим больше восьмидесяти километров – до Пшемысля, где должны были сделать пересадку. Узнав о том, что ждать поезда надо около десяти часов, Скжински и Генри отправились поискать пропитание, а Янина осталась в холодном темном здании вокзала с двумя чемоданами. Спустя некоторое время она заметила фонарик, подпрыгивавший в темноте, – он направлялся к ней. Ее охватила паника. Немецкая полиция досматривала всех пассажиров и проверяла документы.

Янина стояла в углу, и бежать ей было некуда. Как она объяснит отсутствие бумаг? Парализованная страхом и отчаянием, она ничего не могла придумать. Похоже, ее везению настал конец. Она порадовалась, что Генри и графа не поймают, и сразу огорчилась, подумав, какое горе их ждет. Когда двое полицейских наставили на нее фонарик, она решила с достоинством встретить судьбу.

– Что у вас в чемоданах? – спросил один из них.

Не отвечая, она наклонилась и стала расстегивать замки, но руки у нее дрожали от холода и волнения, а также от ожидания того, что у нее сейчас попросят документы. Другой полицейский посветил фонариком ей в лицо и сказал:

– Не похожа на контрабандистку. Ну ее, идем дальше.

И они перешли к следующему пассажиру. Янина медленно выпрямилась и смотрела им вслед, пока Генри и граф не вернулись.

После еще одних суток пути они прибыли в Дембицу – по-прежнему в двухстах километрах от пункта их назначения, – где надо было ждать еще один поезд. Они отчаянно устали, но германские бомбы разрушили большую часть города в 1939 году, и там не было ни одной гостиницы. Граф Скжинский нашел железнодорожного рабочего, который отвел их в дом с голыми койками. Все, кроме одной, были заняты польскими беженцами. Мужчины настояли, чтобы Янина заняла свободную койку, а сами расстелили на полу пальто графа и легли там.

Они проснулись от оглушительных криков «Raus, Alle!». В темноте Янина услышала стоны людей и детский плач. Их всех выгнали на улицу, где выяснилось, что это не арест – просто пьяный немецкий солдат ищет удобное место, чтобы проспаться, и не хочет делить помещение с «польскими свиньями». Янине со спутниками ничего не оставалось, кроме как вернуться на железнодорожную станцию.

Через три дня и три ночи они прибыли в Люблин. Надеясь побыстрее выбраться с вокзала, мужчины пошли за багажом, а Янина отправилась искать такси. Ей удалось нанять телегу, и она принялась с возрастающим беспокойством ждать и высматривать Генри и графа в толпе. Крестьянин на телеге жаловался на простой. Наконец около часа спустя она увидела графа Скжинского. Он был один.

– Мы с вами едем домой, – сказал он, взяв Янину за руку. – Генри задержала немецкая полиция, он приедет позднее.

Янина вырвала руку и бегом бросилась в здание вокзала. Там она увидела Генри – на него кричал немецкий офицер, утверждавший, что вывоз любого багажа из Галиции строго запрещен. Генри стоял бледный, как мел. В любой момент немец мог потребовать у него документы. Янина кинулась в бой.

– Что вам надо от моего мужа? – спросила она на немецком, закрывая собой Генри и разъяренно глядя на немца.

Изумленный ее решимостью и бесстрашием, офицер сбавил тон:

– Он нарушил строгие правила насчет багажа.

– Он не мог этого сделать, – парировала Янина, – потому что, когда мы выезжали из Львова, таких правил не было.

Офицер сделал шаг назад и раздраженно сказал:

– Все равно надо заплатить штраф.

Янина понимала, что если они согласятся заплатить штраф, то придется показать документы, чтобы его зарегистрировать.

– Мы не будем ничего платить, – отрезала она, – потому что нет таких правил, и если вы сейчас позвоните во Львов, вам это подтвердят.

Взбешенный офицер рявкнул, чтобы они убирались, добавив: «И больше мне не попадайтесь!»

Стараясь не показывать облегчения, Янина и Генри вышли из здания вокзала с двумя своими чемоданами. «Никогда еще приказ, выкрикнутый грубым голосом, не звучал так сладко», – думала Янина.

Десятилетия спустя она будет размышлять над уроком, который извлекла из той встречи и который вспоминала всякий раз, когда спасала чужие жизни в последующие годы:

Что делать со своим страхом и дрожью при встрече с разъяренным врагом? Спрятать его глубоко в своем сердце и не позволять ему вырваться на поверхность, чтобы не дрогнул ни один мускул на лице, в руках или ногах; надо внутренне собраться и внешне показать свою уверенность – притвориться. Нельзя поощрять их, нельзя, чтобы они почуяли кровь. Собранность и холодность в их глазах символизируют власть, а перед лицом власти они, скорее всего, отступят.

Тремя днями раньше Пепи Мельберг выехала из Львова в Люблин. Но вместо нее туда прибыла графиня Янина Суходольская.