Испанка. История самой смертоносной пандемии

Задача оказалась не из легких. В любые времена наука становится потенциально революционной силой: любой новый ответ на кажущийся обыденным и простым вопрос «Как?» может вскрыть цепь причинно-следственных связей, способную разбить в прах весь прежний порядок вещей, а иногда и угрожать религиозной вере. Уэлч и сам, как и многие во второй половине XIX в., ощущал эту боль: люди взрослели и видели, как наука вытесняет устоявшийся естественный, божественный порядок. Его заменил порядок человеческий, суливший неизвестность и, как писал Мильтон в «Потерянном рае», «потрясший ужасом… царство Хаоса и древней Ночи»^[63].

Отступив на шаг от того, что говорил ему отец 12 лет назад, Уэлч отверг веру унитарианцев и воззрения Ральфа Уолдо Эмерсона – философа, пастора и писателя, вернувшись к необходимости черпать истину в Священном Писании. Теперь он утверждал, что откровение не должно подчиняться рассудку, и признавал существование вещей, которые «человек не сможет открыть светом собственного разума»^[64].

В итоге Уэлч посвятит жизнь открытию мира «светом собственного разума» и будет побуждать к этому других. Но тогда у него были иные взгляды…

В университете он изучал классическую филологию и надеялся, что будет преподавать греческий язык в Йеле. Однако университет не дал ему такой возможности, и Уэлч устроился на должность учителя в одной новой частной школе. Школа скоро закрылась, места в Йельском университете для него по-прежнему не было, и Уэлч, не зная, куда податься, уступил настояниям семьи: решил заняться медициной, вернулся в Норфолк и стал учеником собственного отца.

Это была давнишняя, проверенная временем практика. То, чем занимался отец, ни в коей мере не отражало новейшие медицинские концепции. Как и большинство американских врачей, он пренебрегал объективными исследованиями – измерением температуры и артериального давления, а при изготовлении микстур и прочих лекарств не прибегал к взвешиванию, часто полагаясь на чутье. Период ученичества стал для Уэлча самым безрадостным временем. В своих воспоминаниях он избегал упоминания о нем – будто его никогда и не было. Однако за время обучения у отца во взглядах Уэлча на медицину что-то изменилось.

В какой-то момент он решил: если уж ему суждено стать врачом, то он станет им самостоятельно, пойдет своим собственным путем. В те времена люди, готовившиеся стать врачами, для начала, как правило, проходили полугодичное ученичество у практикующих медиков, а затем поступали в медицинскую школу. Шесть месяцев ученичества прошли, и Уэлч поступил в школу – но не в медицинскую. Он отправился изучать химию.

Ни одна медицинская школа в Соединенных Штатах не требовала от абитуриентов ни научных знаний, ни диплома колледжа. Мало того – студентам не преподавали научные дисциплины, они не предусматривались никакими программами. В 1871 г. один из старших преподавателей Гарварда утверждал: «В такую научную эпоху, как наша, куда опаснее, если обычный студент-медик начнет, утратив энтузиазм благонамеренного поборника прикладных наук, отвлекаться от освоения практических, полезных и исключительно важных навыков, чем если он столкнется с нехваткой таких теоретических знаний… Мы не должны побуждать студентов тратить время на блуждания в дебрях химии и физиологии»^[65].

Уэлч придерживался другого мнения. Химия представлялась ему окном в устройство организма. В это же время Карл Людвиг, впоследствии ставший учителем Уэлча, и несколько других ведущих немецких ученых, встретившись в Берлине, решили «утвердить физиологию на химико-физическом фундаменте и придать ей научный статус, не уступающий статусу физики»^[66].

Весьма сомнительно, что Уэлч знал об этом решении, но чутье подсказало ему то же самое. В 1872 г. он поступил в Шеффилдскую школу наук при Йельском университете, чтобы изучать химию. По его словам, «это учебное заведение было превосходным… лучшим, нежели любая медицинская школа, где, насколько я знаю, химией сильно пренебрегали».

Пройдя основной курс за полгода, Уэлч поступил в нью-йоркский Колледж врачей и хирургов – тогда его еще не объединили с Колумбийским университетом. (Йельской школой медицины Уэлч пренебрег: 50 лет спустя, когда его попросили выступить с речью об историческом вкладе Йеля в медицину, Уэлч отказался, заявив, что никакого вклада просто не было.) Это была старая добрая американская медицинская школа – без вступительных экзаменов, без оценок текущей успеваемости. Как и во всех прочих школах, жалованье преподавателей зависело от платы, которую вносили обучающиеся, поэтому руководство пыталось набрать как можно больше студентов. Практически все знания студенты получали на лекциях, лабораторные работы в принципе не были предусмотрены. И это тоже было типично. Ни в одной американской медицинской школе студенты не пользовались микроскопом. Уэлча за образцовую учебу однажды премировали микроскопом: он восторженно крутил его в руках, но не знал, как с ним обращаться, и ни один профессор не изъявил желания научить его этому искусству. Он с завистью наблюдал, как работают с микроскопами другие, замечая: «Я могу лишь восхищаться, но не понимаю, как пользоваться этим, очевидно, очень сложным устройством»^[67].

Однако, в отличие от многих других медицинских школ, в Колледже врачей и хирургов учили исследовать трупы. Патологическая анатомия – вскрытие трупов для обнаружения изменений внутренних органов – буквально очаровала Уэлча. Медицинских школ в Нью-Йорке было три, и Уэлч посещал занятия по патологической анатомии во всех трех.

После этого он сдал положенный экзамен на звание доктора медицины. Уэлч назвал его «самым легким экзаменом»^[68] из всех, что ему приходилось сдавать после окончания средней школы.

Незадолго до этого экзамена Йельский университет наконец предложил ему место, которого он так упорно добивался прежде, – его пригласили преподавать греческий язык. Уэлч отклонил это предложение.

Отцу он написал: «Я выбрал себе профессию, она все больше и больше меня интересует, и я не склонен менять ее ни на какую другую».

Он и впрямь заинтересовался медициной.

Между тем к Уэлчу начало понемногу приходить признание. Фрэнсис Делафилд, один из его преподавателей, изучал патологическую анатомию в Париже у Пьера Луи и, следуя его примеру, хранил протоколы сотен патологоанатомических вскрытий. Делафилд был лучшим патологоанатомом США, он проводил вскрытия точно и умело, строго по науке. Делафилд взял Уэлча под свое крыло и дал ему удивительную привилегию – позволил ознакомиться со своим сокровенным патологоанатомическим архивом.

Однако в знаниях Уэлча оставались серьезные пробелы. Он до сих пор не умел обращаться с собственным микроскопом. А Делафилд мастерски владел этим инструментом и даже изобрел свой собственный микротом (аппарат, с помощью которого можно приготовить тончайшие срезы тканей для микроскопического исследования). Он часами сидел за микроскопом, глядя в окуляр одним глазом и покуривая трубку, а Уэлч беспомощно наблюдал за этим священнодействием. Но Делафилд разрешал Уэлчу как своему помощнику проводить многочисленные вскрытия. Каждое вскрытие чему-то учило Уэлча.

И все же ему было мало этих знаний. Его лучшие преподаватели и наставники учились в Париже, Вене и Берлине. Правда, Уэлч по-прежнему собирался стать практикующим врачом – ни один американский медик того времени не смог бы заработать на жизнь научными исследованиями, – поэтому он, получив все, что могли дать ему американские преподаватели, занял деньги у семьи, родственников и друзей и 19 апреля 1876 г., за несколько месяцев до речи Гексли на открытии Университета Джонса Хопкинса, отплыл в Европу, чтобы продолжить свое научное образование. Саймон Флекснер, протеже Уэлча и сам блестящий ученый, назвал эту поездку «исследовательской экспедицией, которая принесла более важные результаты, чем любое подобное путешествие других американских врачей»^[69].

⁂

Уэлч был не одинок – многие стремились учиться в Германии, где в то время наука была развита лучше, чем в других странах. Один историк подсчитал, что между 1870 и 1914 г. в Германии или в Австрии прошли обучение 15 тысяч американских врачей^[70], не говоря уже о тысячах их коллег из Англии, Франции, Японии, Турции, Италии и России.

Этих врачей в основном интересовало исключительно лечение пациентов. В Вене местные преподаватели медицинских наук создали – в буквальном смысле слова – конвейер: краткосрочные курсы по избранным аспектам клинической медицины для иностранных врачей, в особенности для американских. Американцы посещали созданные для них курсы отчасти из желания учиться, а отчасти из стремления, вернувшись домой, превзойти конкурентов.

Уэлч и сам рассчитывал стать практикующим врачом, чтобы зарабатывать на жизнь, прекрасно понимая, насколько полезна для врачебной карьеры будет учеба в Германии. Он заверил отца, сестру и ее мужа, которые помогли ему финансово: «Престиж и знания, которые я получу за год учебы в Германии, серьезно увеличат мои шансы на успех. Молодые врачи, успешно практикующие в Нью-Йорке, в большинстве своем учились за границей»^[71].

Однако истинные интересы Уэлча – как и интересы ничтожного меньшинства американцев, приехавших в Германию, – были иными: он прибыл туда для знакомства с новой для себя вселенной. Уэлч стремился освоить лабораторную науку. В Америке он уже приобрел репутацию врача, знавшего гораздо больше своих коллег, но в Германии его не приняли в две лаборатории, потому что ему не хватало подготовки. Это не обескуражило, а скорее воодушевило Уэлча. Вскоре он все же нашел место, куда его взяли, и написал домой взволнованное письмо: «Я чувствую себя так, словно только теперь приобщился к великой науке – медицине. Весь мой предыдущий опыт в сравнении с тем, что меня ожидает, – это как разница между чтением сказок о чудесной стране и возможностью побывать в ней и увидеть ее воочию. Жить в атмосфере этих научных центров и лабораторий, общаться с людьми, которые формировали и формируют современную науку, иметь возможность внести в нее свой скромный вклад – все это преимущества, которые всегда будут для меня источником удовольствия и дохода, даже если знания сами по себе не пригодятся мне в будущем»^[72].

О Лейпцигском университете он отзывался так: «Если бы вы могли посетить эти прекрасные, великолепно оснащенные физиологические, патологоанатомические и химические лаборатории, увидеть профессоров, чья слава уже облетела весь мир, посмотреть на их ассистентов и студентов, которые прилежно работают, не жалея сил, вы поняли бы, как труд и преданность науке позволили Германии превзойти все остальные страны в научной медицине»^[73].

Сам Уэлч, как говорится, учился учиться и внимательно всматривался во все новое – во все, что позволяло открыть еще одно окно в мир, во все, что давало возможность видеть яснее и глубже. Главная ценность сотрудничества с одним ученым, говорил он, «заключалась в том, что он научил меня важным методам работы со свежими тканями, особенно методам выделения определенных элементов»^[74]. О работе с другим ученым, который ему не нравился, Уэлч отзывался так: «Очень важно, что я изучил методы препарирования и фиксации образцов, так что в дальнейшем я смогу сам продолжить исследования»^[75].

На Уэлча начали обращать внимание его наставники, к числу которых принадлежали ведущие ученые с мировыми именами, – но сами они, конечно, произвели на Уэлча куда более глубокое впечатление. Одним из таких ученых был Карл Людвиг, которого Уэлч назвал «идеалом ученого, который никогда не опирался на мнение авторитетов, но подвергал любую научную теорию самой придирчивой проверке». Он надеялся, что «смог получить у профессора Людвига благодаря его наставлениям и опыту самый важный для ученого урок – не довольствоваться умозрительными рассуждениями и половинчатыми доказательствами, не спекулировать, не теоретизировать, а наблюдать, наблюдать пристально и тщательно»^[76].

Юлиус Конгейм, другой наставник Уэлча, привил ему новый тип научного любопытства: «Конгейма интересует, как можно объяснить тот или иной факт. Ему недостаточно просто знать, что причина "застойной почки" – сердечные заболевания… Он постоянно, без устали старается понять, почему в конкретной клинической ситуации все происходит так, а не иначе… Он, по сути, основатель и, безусловно, главный представитель так называемой экспериментальной, или физиологической, школы патологии»^[77].

Уэлч и сам теперь пытался анализировать все на свете, в том числе и свои самые глубокие убеждения. Пятью годами ранее он осудил концепцию мира как машины, «не направляемой справедливым Богом». Теперь же он признавался отцу, что принял теорию Дарвина: «Я не вижу в этом учении ничего противоречащего религии… В конечном счете наши устоявшиеся верования должны меняться и приспосабливаться. Факты науки неизменны»^[78].

Анализировал он и средства, при помощи которых немецкая наука достигла столь высокого уровня. Тремя важнейшими элементами, по мнению Уэлча, стали высокий уровень знаний, которого требовали немецкие медицинские школы, независимое финансирование школ и поддержка исследований как государством, так и университетами.

В 1877 г., год спустя после открытия Университета Джонса Хопкинса, его президент, Дэниел Гилман, начал строить планы по созданию крупнейшей медицинской школы, которая могла бы составить конкуренцию медицинским школам и медицинским факультетам европейских университетов. Решение начать национальные (а на самом деле международные) исследования было само по себе революционным. За исключением Мичиганского университета, расположенного в крошечном Энн-Арборе, все медицинские школы Соединенных Штатов заполняли профессорско-преподавательские вакансии за счет местных врачей. Для проведения исследований Гилман выбрал самого подходящего специалиста – доктора Джона Шоу Биллингса. Биллингс сделал первый крупный вклад в американскую научную медицину – создал библиотеку. Эта библиотека выросла из подробной медицинской истории Гражданской войны, заказанной начальником медицинской службы армии. Кроме того, у армии был своего рода медицинский «музей» – строго говоря, собрание анатомических образцов.

Как музей, так и библиотека были великолепны. В 1998 г. ученые Института патологии вооруженных сил, прямого «наследника» этого музея, использовали образцы, хранившиеся с 1918 г., чтобы определить генетический состав вируса испанки. А истории болезни, хранившиеся в библиотеке, были невероятно точны и полезны. Даже Вирхов признавался, что «не переставал удивляться богатству накопленного в них опыта»^[79]. По его словам, для этого собрания были характерны «величайшая точность в деталях, аккуратная статистика даже в мелочах и научное объяснение всех сторон медицинского опыта».

Не Биллингс писал эти истории болезни, но они вдохновили его на создание медицинской библиотеки, сопоставимой по качеству. Биллингс построил то, что один историк медицины охарактеризовал как «вероятно, крупнейшую и самую полезную медицинскую библиотеку в мире»^[80]. К 1876 г. в фондах библиотеки насчитывалось 80 тысяч томов, и в итоге она выросла в нынешнюю Национальную медицинскую библиотеку.

Но Биллингс не просто собирал книги и статьи – он делал нечто большее. Знание бесполезно, если оно недоступно. Чтобы распространять знания, Биллингс разработал систему каталогизации – лучшую в Европе, а также начал издавать Index Medicus, ежемесячный библиографический справочник по новым медицинским книгам и статьям, опубликованным в Америке, Европе и Японии. Нигде в мире еще не было подобных библиографических справочников.

Кроме того, никто лучше Биллингса не знал, что делается во всех лабораториях мира.

Он ездил в Европу, встречался с возможными кандидатами на преподавательские должности медицинской школы – среди них были признанные ученые с мировым именем. Но Биллингс искал и молодых специалистов, представителей нового поколения выдающихся личностей. Он слышал об Уэлче, слышал о его потенциале, слышал, что Уэлч знаком не с одним-двумя великими учеными, а с очень и очень многими, слышал, будто Уэлч знает вообще всех своих немецких коллег, в том числе Роберта Коха и Пауля Эрлиха – тогда они еще не входили в когорту величайших ученых-медиков рубежа веков. (Это правда: когда Кох, еще никому не известный ученый, впервые продемонстрировал жизненный цикл возбудителя сибирской язвы, Уэлч стажировался в его лаборатории.)

Биллингс познакомился с Уэлчем в старинной лейпцигской пивной – она и сама была окутана мифами. Одна из стен была покрыта росписью, изображавшей встречу доктора Фауста с дьяволом в XVI в.: как считалось, она произошла именно в этом зале.

Биллингс и Уэлч увлеченно беседовали о науке до глубокой ночи, а зловещая фреска придавала встрече заговорщический оттенок. Биллингс говорил о своих планах по поводу Университета Хопкинса: о неслыханных прежде требованиях к поступающим, о лабораториях, занимающих целые здания, о самом современном в мире госпитале и, конечно, о блистательных преподавателях. Говорили они и о жизни, о своих целях. Уэлч, конечно, прекрасно понимал, что это собеседование. И был весьма откровенен с Биллингсом.

После этой встречи Биллингс сказал Френсису Кингу, президенту будущего госпиталя Джонса Хопкинса: «Когда придет время, Уэлча мы возьмем на работу первым»^[81].

Время пришло не сразу. Поначалу в Университете Хопкинса существовала только докторантура, а студентов, которые проходили бы базовый курс, не было. Но учебное заведение быстро росло и вскоре обзавелось собственным колледжем. Дальнейшее расширение оказалось под вопросом – на деньги фонда были куплены акции железнодорожной компании Baltimore & Ohio. Страна на четыре года погрузилась в кризис: и B&O, и Пенсильванская железнодорожная компания снизили зарплату рабочим на 10 %, что спровоцировало забастовку в Мэриленде. Затем волнения перекинулись на Питтсбург, Чикаго, Сент-Луис и дальше на запад. Акции B&O рухнули, и открытие медицинской школы пришлось отложить. Вакансий в Университете Хопкинса не было.

В 1877 г. Уэлч вернулся в Нью-Йорк в отчаянной надежде отыскать возможность заниматься наукой и при этом заработать «хоть какие-то деньги на пропитание»^[82]. У него ничего не вышло, и он предпочел снова уехать в Европу, но в 1878 г. вернулся домой.

Никогда прежде медицина не развивалась такими стремительными темпами. Тысячи врачей-американцев, побывавших в Европе, были живым доказательством: американская медицина живо интересуется прогрессом. Однако в Соединенных Штатах Уэлч и ему подобные специалисты не имели возможности зарабатывать на жизнь – нельзя было ни присоединиться к творцам прогресса, ни начать преподавать то, чему они научились за океаном.

Уэлч предложил своему бывшему наставнику из Колледжа врачей и хирургов собственную кандидатуру на должность преподавателя лабораторного дела. Но в колледже не было лаборатории, а руководство не хотело ее открывать. Впрочем, во всей Америке не нашлось бы ни одной медицинской школы со своей лабораторией. Колледж отверг предложение Уэлча, но предложил ему читать лекции по патологической анатомии – без оплаты.

Уэлч обратился в менее респектабельный медицинский колледж при больнице Белвью. Руководство школы согласилось с идеей Уэлча и выделило ему три небольшие аудитории, где не было ничего, кроме пустых кухонных столов. В «лаборатории» не было ни микроскопов, ни лабораторной посуды, ни термостатов, ни инструментов. Увидев эти пустые комнаты, Уэлч в отчаянии написал: «Вряд ли я смогу многого добиться в нынешнем положении. Кажется, мне придется рассчитывать только на собственные силы, чтобы оборудовать лабораторию, и я сомневаюсь, что у меня получится»^[83].

Он был сильно встревожен. Жалование ему должны были платить за счет студенческих взносов, а трехмесячный курс лабораторного дела не был обязательным. Уэлч в письме признавался сестре: «Иногда я впадаю в настоящую тоску, когда пытаюсь заглянуть в будущее и понимаю, что не смогу осуществить свою мечту… У нас в стране нет для этого никаких возможностей, и мне думается, что их никогда и не будет… Я могу обучать студентов микроскопии и патологической анатомии, может быть, через какое-то время заведу свою практику и начну зарабатывать, но это будет латание дыр и тяжкое унылое бремя, рутина, которой заняты сотни людей»^[84].

Уэлч ошибался.

Он станет настоящим катализатором и вырастит целое поколение ученых, которые преобразят американскую медицину; ученых, которые смогут достойно противостоять испанке; ученых, чьими данными по той эпидемии пользуются до сих пор.