Кочевая жизнь в Сибири

Глава XVIII

Почему коряки кочуют – Их независимость – Безрадостная жизнь – Использование оленей – Корякские представления о расстоянии – Властелин меча с серебряной рукоятью.

Кочевые коряки Камчатки, разделённые примерно на сорок родов, бродят по обширной тундре в северной части полуострова, между 58-й и 63-й параллелями. Их южная граница кочевья – поселок Тигиль на западном побережье, куда они ежегодно приезжают торговать, и их редко можно встретить севернее реки Пенжины, в двухстах милях к северу от Охотского моря. В этих пределах они почти постоянно перемещаются со своими большими стадами северных оленей, и так непоседливы, что редко останавливаются в одном месте дольше, чем на неделю. Это, однако, связано не только с их неусидчивостью или любовью к переменам. Стадо из четырех или пяти тысяч оленей в течение нескольких дней выкапывают из-под снега и съедают буквально весь ягель в радиусе нескольких миль от стоянки, а затем надо переходить на свежие пастбища. Таким образом, их кочевая жизнь – это не только выбор, но и необходимость, вытекающая из их зависимости от оленей. Они должны кочевать, иначе их олени умрут с голоду, и тогда, как естественное следствие, наступит их собственный голод. Их неоседлый образ жизни возник в первую очередь из одомашнивания оленей и связанной с этим необходимостью в первую очередь удовлетворять потребности этих животных. Бродячие привычки, порожденные таким образом, стали теперь частью самой природы коряков, так что они едва ли смогли бы жить по-другому, даже если бы у них и была такая возможность. Эти странствия, изолированное и независимое существование дали корякам все их характерные черты: смелость, неприятие несвободы и совершенная самостоятельность, которые отличают их от камчадалов и других оседлых жителей Сибири. Дайте им небольшое стадо оленей и тундру, чтобы бродить по ней, и им больше ничего не надо от целого мира. Они совершенно независимы от цивилизации и государства, не подчиняются их законам и не признают их иерархий. Каждый человек сам себе закон, пока у него есть дюжина оленей, и он может отделить себя, если захочет, от всего человеческого рода и игнорировать все другие интересы, кроме своих и своих оленей. Ради удобства и общения они объединяются в группы по шесть-восемь семей, но эти семьи держатся вместе только по взаимному согласию и не признают никого в качестве начальника. У них есть лидер по названию тойон, который обычно является самым крупным оленеводом группы, он решает все такие вопросы, как расположение стоянок и время кочёвок на новое место, но у него нет никакой другой власти, и все серьёзные вопросы индивидуальных прав и обязанностей он обсуждает с членам группы коллективно. Они не испытывают особого почтения ни к чему и ни к кому, кроме злых духов, которые приносят им бедствия, и «шаманов», или жрецов, которые действуют как посредники между этими духами и их жертвами. К земным чинам они относятся с полным неуважением, так что Царь Всея Руси, войдя в чум коряка, оказался бы на одном уровне с его хозяином. У нас был забавный пример этого вскоре после того, как мы встретились с первыми коряками. Майор каким-то образом убедил себя в том, что для того, чтобы получить от туземцев то, что он хочет, он должен внушить им должное чувство своей власти, положения, богатства и вообще важности в этом мире и заставить их чувствовать определенную степень почтения и уважения к его распоряжениям и пожеланиям. И вот однажды он позвал к себе одного из старейших и влиятельнейших членов племени и стал рассказывать ему через переводчика, как он богат, какими огромными возможностями для наград и наказаний он обладает, какое высокое положение занимает он в России и с каким сыновним почтением и уважением подобает бедному кочевнику-язычнику относиться к такому человеку. Старый коряк, сидя на корточках на земле, слушал, не шевеля ни единым мускулом лица, перечисление всех замечательных качеств и совершенств нашего предводителя, а когда, наконец, переводчик закончил, он не спеша поднялся, подошел к майору, и с невозмутимой серьезностью и с самым благосклонным и покровительственным снисхождением нежно погладил его по голове! Майор покраснел и расхохотался, и больше никогда не пытался запугать никакого коряка.

Несмотря на демократичную независимость коряков, они почти всегда гостеприимны, покладисты и добросердечны, и в первом же стойбище, где мы остановились, нас заверили, что нам не составит труда уговорить другие группы коряков перевозить нас на оленьих упряжках от стойбища к стойбищу, пока мы не достигнем устья Пенжинского залива. После долгих разговоров с коряками, окруживших нас у костра, мы, наконец, утомились и захотели спать, и с самыми благоприятными впечатлениями об этом новом и необычном народе забрались в наш маленький полог, чтобы заснуть. Я лежал с закрытыми глазами, а голос в другой части юрты напевал тихую меланхоличную мелодию, и этот печальный, повторяющийся напев, столь непохожий на обычную музыку, придавал особое щемящее чувство моей первой ночи в корякском жилище.

Проснуться утром от приступа кашля, вызванного густым едким дымом костра, выползти из кожаной спальни площадью в шесть квадратных футов в ещё более спёртую и дымную атмосферу яранги, съесть завтрак из сушёной рыбы, замороженного жира и оленины из грязной деревянной лохани, с дурно воспитанными собаками, стоящими у каждого локтя и оспаривающими твоё право на каждый кусок – это и значит наслаждаться жизнью, которой может позволить себе только коряк и которую может вынести только его невозмутимость. Сангвинический темперамент может найти в новизне ощущений некоторую компенсацию за дискомфорт, но новизна редко переживает один день, в то время как дискомфорт, кажется, растёт всё время своего существования. Философы могут утверждать, что правильно устроенный ум возвышается над внешними обстоятельствами, но пара недель в жилище коряка сделали бы больше, чтобы развеять их умы от такого заблуждения, чем любое количество логических аргументов. Сам я не считаю себя особенно жизнерадостным, и мрачный вид окружающей обстановки, когда я выполз из своего мехового спального мешка на следующее утро после нашего прибытия в стойбище, заставил меня чувствовать себя совсем не добродушно. Первые лучи дневного света едва пробивались сквозь дымную атмосферу яранги. Недавно разожженный костер не горел, а дымил, воздух был холоден и неприветлив, в соседнем пологе плакали два младенца, завтрак не был готов, все были недовольны, и вместо того, чтобы прервать эту атмосферу всеобщего страдания, я тоже рассердился. Однако три или четыре чашки горячего чая, которые были вскоре поданы, оказали своё обычное вдохновляющее действие, и мы постепенно начали более жизнерадостно смотреть на мир. Позвав тойона и разогнав его полусонное состояние трубкой крепкого черкесского табака, мы сумели договориться о нашем переезде до следующего стойбища коряков на расстоянии около сорока миль к северу. Тотчас же было отдано распоряжение отобрать двадцать оленей и приготовить нарты. Поспешно проглотив на завтрак несколько сухарей и ветчины, я надел меховой капюшон и рукавицы и выполз наружу, чтобы посмотреть, как двадцать обученных к упряжке оленей будут отделены от стада из четырех тысяч диких.

Со всех сторон ярангу окружали олени: одни разгребали снег острыми копытами в поисках ягеля, другие стучали рогами и хрипло хо́ркали в поединках, третьи бешеным галопом гонялись друг за другом по тундре. Около яранги дюжина мужчин с лассо выстроились в две параллельные линии, а ещё двадцать человек с ремнем из тюленьей кожи длиной в двести или триста ярдов окружили часть огромного стада и с криками и взмахами рук начали гнать его к первым. Олени испуганными прыжками пытались вырваться из постепенно сужающегося круга, но ремень между кричащими туземцами неизменно поворачивала их назад, и они толпой устремлялись в пространство между рядами лассо. Время от времени в воздухе мелькал аркан, и петля падала на рога несчастного оленя, чьи подрезанные надвое уши указывали на то, что он обучен к езде в упряжке, но чьи гигантские прыжки и отчаянные попытки убежать наводили на очень серьёзные сомнения относительно успешности этого обучения. Чтобы олени, запряжённые парами, не сталкивались рогами, один рог каждого безжалостно отрубался близко к голове тяжёлым похожим на меч ножом, оставляя ужасный красный обрубок, из которого кровь струйками сочилась по ушам животного. Затем они были впряжены в сани парами с помощью ошейника и гужа, проходящего между передними ногами, а недоуздки имели маленькие острые шпильки, которые кололи правую или левую сторону головы, когда натягивался соответствующий повод.

Попрощавшись с лесными камчадалами, возвращающимися отсюда домой, мы закутались от пронизывающего ветра в наши самые тёплые меха, сели на свои нарты и по лаконичному «ток!» тойона тронулись в путь по бескрайнему океану снежной тундры, оставив позади стойбище, похожее на маленький архипелаг конических островков. Заметив, что я поёжился от колючего ветра, погонщик указал на север и, выразительно пожав плечами, воскликнул: «Там шибко холодно!». Нам, впрочем, не нужно было об этом напоминать – быстро падающий термометр показывал, что мы приближаемся к районам вечного холода, и я с немалым опасением ожидал, как мы будем спать на открытом воздухе при арктических температурах, о которых я столько читал, но которых ещё никогда не испытывал.

Это было моё первое путешествие на оленях, и я был несколько разочарован, обнаружив, что это не совсем то, что я видел в мои юношеские годы в книжках про странствия на картинках скачущих лапландских оленей. Тут тоже были олени, но это были не те идеальные олени из детских фантазий, и я чувствовал смутное чувство обиды, что энергичных и быстроногих скакунов моего мальчишеского воображения подменили этими неуклюжими и неловкими животными. Их рысь была нескладной и тяжелой, они низко держали головы, а их прерывистое дыхание и разинутые рты постоянно наводили на мысль об их полном изнеможении и возбуждали скорее жалость к их усилиям, чем восхищение скоростью, которую они действительно демонстрировали. Идеальный олень моего детства никогда бы не унизился до того, чтобы бегать с разинутым ртом! Когда я узнал впоследствии, что они вынуждены дышать ртом из-за быстрого намерзания инея в ноздрях, я перестал опасаться, что они выдохнутся, но не изменил моего убеждения, что мой идеальный олень был бесконечно совершеннее реального животного с эстетической точки зрения. Я не мог не признать, однако, исключительную ценность северного оленя для путешествующих. Кроме того, что он переносит их с места на место, он снабжает их одеждой, пищей и материалом для их жилищ, его рога служат всякого рода инструментами, из его сухожилий делаются нитки, кости его, пропитанные тюленьим жиром служат топливом, его внутренности, очищенные и наполненные жиром, употребляются в пищу, как и его кровь, смешанная с содержимым его желудка, становится маньяллой, его мозг и язык считаются изысканным деликатесом, из шкуры с его ног шьют обувь, и, наконец, всё его тело приносят в жертву корякским богам, дарующим все духовные и мирские блага. Трудно найти другое животное, которое занимало бы столь важное место в жизни любого сообщества людей, как северный олень в быту и домашнем хозяйстве сибирских коряков. Сейчас я не могу вспомнить ни одного, который обеспечивал бы даже четыре основных потребности: пищу, одежду, кров и транспорт. Странно, однако, что сибирские туземцы – единственные, насколько мне известно, из тех, кто когда-либо одомашнивал северного оленя, кроме лапландцев, которые никогда не употребляют его молока. Я не могу себе представить, почему они пренебрегают столь важным продуктом питания, тогда как все остальные части тела оленя используются с какой-то пользой. Известно также, что оленье молоко не использует ни одно из четырёх великих кочевых племён Северо-Восточной Сибири – коряки, чукчи, тунгусы и ламуты.

К двум часам пополудни начало темнеть, но мы прикинули, что проделали по меньшей мере половину дневного пути, и остановились на некоторое время, чтобы дать оленям поесть. Вторая половина пути показалась бесконечной. Поднялась луна, яркая и круглая, как щит Ахилла, и осветила пустынную тундру полуденным сияньем, а тишина и запустение, отсутствие какого-нибудь тёмного предмета, на котором мог бы остановиться утомленный взгляд, и кажущаяся безграничность этого снежного Мёртвого моря, наполнило нас странным чувством благоговения. Густой пар – верный признак сильного холода – поднимался от тел оленей и долго висел над нашими следами после того, как мы проехали. Наши бороды смёрзлись в сплошные комки спутанных волос, веки отяжелели от инея и слипались, когда мы мигали, носы, стоило неосторожно высунуть их наружу, белели, как воск, а чтобы сохранить чувствительность в ногах, приходилось время от времени бежать рядом с санями. Подгоняемые голодом и холодом, мы по двадцать раз повторяли отчаянный вопрос: «Сколько еще?» и двадцать раз получали обычное, но неопределённое «чеймук» – скоро, или иногда ободряющее, что мы прибудем «через минуту». После этого мы знали, что не прибудем ни через минуту, ни, наверное, и через минут сорок, но на какое-то время нам становилось немного легче. Мои частые расспросы, наконец, побудили моего погонщика попытаться выразить расстояние в цифрах, и с явной гордостью за свое умение говорить по-русски он уверил меня, что ехать ещё всего лишь две версты. Я тотчас же воспрянул духом, предвкушая тёплый огонь и бесконечное количество чашек горячего чая, и, воображая себе, как мне будет удобно, сумел забыть о своих страданиях. Однако по истечении трёх четвертей часа, не видя никаких признаков обещанного стойбища, я ещё раз спросил, далеко ли оно. Один из коряков оглядел окрестности с явно наигранным видом, нашёл какой-то ориентир, а потом, повернувшись ко мне, с уверенным кивком произнёс «верста» и поднял вверх четыре пальца! Я в отчаянии рухнул на свои нарты. Если бы мы потеряли две версты за три четверти часа, то сколько мы потеряем вёрст, чтобы вернуться туда, откуда начали!? Это была обескураживающая проблема, и после нескольких неудачных попыток решить её по правилу двойных пропорций, я сдался. Для будущих путешественников я даю здесь несколько туземных выражений для расстояний, с их числовыми эквивалентами: «чеймук», т. е. «близко» – вёрст двадцать; «совсем близко» – вёрст пятнадцать; «сейчас приедем» означает «в любое время дня и ночи», и, наконец, «далеко» – это неделя пути. Помня об этих простых соотношениях, путешественник избежит большого разочарования и сможет всё преодолеть, не теряя полностью веры в человечество. Около шести часов вечера, усталые, голодные и замёрзшие, мы заметили дымы от другого стойбища, и среди всеобщего лая собак и криков людей остановились среди его жилищ. Поспешно соскочив с нарт и не думая ни о чём, кроме как о том, как бы добраться до огня, я заполз в первое же отверстие, которое показалось мне входом в ярангу. Некоторое время я ползал в кромешной темноте, перелезая через какие-то туши оленей и кучи сушёной рыбы, пока, наконец, не позвал на помощь. Велико же было изумление хозяина, который пришёл с факелом и увидел белого незнакомца, ползающего по его продовольственному складу. Сперва он отвёл себе душу бессчётными «тай-и-и-и!», а потом отвел меня в ярангу, где я обнаружил майора, пытавшегося тупым корякским ножом отделить замёрзшую бороду от мехового капюшона и освободить рот от смёрзшихся вокруг волос. Вскоре над костром зафырчал чайник, бороды оттаяли, носы были осмотрены на предмет обморожений, и через полчаса мы уже уютно сидели вокруг нашего ящика-стола, пили чай и обсуждали события дня.

Когда Вьюшин в третий раз наполнял наши чашки, кожаное покрывало низкого дверного проема сбоку от нас приподнялось, и самая необыкновенная фигура, какую я когда-либо видел на Камчатке, бесшумно вползла внутрь, выпрямилась во весь свой шестифутовый рост и величественно встала перед нами. Это был некрасивый темнолицый мужчина около тридцати лет. Он был одет в алый фрак с синей окантовкой и медными пуговицами, с длинными золотыми позументами на груди. На нём были чёрные штаны из засаленной оленьей кожи и меховые сапоги. Волосы его были чисто выбриты на макушке, оставлена только бахрома длинных неровных прядей, свисающих над ушами и лбом. С ушей свисали длинные нитки мелких разноцветных бусин, к одной из которых он прилепил про запас огромный комок жевательного табака. На потёртом ремне из тюленьей кожи висел великолепный меч с серебряной рукоятью и резными ножнами. Его обветренное, типично корякское лицо, бритая голова, алый сюртук, засаленные кожаные штаны, золотые позументы, кожаный пояс, меч с серебряной рукоятью и меховые сапоги – всё это составляло такое удивительное и пёстрое сочетание, что мы застыли в полном изумлении. Он напомнил мне Талипота, Бессмертного Властелина Манакабо, Посланника Утра, Просветителя Солнца, Властелина Земли и Могущественного Обладателя Меча с Медной Рукоятью^[68].

«Кто ты?» – наконец спросил майор по-русски. Низкий поклон был ему единственным ответом. «Откуда, чёрт возьми, ты взялся?» Еще один поклон. «Где ты взял это одеяние? Ты можешь что-нибудь сказать? Эй! Миронов! Иди-ка сюда, поговори с этим парнем, я не могу заставить его ничего сказать.» Додд предположил, что это может быть посланец экспедиции сэра Джона Франклина с запоздалыми советами насчёт полюса и Северо-Западного прохода, и молчаливый владелец меча утвердительно поклонился, как будто это и было истинной разгадкой его тайны. «Ты – квашеная капуста?» – вдруг спросил его Додд по-русски. Неизвестный снова очень выразительно поклонился, давая понять, что это он. «Он ничего не понимает! – недовольно заключил Додд. – Где Миронов?» Вскоре появился Миронов и начал допрос таинственного посетителя в алом костюме, спросив его место жительства, имя и его историю. Теперь он, наконец, обрел голос. «Что он говорит? – поинтересовался майор. – Как его зовут?»

– Он говорит, что его зовут Ханалпугинук.

– Где он взял эту одежду и меч?

– Он говорит, что Великий Белый Вождь дал его ему за мёртвого оленя. Это было не очень убедительно, и Миронову было поручено добиться более вразумительной информации. Кем мог быть Великий Белый Вождь и почему он отдал алый мундир и меч с серебряной рукоятью за мёртвого оленя, мы не могли понять. Наконец, озадаченное лицо Миронова прояснилось, и он рассказал, что мундир и меч были даны ему Императором в награду за оленей, подаренных голодающим русским Камчатки во время голода. Коряка спросили, не получил ли он какие-нибудь бумаги с этими подарками, он тотчас вышел и через минуту вернулся с листом бумаги между двумя тонкими дощечками, аккуратно перевязанными оленьими сухожилиями. Эта бумага всё объяснила. Сюртук и шпага были подарены отцу их нынешнего владельца в царствование Александра I русским губернатором Камчатки в награду за помощь, оказанную русским во время голода. От отца они перешли к сыну, и тот, гордясь своим наследством, явился, как только узнал о нашем прибытии. Он не хотел ничего особенного, кроме того, чтобы показать себя, и после осмотра его меча, который был действительно великолепным оружием, мы дали ему табака и отпустили. Вот уж чего мы не ожидали, так это найти в глуши Камчатки какие-либо реликвии Александра I, относящиеся к временам Наполеона.

Глава XIX

Снежные заструги как компас – Похищение невесты – Опьяняющий гриб – Однообразная жизнь коряка.

На следующее утро, на рассвете, мы продолжили наше путешествие и ехали по бескрайней тундре до четырёх часов после наступления темноты, без единого ориентира. Я удивлялся, как точно наши погонщики определяли направление, просто глядя на снег. Сильные северо-восточные ветры, которые преобладают в этой местности в течение всей зимы, сметают снег в длинные продольные сугробы, называемые «заструги», которые всегда вытянуты по направлению ветра, то есть с северо-востока на юго-запад. Иногда они на несколько дней скрываются под свежевыпавшим снегом, но опытный коряк, очистив верхний слой, всегда может сказать, где север, и безошибочно идёт к месту назначения днём или ночью кратчайшим путём.

Мы добрались до третьего стойбища около шести часов вечера и, войдя в самую большую ярангу, с удивлением обнаружили, что она полна туземцев, как будто ожидающих какой-то церемонии или представления. Наш переводчик выяснил, что здесь будет состояться церемония бракосочетания, и вместо того, чтобы расположиться, как мы намерились поначалу, в другой, менее людной яранге, мы решили остаться и посмотреть, каков этот обряд у нецивилизованного северного народа.

Свадебная церемония у коряков примечательна своей оригинальностью и тем безразличием, которое она проявляет к чувствам жениха. Ни в одной другой стране нет такой странной смеси смысла и нелепостей, как та, которая в общественной жизни этого народа называться браком; и ни у одного другого народа, будем милосердно надеяться, несчастный жених не подвергается столь унизительным испытаниям. Мысль о браке очень серьёзна для любого молодого человека, но для коряка нормальной впечатлительности она должна быть совершенно ужасной. Если у коряка есть свидетельства о браке (если у них вообще есть таковые), то никаких других доказательств его храбрости не требуется, а если коряк женился два или три раза, то это уже не просто храбрость, а поистине героизм! Я даже знал одного коряка, у которого было четыре жены, и испытывал такое же уважение к его героической храбрости, как если бы он участвовал в легендарной Атаке лёгкой бригады под Балаклавой^[69].

Церемония эта, как мне кажется, никогда не была описана, и как бы ни были бедны слова, чтобы передать реальность, они, возможно, позволят американским влюбленным понять, какого бедствия они избежали, родившись в Америке, а не на Камчатке. Беды молодого коряка начинаются в момент, когда он впервые влюбляется, это – как гнев Ахиллеса, «ужасный источник бесчисленных бед». Если его намерения серьёзны, он приходит к отцу девицы и делает ей официальное предложение руки и сердца, выясняет сумму её приданого в оленях и узнает её оценочную стоимость. После этого ему говорят, что он должен проработать у жены, к примеру, два или три года – довольно суровое испытание для привязанности любого молодого человека. Затем он ищет встречи с самой избранницей и выполняет приятную (или неприятную) обязанность, которая у коряков соответствует нашему обычаю «задать вопрос». Мы надеялись получить от коряков ценные указания относительно наилучшего, по их опыту, метода для успешного выполнения этой деликатной задачи, но не смогли узнать ничего, что было бы применимо к нашим, более формальным отношениям в цивилизованном обществе. Если чувства молодых людей взаимны и жених получает обещание выйти за него замуж, он с радостью принимается за работу, как Фердинанд для отца Миранды в «Буре»^[70], и проводит два-три года, собирая и рубя хворост, ухаживая за оленями, мастеря нарты и вообще содействуя интересам своего будущего тестя. В конце этого испытательного срока наступает «experimentum crucis»^[71], который должен решить судьбу жениха и доказать успех или бесполезность его долгого труда.

Мы появились в стойбище как раз во время этого «эксперимента». Яранга, в которой мы оказались, была необычайно большой, в ней было двадцать шесть пологов, расположенных непрерывным рядом по внутренней окружности. Открытое пространство вокруг костра было заполнено смуглыми лицами и наполовину выбритыми головами зрителей-коряков, чье внимание было разделено между едой – маньяллой, олениной, мозгами, салом и тому подобными деликатесами – и обсуждением некоторых спорных вопросов брачного этикета. Из-за незнания языка, я не был в состоянии полностью вникнуть в сущность споров, но мне показалось, что они был умело аргументированы с обеих сторон. Наше внезапное появление, казалось, на время отвлекло присутствующих от их законных вечерних дел. Татуированные женщины и бритоголовые мужчины смотрели, разинув рты от изумления, на бледнолицых гостей, пришедших на брачный пир одетыми не по-свадебному. Лица у нас были, несомненно, грязные, синие охотничьи рубахи и штаны из оленьей кожи были все в следах от тяжёлого двухмесячного путешествия, меховые кухлянки – в многочисленных прорехах и порывах, лишь частично прикрытых оленьей шерстью. Вообще, наш вид указывал на более близкое знакомство с грязными юртами, густыми зарослями и сибирской непогодой, чем с цивилизующим влиянием воды, мыла, бритвы и нитки с иголкой. Мы, однако, сносили любопытные взгляды с безразличием людей, привыкших к этому, и потягивали горячий чай, ожидая начала церемонии. Я с любопытством глядел по сторонам, пытаясь распознать счастливых претендентов на супружеские почести, но они, очевидно, были спрятаны в одном из закрытых пологов. Еда и питьё к тому времени почти закончились, и атмосфера ожидания и предвкушения пронизывала толпу собравшихся. Внезапно мы вздрогнули от громкого и равномерного стука барабана, наполнившего ярангу. В то же мгновение один из пологов распахнулся, пропуская высокого, сурового на вид коряка с охапкой ивовых прутьев, которые он принялся распределять по всем пологам яранги. «Как ты думаешь, зачем это?» – спросил Додд вполголоса. «Не знаю, – последовал ответ, – помолчи, и увидишь». Равномерный бой барабана продолжался, пока все прутья не были разложены, затем барабанщик начал петь низким голосом, постепенно увеличивая громкость и энергичность, речитатив, пока он не превратился в неистовое варварское пение, сопровождаемое ритмичными ударам тяжёлого барабана. По толпе пронеслось лёгкое волнение, передние занавески всех пологов были подняты, женщины расположились по две-три у входа в каждый полог и взяли в руки ивовые прутья. Через минуту почтенный туземец, который, как мы предположили, был отцом одной из сторон, вышел из одного из пологов, ведя за собой симпатичного молодого коряка и смуглолицую невесту. При их появлении возбуждение возросло до исступления, музыка удвоила скорость, люди в центре присоединились к пению и время от времени издавали пронзительные крики буйного возбуждения. По сигналу туземца, который вывел молодоженов, невеста внезапно бросилась в первый полог и начала быстро бежать через все пологи по кругу, поднимая занавески между ними. Жених тотчас же бросился в погоню, но женщины, стоявшие в каждом пологе, всячески преграждали ему путь – ставили подножки, придерживали занавески, и немилосердно лупили ивовыми хлыстами по самым чувствительной части его тела, как только он наклонялся, чтобы поднять очередную занавеску. Воздух был наполнен барабанным боем, криками одобрения, насмешками, и звонкими шлепками, которые наносились несчастному жениху. Сразу стало ясно, что, несмотря на все его отчаянные усилия, ему не удастся догнать летящую Аталанту прежде, чем она завершит обход шатра. Даже золотые яблоки Афродиты^[72] мало помогли бы ему против такого несправедливого противостояния, но он с неослабевающим упорством продолжал идти вперед, спотыкаясь о ноги своих обидчиц и запутываясь в складках оленьих шкур, которые те с ловкостью матадора набрасывали на его голову. Через минуту невеста забежала в последний закрытый полог возле входа, в то время как несчастный жених всё ещё боролся со своими несчастьями где-то на полпути. Я ожидал, что он откажется от борьбы, когда невеста исчезнет, и приготовился решительно протестовать от его имени против несправедливости, но, к моему удивлению, он продолжал бороться, и в последнем отчаянным рывке прорвался сквозь занавес последнего полога и присоединился к своей невесте. Музыка тут же смолкла, и толпа начала выходить из яранги. Церемония, очевидно, закончилась. Повернувшись к Миронову, который с довольной улыбкой наблюдал за погоней, мы спросили, что все это значит: «Они поженились?». «Да-с» – последовал утвердительный ответ. «Но, – возразили мы, – он её не поймал!» – «Она ждала его, ваша честь, в последнем пологе, и если он поймал её там, этого достаточно». – «А если бы он не застал её там, что тогда?» – «Тогда, – отвечал казак, выразительно и сочувственно пожимая плечами, – бедняге пришлось бы работать ещё года два». Хорошенькое дело! Работать два года на жену, в конце своего ученичества пройти суровые испытания ивовыми розгами, а в результате не иметь никакой гарантии от возможного нарушения обещания со стороны невесты. Его вера в её постоянство должна была быть просто безграничной! Цель всей церемонии, очевидно, состояла в том, чтобы дать женщине возможность выйти замуж за мужчину, которого она пожелает, так как было очевидно, что он не сможет поймать её, если только она добровольно не дождётся его в одном из пологов. Традиция эта демонстрировала рыцарское уважение к желаниям и предпочтениям слабого пола, но мне, непредвзятому наблюдателю, казалось, что тот же результат можно было бы получить и без такого жестокого обращения с несчастным женихом! Можно было с уважением относиться к его чувствам! К тому же я не мог понять, что означало наказание ивовыми розгами. Додд предположил, что это может быть символом супружеской жизни – своего рода предсказание будущего семейного опыта, но, принимая во внимание, что розгам подвергался мужчина, мне это казалось маловероятным. Ни одна женщина в здравом уме не решилась бы повторить этот эксперимент ни над одним из тех суровых и решительных мужчин, которые были свидетелями церемонии и, казалось, считали её совершенно нормальной. Тут, как говорится, «все зависит от обстоятельств».

А. С. Бикмор^[73] в «American Journal of Science» за май 1868 года пишет про этот любопытный обычай коряков, что наказание предназначено для того, чтобы проверить «способность молодого человека противостоять жизненным невзгодам», но я бы возразил, что жизненные невзгоды обычно не приходят в таком виде и что хлестать человека по спине розгами – это очень странный способом подготовки его к будущим несчастьям.

Каков бы ни был мотив, он, безусловно, является посягательством на общепризнанные прерогативы сильного пола и должен быть отвергнут всеми коряками, которые выступают за мужское превосходство. Иначе, не успеют они опомниться, как у них будет Ассоциация женского избирательного права, а женщины-лекторы будут ездить от стойбища к стойбищу, призывая заменить безобидные ивовые розги на кистени и дубинки и протестуя против тирании, которая не позволяет им заниматься этим захватывающим развлечением по крайней мере три раза в неделю.^[74]