Кочевая жизнь в Сибири

Глава XXIX

Классификация туземцев – Индийский, монгольский и тюркский типы – Восточный взгляд на Западное искусство и моду – Американский святой.

Когда мы вернулись, все жители поселка вышли на улицу, чтобы встретить нас, но мы были разочарованы, не увидев среди них Макрея и Арнольда. В деревню приезжало много чукчей с низовьев Анадыря, но о пропавших людях ничего не было слышно. Прошло уже сорок пять дней с тех пор, как они покинули землянку, и, если только они не умерли или не были убиты, они должны были уже давно появиться. Мне следовало бы послать людей на их поиски, но я не имел ни малейшего представления ни о направлении, в котором они отбыли, ни о намерениях тех чукчей, с которыми они ушли; а искать племя кочевых чукчей в огромной тундре было так же безнадежно, как искать пропавшее судно посреди Тихого океана, и, к тому же, гораздо опаснее. Поэтому нам оставалось только ждать и надеяться на лучшее. Первую неделю после возвращения мы провели в отдыхе, заполняя дневники и составляя отчет о наших исследованиях, который должен был быть отправлен майору со специальным курьером. В это время большое количество диких кочевых туземцев – чукчей, ламутов^[101] и несколько коряков – приехали в поселение, чтобы менять меха и моржовый клык на табак. Это дало нам прекрасную возможность изучить их особенности и образ жизни. Кочевые чукчи, посещавшие нас чаще других, были, очевидно, самым могущественным племенем в Северо-Восточной Сибири и производили на нас очень благоприятное впечатление своим внешним видом и поведением. Если бы не их одежда, их едва ли можно было бы отличить от североамериканских индейцев – многие из них были такими же высокими, атлетически сложенными и физически сильными образцами варварской мужественности, которую я когда-либо видел. Они не отличались ничем существенным от кочевых коряков, чьи обычаи, религию и образ жизни я уже описал.

Ламуты, однако, были совершенно другим племенем и походили на чукчей только своими кочевыми традициями.

Все туземцы Северо-Восточной Сибири, кроме частично русифицированных камчадалов, чуванцев и юкагиров, могут быть отнесены к одному из трёх больших племён. Первый из них, который можно назвать североамериканским индейским племенем, включает кочевых и оседлых чукчей и коряков и охватывает ту часть Сибири, которая лежит между 160-м меридианом восточной долготы и Беринговым проливом. Это единственное племя, которое когда-либо успешно противостоял русскому вторжению и, без сомнения, включает самых храбрых, самых независимых туземцев во всей Сибири. Я не думаю, что они насчитывают все вместе более шести-восьми тысяч душ, хотя по оценке русских они гораздо многочисленнее.

Ко второму племени относятся все туземцы Восточной Сибири, несомненно монгольского происхождения, в том числе тунгусы^[102], ламуты, маньчжуры и гиляки Приамурья. Оно занимает бо́льшую территорию, чем чукчи и коряки вместе взятые, его представители встречаются на западе до Енисея и на востоке до Анадырска, до 169° вост. долг. Единственные ветви этого племени, которые я видел – это ламуты и тунгусы. Они очень похожи, мужчины обоих племён очень стройные, с прямыми чёрными волосами, темно-оливковым цветом лица, без бороды и с более или менее раскосыми глазами. Они похожи на чукчей или коряков не больше, чем китаец на команчей или сиу. Их одежда весьма своеобразна. Она состоит из мехового капюшона, узких меховых штанов, коротких сапог из оленьей кожи, передника из мягкой оленьей кожи, искусно украшенного бисером и кусочками металла, и особого вида сюртука, скроенного из оленьей кожи и отделанного длинными нитями окрашенной оленьей шерсти, заплетённой в косички. На первый взгляд одежда эта создаёт впечатление мундира или военной формы. Мужчины и женщины похожи друг на друга по одежде и внешнему виду, и незнакомец часто не может отличить их друг от друга. Подобно чукчам и корякам, они кочуют с оленями, но несколько отличаются от первых своим образом жизни. Их чумы меньше и устроены по-другому, и вместо того, чтобы перетаскивать жерди жилищ с места на место, как это делают чукчи, они оставляют их стоять, а когда разбивают стойбище, то либо делают новые, либо пользуются старыми, оставленными другими кочевниками. Эти жерди, таким образом, служат ориентирами, и дневной переход происходит от одной старой стоянки до другой. Мало у кого из тунгусов или ламутов есть много оленей. Двести или триста голов считаются большим стадом, а человек, которому принадлежит больше, считается чем-то вроде миллионера. Таких стад, какие бывают у коряков северной Камчатки, насчитывающих от пяти до десяти тысяч голов, никогда не встречается к западу от Гижиги. Тунгусы, однако, используют своих немногих оленей с бо́льшей пользой и с бо́льшим разнообразием способов, чем коряки. Последние редко ездят на своих оленях верхом или обучают их носить вьюки, в то время как тунгусы делают и то и другое. Тунгусы отличаются мягким, дружелюбным нравом, послушны и покладисты. Они, по-видимому, расселились на столь обширной территории благодаря согласию других племён, чем вследствие агрессивной силы или воинственного характера. Их первоначальной религией был шаманизм, но теперь они почти повсеместно исповедуют православную веру и получают христианские имена. Они также признают над собой власть русского царя и платят ежегодную дань мехами. Почти все сибирские беличьи шкурки, которые продаются на европейском рынке, покупаются русскими торговцами у кочевых тунгусов с берегов Охотского моря. Когда осенью 1867 года я уезжал из Охотска, у одного русского купца было более семидесяти тысяч беличьих шкурок, и это была лишь малая часть от всего числа добытых тунгусами в то лето. Ламуты, которые являются близкими родственниками тунгусов, не так многочисленны, но живут точно так же. За два года почти постоянных путешествий по всей Северо-Восточной Сибири я встретил не более трёх или четырёх их семейств.

Третье большое племя туземцев – это тюрки. В его состав входят только якуты, которые расселены главным образом вдоль реки Лены от её верховьев до Северного Ледовитого океана. Их происхождение неизвестно, но говорят, что их язык настолько похож на турецкий, что житель Константинополя из низшего класса мог бы сносно пообщаться с якутом с Лены. Я сожалею, что находясь в Сибири, не был достаточно заинтересован в сравнительной филологии, чтобы составить словарь и грамматику якутского языка. У меня были отличные возможности для этого, но я не знал тогда о его близком сходстве с турецким и смотрел на него только как на непонятный жаргон, который только доказывал активное участие якутов в строительстве Вавилонской башни. Основная часть этого племени живёт непосредственно вокруг полюса холода Азии, и они, несомненно, могут переносить более низкую температуру с меньшими страданиями, чем любые другие туземцы в Сибири. Русский исследователь Врангель называл их «железными людьми», и они вполне заслуживают этого названия. Столбик термометра в Якутске, где проживает несколько тысяч человек, составляет в среднем за три зимних месяца тридцать восемь градусов ниже нуля, но этот сильный холод, по-видимому, не причиняет им ни малейшего неудобства. Я видел их при температуре -40°, одетые только в рубашку и тулуп, они спокойно стояли на улице, разговаривали и смеялись, как будто это был приятный летний день, и они просто вышли подышать свежим воздухом! Это самые бережливые и трудолюбивые туземцы во всей Северной Азии. В Сибири бытует поговорка, что если взять якута, раздеть его догола и посадить посреди пустынной тундры, а через год вернуться на это место, то он будет жить в большом уютном доме, окруженном амбарами и стогами сена, владеть табунами лошадей и скота и наслаждаться сытой жизнью. Все они были более или менее цивилизованы общением с русскими, переняли многие их традиции и религию. Те, кто поселился вдоль Лены, выращивают рожь, косят сено, держат стада сибирских лошадей и крупного рогатого скота. Они отъявленные любители поесть и питаются главным образом грубым чёрным хлебом, молоком, маслом и кониной. Они очень искусны в пользовании топором, и с одним этим инструментом пойдут в дикий лес, нарубят им деревьев, обтешут брёвна, наделают досок и построят удобный дом и всё в нём, вплоть до дверей и оконных рам. Это единственные туземцы во всей Северо-Восточной Сибири, которые могут и готовы выполнять тяжелую продолжительную работу.

Эти три больших племени, а именно: американских индейцев, монгольских и тюрко-якутских туземцев, и являются коренными жителями Северо-Восточной Сибири, кроме камчадалов, чуванцев и юкагиров. Эти последние были настолько изменены русским влиянием, что трудно теперь сказать, к какому классу они наиболее близки, и этнолог вскоре будет освобожден от всякого дальнейшего рассмотрения проблемы с их неизбежным исчезновением. Чуванцы и юкагиры уже стали просто остатками племен, и их языки погибнут уже с нынешним поколением^[103].

Есть ещё немного семей эскимосоподобных туземцев, живущих в постоянных жилищах вблизи Берингова пролива, но мы их не встречали.

Туземцы, которых мы больше всего видели в Анадырске, были, как я уже сказал, чукчи. Они часто приходили к нам и доставляли много удовольствия своими наивными и детскими рассуждениями об американцах, американских инструментах и вообще о всяких незнакомых им вещах, которые мы им показывали. Я никогда не забуду того крайнего изумления, с которым эти люди однажды смотрели в мой бинокль. Однажды ясным холодным днем я вышел с биноклем на улицу, и вокруг меня собралась целая толпа чукчей и юкагиров, чтобы посмотреть, что я буду делать. Заметив их интерес, я передал бинокль одному из них и велел посмотреть через него на другого туземца, который стоял на равнине на расстоянии около ста ярдов. Выражение крайнего удивления, которое постепенно появилось на его лице, когда он увидел, что туземец оказался всего в нескольких футах, было ужасно комично. Ему и в голову не приходило, что это всего лишь оптическая иллюзия, он подумал, что чудесный инструмент действительно физически перенес человека с расстояния ста ярдов до того места, где он стоял, и, держа бинокль у глаз одной рукой, он протянул другую, чтобы попытаться схватить его. К своему великому удивлению, он обнаружил, что не может этого сделать, убрал бинокль и увидел, что человек стоит, как и прежде, в сотне ярдов от него. Тогда ему, видимо, пришла в голову мысль, что если он достаточно быстро поднесёт этот таинственный инструмент к глазам, то застанет человека врасплох в самом начале пути – тогда, возможно, он поймает его на полпути – и узнает, как он это делает. Поэтому он очень медленно поднес бинокль к лицу (внимательно наблюдая за человеком, чтобы убедиться, что тот не жульничает и уже не начал приближаться), а когда бинокль оказался в дюйме от глаз, внезапно посмотрел сквозь него. Но это не помогло. Человек тут же оказался рядом, но как он туда попал, было загадкой. Может быть, ему удастся поймать его, если он схватит его быстро и внезапно? Он пробует и это, но тоже безуспешно. Другие туземцы смотрят на него в совершенном изумлении – что это он пытается сделать этими странными движениями?! Страшно волнуясь, он пытается объяснить им, что тот человек был на расстоянии вытянутой руки, и он всё равно не мог прикоснуться к нему! Его товарищи, конечно, с негодованием говорят, что тот человек вообще не двигался с места. Туземец, настаивает на своём и обращается ко мне, но я от смеха не могу ничего говорить, и тогда он бежит к тому человеку, чтобы узнать, переносился ли он или нет, и вообще, каково это – переноситься в одно мгновение на сто ярдов?! Мы, знакомые с научными открытиями, едва ли можем понять, как они представляются совершенно необразованному дикарю, но если бы откуда-нибудь с Марса явилась высшая раса существ и показала нам некий инструмент, который позволял бы человеку находиться в двух разных местах одновременно, мы поняли бы, что ощущает чукча, смотрящий в бинокль.

Вскоре после этого мне случилось однажды ночью разбить в тундре лагерь с отрядом этих самых туземцев, и, получив от Додда записку со специальным посыльным, я занялся её чтением у костра. Из-за какого-то юмористического пассажа в записке я разразился громким смехом, после чего туземцы затолкали друг друга локтями и стали многозначительно показывать на меня, как бы говоря: «Только посмотрите на этого сумасшедшего американца! Что это с ним?». Наконец один из них, седовласый старик, спросил меня, над чем я смеюсь? – «Ну, – сказал я, – я смеюсь над этим», – и указал на листок бумаги. Старик на мгновение задумался, перебросился парой фраз с другими, и все они задумались, но никому, видимо, не удалось пролить свет на причину моего странного смеха. Через несколько минут старик поднял обгоревшую палку, лежавшую у огня, и сказал: «А теперь, пожалуй, я посмотрю на эту палку минуту, а потом посмеюсь; что бы вы подумали?» – «Ну, – сказал я откровенно, – я бы подумал, что вы чудак». – «Вот, – ответил он с удовлетворением, – именно так я и думаю о тебе!» Похоже, он был очень доволен тем, что наши мнения о таком нелепом поведении так точно совпали. Смотреть на палку и смеяться и смотреть на лист бумаги и смеяться – и то и другое казалось ему одинаково нелепым. Языки чукчей и коряков никогда не имели письменности; и, насколько мне известно, ни одно из этих племен никогда не пыталось выразить свои идеи знаками или картинками^[104]. Письменная мысль для многих из них – невозможное понятие. Можно себе представить, с каким удивлением и недоуменным любопытством они разглядывают иллюстрированные газеты, которые иногда дают им моряки китобойных судов, посещающих побережье. Некоторые из картинок они признают изображениями вещей, с которыми они знакомы, но гораздо большее их число столь же непонятно им, как и иероглифы ацтеков. Я помню, как один коряк принес мне однажды старую потрёпанную страницу из журнала мод, на которой были изображены три или четыре фигуры дам в полный рост, в широчайших кринолинах, которые предписывала мода того времени. Бедный коряк сказал, что он давно задавался вопросом, что это за странные предметы, и теперь он надеялся, что американец сможет объяснить ему. Очевидно, у него не было ни малейшего подозрения, что это изображения людей. Я сказал ему, что эти странные предметы, как он их называл, были американскими женщинами. Он разразился изумленным «Тии-и-и-и!» и с удивлением спросил: «Что, все женщины в вашей стране такие большие внизу, как эти?» Это был серьёзный упрёк нашим дамам, и я не осмелился сказать ему, что это только так нарисовано, а только печально подтвердил, что так оно и есть. Он с любопытством посмотрел на мои ноги, потом на картинку, потом снова на мои ноги, как будто пытаясь проследить какое-то сходство между американцем и американкой, но это ему не удалось, и он мудро заключил, что они должны быть совершенно разных видов.

Такие картинки из журналов иногда находят любопытное применение. В жилище крещёного в православие, но необразованного туземца близ Анадырска я однажды увидел гравированный портрет генерал-майора Дикса^[105], вырезанный из иллюстрированного журнала, вставленный в рамку, повешенный в углу комнаты и почитаемый как русский святой! Перед его закопченным ликом горела позолоченная свеча, и каждый вечер и каждое утро десяток туземцев крестились и молились генерал-майору армии Соединенных Штатов! Я полагаю, что это единственный случай, когда генерал-майор был возведен в сан святого, будучи ещё живым. Английский Святой Георгий, как нам говорят, был поначалу нечистым на руку военным подрядчиком, но он не был канонизирован до тех пор, пока все не забыли о его проделках спустя многие годы после его смерти. А вот генерал-майор Дикс был удостоен особой привилегией быть одновременно сенатором в Соединенных Штатах и святым в Сибири!

Глава XXX

Северное сияние – Приказания майора – Приключения Макре и Арнольда у чукчей – Возвращение в Гижигу – Разбор зимней работы.

Среди немногих удовольствий, которые вознаграждают путешественника за тяготы и опасности жизни на Крайнем Севере, нет ни одного, которое было бы ярче или дольше запоминающимся, чем великолепные полярные сияния, которые время от времени освещают темноту долгой полярной ночи и озаряют свод небес чудесной аурой. Ни одно другое природное явление не является таким грандиозным, таким таинственным, таким грозным в своем неземном великолепии, как это. Кажется, что приподнимается завеса, скрывающая от глаз смертных величие небесного престола, и благоговейный созерцатель поднимается из своего земного существования прямо в обитель Бога.

20 февраля, когда мы всё ещё жили в Анадырске, произошло одно из самых грандиозных полярных сияний за последние пятьдесят лет. Оно было такой необыкновенной яркости, что удивляло и пугало даже туземцев. На небе перед наступлением той холодной, тёмной и безоблачной ночи не было никаких признаков грандиозной иллюминации, которая уже готовилась. На севере время от времени вспыхивали отдельные всполохи, а над тёмной полосой кустарника на берегу реки светилось слабое сияние, похожее на отблеск восходящей луны, но всё это было обычным явлением и не привлекло ничьего внимания. Но поздно вечером, когда мы уже собирались ложиться спать, Додд вышел на минутку проверить своих собак и тут же бросился назад с пылающим от волнения лицом и закричал: «Кеннан! Робинсон! Выходите, быстрее!» С тревогой, что, должно быть, что-то горит в деревне, я вскочил и, не одеваясь, выскочил наружу вслед за Робинсоном, Хардером и Смитом. Когда мы оказались на улице, перед нашими потрясёнными взорами заполыхало самое грандиозное и ослепительное представление света и цвета, которое только можно вообразить. Казалось, вся вселенная была в огне! Гигантская дуга всех цветов радуги охватывала небеса с запада на восток, с длинной бахромой малиновых и желтых лент, простирающихся от её верхнего края до самого зенита. Ежесекундно широкие светящиеся полосы поднимались из горизонта на севере и проносились по всему небу, как волны фосфоресцирующего света из какого-то безграничного океана пространства.

Огромная корона света колебалась, трепетала и меняла цвет каждое мгновение, а блестящие ленты, обрамлявшие её край, метались, изгибаясь взад-вперед, как огненный меч ангела у врат Эдема. Через мгновение эта огромная полярная радуга со всеми её колеблющимися лентами начала медленно подниматься к зениту, и прямо под ней образовалась вторая такая же корона, поднимающая длинный ряд тонких цветных копий к Полярной звезде, как небесное воинство, протягивающий оружие своему верховному Ангелу. Неземное величие этого представления росло с каждым мгновением. Светящиеся полосы быстро вращались по небу, как спицы огромного колеса света, дрожащие лучи метались от концов корон к центру и обратно, время от времени с севера поднималась огромная алая волна, заливая всё небо и окрашивая снежную тундру розовым сиянием. Но как только слова пророчества «и небеса обратятся в кровь» готовы были вырваться из моих уст, багрянец внезапно исчез, и яркая оранжевая вспышка подобно молнии озарила нас безбрежным всепроникающим сиянием, простиравшимся до самого южного горизонта, как будто весь объем атмосферы внезапно воспламенился. Я даже на мгновение задержал дыхание, прислушиваясь к оглушительному раскату грома, который, как мне казалось, должен был последовать за этой внезапной вспышкой, но нигде не послышалось ни звука. Только рядом со мной торопливо крестился и бормотал молитву испуганный туземец, преклонивший колени перед столь зримым величием Бога. Я до сих пор не представляю, что ещё даже Его всемогущая сила могла бы добавить к величию той авроры. Быстрые чередования алого, синего, зелёного и жёлтого в небесах так ярко отражались от белой поверхности снега, что весь окружающий нас мир казался то пропитанным кровью, то трепещущим в атмосфере призрачной зелени, сквозь которую просвечивало невыразимое великолепие грандиозных алых и жёлтых ореолов света. Но это было ещё не всё. Мы смотрели, задрав головы, на быстрые приливы и отливы этих великих небесных волн света, как вдруг как будто последняя печать была снята с божественного откровения, и обе короны одновременно распались на тысячу вертикальных полос, каждая из которых была окрашена во все цвета солнечного спектра. От горизонта до горизонта тянулись теперь два огромных арочных моста из цветных полос, по которым, казалось, сейчас пройдут лучезарные обитатели других миров. Под крики изумления и восклицаний «Боже, помилуй!» изумленных туземцев эти бесчисленные полосы начали двигаться взад и вперед вдоль всей протяженности обеих арок с такой ошеломляющей быстротой, что глаз не мог следовать за ними. Весь небосвод превратился в огромный вращающийся радужный калейдоскоп. Я никогда даже не мечтал увидеть такое полярное сияние, как это, и мне не стыдно признаться, что его великолепие повергло меня в благоговейный трепет и даже испугало. Всё небо, от зенита до горизонта, было «одним расплавленным морем цвета и огня; малиновым и пурпурным, алым и зеленым, и цветами, для которых нет слов ни в языке, ни в уме – то, что может быть понято только тогда, когда видимо»^[106]. Эти «знамения» на небесах были так величественны, что, казалось, возвещают конец света, вибрирующие вспышки насыщенного цвета на мгновение покрывали половину неба и так же быстро исчезали, как летняя молния, блестящие зелёные ленты быстро и бесшумно проносились через зенит, тысячи разноцветных полос проносились по двум великолепным аркам, а огромные светящиеся волны вторгались из межпланетного пространства, разбиваясь длинными сияющими всполохами о тёмную атмосферу нашего мира.

С разделением двух арок на полосы сияние достигло своей предельной силы, и с этого времени его сверхъестественная красота медленно, но неуклонно угасала. Первая арка распалась, а вскоре за ней и вторая, цветные вспышки появлялись все реже и реже; светящиеся полосы перестали вращаться в зените, и через час в тёмном звёздном небе не осталось ничего, что напоминало бы нам о полярном сиянии, кроме двух слабых пятнышек Магеллановых облаков…

Медленно прошёл февраль, и в марте мы всё ещё жили в Анадырске, не имея никаких известий ни от майора, ни от пропавших Арнольда и Макрея. Прошло уже пятьдесят семь дней с тех пор, как они покинули свой лагерь в низовьях Анадыря, и мы стали опасаться, что больше никогда не увидим их. То ли они умерли от голода, то ли замерзли на какой-то пустынной равнине, то ли были убиты чукчами – мы не могли знать, но само их долгое отсутствие было доказательством того, что с ними случилось что-то неладное.

Меня совсем не устраивал маршрут, по которому мы прошли от Шестаково до Анадырска: лесистых рек на этом пути было мало, а перевезти тяжёлые телеграфные столбы через обширную бесплодную тундру между ними было невозможно. Поэтому 4 марта я отправился из Анадырска на пяти собачьих упряжках, чтобы попытаться найти лучший маршрут между Анадырем и верховьями реки Пенжины. Через три дня после нашего отъезда мы встретили по дороге специального гонца из Гижиги в Пенжину, который вёз письмо от майора, датированное 19 января. К письмам были приложены письма полковника Балкли, извещавшие о высадке Анадырского отряда под командованием лейтенанта Макрея, и карта, показывающая расположение их лагеря. Майор писал следующее: «В случае, если – не дай Бог! – Макрей и его отряд не прибудут в Анадырск, немедленно, по получении этого письма, сделайте всё возможное, чтобы доставить их из их слишком долгой зимовки в устье Анадыря, где они были высажены в сентябре. Мне сказали, что Макрей высадится только в случае полной уверенности, что он доберется до Анадырска на лодках, и, признаюсь, мне не нравятся такие сюрпризы, какие преподнес мне полковник Балкли. Теперь наш долг состоит в том, чтобы сделать всё возможное, чтобы вытащить их оттуда, где они находятся – вы должны использовать все собачьи упряжки, какие можете, наполнить их собачьим кормом и провизией и немедленно отправиться на поиски лагеря Макрея». Эти указания я уже предвидел и выполнил, и партия Макрея, или, по крайней мере, всё, что я смог найти, теперь жила в Анадырске. Когда майор писал это письмо, он, однако, не предполагал, что мы с Доддом услышим о высадке отряда от кочевых чукчей или что нам придет в голову отправиться на их поиски без приказа. Он также знал, что велел нам не особенно пытаться исследовать реку Анадырь до следующего сезона, и не ожидал, что мы выйдем за пределы последнего поселения. Я поспешно написал Додду записку на обледеневшем полозе моих опрокинутых саней, обморозив при этом два пальца, и отправил курьера с письмами в Анадырск. В почте также были письма ко мне от капитана Скаммона, командующего флотом компании, и одно от моего друга У. Х. Долла^[107], который вернулся с судами в Сан-Франциско и написал мне из Петропавловска, остановившись там на несколько дней. Он умолял меня, во имя всех священных интересов науки, не выпускать ни одного насекомого или живого существа из-под моего бдительного ока; но, читая его письмо той ночью у костра, я с улыбкой подумал, что заснеженная тундра и температура 40 градусов ниже нуля не очень благоприятны ни для роста и размножения насекомых, также как для их отлова и коллекционирования.

Я не буду вдаваться в подробный отчет об исследованиях, которые мы с лейтенантом Робинсоном провели в поисках более практичного маршрута для нашей линии между рекой Пенжиной и Анадырском. Мы обнаружили, что речные системы Анадыря и Пенжины разделены только невысоким горным хребтом, который можно легко преодолеть, и что, следуя вверх по одному из притоков последней, перевалив через водораздел и спустившись по притоку Анадыря, мы будем иметь почти непрерывное водное сообщение между Охотским морем и Беринговым проливом. Лес вдоль этих рек был в достаточном количестве, а туда, где его не было, столбы можно было легко доставить на плотах. Такой маршрут был всем, что можно было пожелать, и, весьма удовлетворенные результатами наших трудов, 13 марта мы возвратились в Анадырск.

Мы несказанно обрадовались, узнав по приезду, что Макрей и Арнольд нашлись, и через пять минут уже пожимали им руки, поздравляли с благополучным прибытием и засыпали вопросами об их путешествиях и приключениях, а также о причинах их долгого отсутствия.

Шестьдесят четыре дня они жили у кочевых чукчей, медленно и кружным путем продвигаясь к Анадырску. С ними довольно хорошо обращались, но отряд, с которым они ехали, не спешил добраться до поселения и передвигался по десять-двенадцать миль в день по огромной тундре, лежащей к югу от реки Анадырь. Они испытывали большие трудности, питаясь оленьими внутренностями и жиром, страдали от паразитов, большую часть этих двух долгих месяцев они провели в дымных чукотских чумах и порой уже не надеялись добраться когда-нибудь до русского поселения и снова увидеть цивилизованного человека, но надежда и мужество поддерживали их всё это время, и в конце концов они добрались до Анадырска. В их багаже оказалась квартовая бутылка виски, завернутая в американский флаг! Как только мы собрались все вместе, мы подняли флаг на шесте над нашим маленьким бревенчатым домиком, приготовили пунш из виски, которое пропутешествовало половину Северо-Восточной Сибири, и выпили его в честь людей, которые прожили шестьдесят четыре дня с кочующими чукчами, и пронесли «звезды и полосы» через самую дикую и неизвестную область на всём земном шаре!

Теперь все изыскания были сделаны, и мы стали готовиться к возвращению в Гижигу. Майор приказывал мне встретиться там с Макреем, Арнольдом, Робинсоном и Доддом к первому апреля, а март уже приближался к концу.

20-го числа мы собрали наши припасы и, простившись с добрыми, гостеприимными жителями Анадырска, отправились длинной вереницей нарт к побережью Охотского моря.

Наше путешествие было весьма однообразным, и второго апреля, поздно ночью, мы оставили позади себя белую пустынную тундру Парена и увидели маленькую юрту с плоской крышей на берегу Мальмовки, которая находилась всего в двадцати пяти верстах от Гижиги. Здесь мы встретили людей с собаками и санями, посланных нам навстречу майором, и, оставив нагруженные сани и усталых собак, уселись в лёгкие нарты гижигинских казаков и при свете полярного сияния помчались к посёлку.

Около часу ночи мы услышали в отдалении лай собак и через несколько минут промчались по безмолвной деревне, остановившись перед домом русского купца Воробьёва, где мы уже жили прошлой осенью и где ожидали найти майора. Я соскочил с саней и, нащупав в темноте вход в комнату, вошёл и закричал: «Вставайте!» Кто-то вдруг поднялся с пола у моих ног и, схватив меня за руку, воскликнул странно знакомым голосом: «Кеннан, это ты?» Сбитый с толку, я мог только ответить: «Буш, это ты?». В этот момент в комнату вошёл заспанный мальчик с фонарем и с удивлением увидел, как человек в тяжёлых заиндевелых мехах, обнимает другого, одетого только в рубашку и панталоны.

Хорошее было время, когда майор, Буш, Макрей, Арнольд, Робинсон, Додд и я собирались в этом бревенчатом доме вокруг кипящего самовара, стоявшего на столе в центре комнаты, и обсуждали приключения и неудачи нашей первой арктической зимы. Кто-то из нас приехал с дальнего края Камчатки, кто-то с китайской границы, кто-то с Берингова пролива, и все мы встретились в ту ночь в Гижиге и поздравили себя и друг друга с успешным исследованием всего маршрута предполагаемой Российско-Американской телеграфной линии от Анадырского залива до Амура. Собравшиеся здесь члены различных отрядов за семь месяцев преодолели в общей сложности почти десять тысяч миль.

Результаты нашей зимней работы вкратце были таковы: Буш и Махуд, оставив нас с майором в Петропавловске, отправились в селение Николаевск в устье Амура и быстро приступили к разведке западного побережья Охотского моря. Они путешествовали с кочевыми тунгусами по лесистой местности между Николаевском и Аяном, на северных оленях по скалистым горам хребта Становой к югу от Охотска и, наконец, встретились с майором 22 февраля. Майор в одиночку исследовал всё северное побережье Охотского моря и посетил город Якутск, расположенный в шестистах верстах к западу от Охотска, в поисках рабочих и лошадей. Он выяснил возможность нанять тысячу якутских рабочих в селениях вдоль реки Лены из расчета шестьдесят долларов в год на каждого и купить там столько сибирских лошадей, сколько нам потребуется, по очень разумным ценам. Он определил маршрут линии от Гижиги до Охотска и руководил всей разведкой. Макрей и Арнольд исследовали почти всю область, лежащую к югу от Анадыря и вдоль нижнего течения реки Майн, и получили много ценных сведений о малоизвестном племени кочевых чукчей. Додд, Робинсон и я исследовали два пути из Гижиги в Анадырск и обнаружили последовательность рек с лесом на берегах, соединяющих Охотское море с Тихим океаном в районе Берингова пролива. Туземцы повсюду были миролюбивы и доброжелательны, и многие из них по пути следования линии уже были заняты заготовкой столбов. Местность, хотя и не была благоприятной для строительства телеграфной линии, не представляла никаких препятствий, которые нельзя было преодолены энергией и упорством. Когда мы вспоминали нашу зимнюю работу, мы чувствовали удовлетворение от того, что проект, в котором мы участвовали, если и не совсем легкий, то, по крайней мере, вполне осуществимый.