Кочевая жизнь в Сибири

Глава XXXI

Последняя зимняя работа – Весенние цветы и птицы – Полярный день – Общественная жизнь в Гижиге – Странная болезнь – Летние дни и ночи – Новости из Америки.

Апрель и май, благодаря бо́льшей продолжительности светового дня и сравнительно мягкой погоде, наиболее благоприятны в Северо-Восточной Сибири для путешествий и работы на открытом воздухе, а поскольку суда компании не могли прибыть в Гижигу раньше начала июня, майор Абаза решил использовать это время с максимальной пользой. Поэтому, как только он немного оправился от усталости, то вместе с Бушем, Макреем и русским исправником отправился в Анадырск, намереваясь нанять там пятьдесят или шестьдесят туземных рабочих и немедленно приступить к строительству помещений для телеграфных станций, а также к изготовлению столбов и распределению их вдоль реки Анадырь. Мои собственные усилия в этом направлении из-за лени анадырцев не увенчались успехом; но была надежда, что благодаря присутствию исправника что-нибудь можно будет сделать.

Вернулся майор по самой последней зимней дороге в мае. Его экспедиция увенчалась полным успехом. Мистер Буш был назначен командующим Северным округом от Пенжины до Берингова пролива, и вместе с Макреем, Хардером и Смитом был оставлен в Анадырске на всё лето. Этому отряду было приказано, как только Анадырь вскроется, спуститься на лодках к её устью и ожидать там прибытия из Сан-Франциско судна компании с людьми и припасами. В их распоряжение было нанято пятьдесят туземных рабочих из Анадырска, Псолкина и Покорукова. Предполагалось, что к тому времени, когда с реки сойдёт лёд, они подготовят от шести до восьми станционных домов и несколько тысяч столбов, готовых к распределению на плотах между Анадырском и тихоокеанским побережьем. Сделав, таким образом, всё, что можно было сделать при ограниченных силах и средствах, имевшихся в его распоряжении, майор Абаза вернулся в Гижигу, чтобы дождаться прибытия из Америки обещанных судов с людьми, материалами и припасами для продолжения работ.

Сезон поездок на собачьих упряжках закончился, и так как в этой местности не было других средств передвижения, мы не могли рассчитывать ни на продолжение работы, ни на общение с нашими дальними отрядами в Анадырске и Охотске до прибытия наших судов. Поэтому мы сняли для себя небольшой домик с видом на долину Гижиги, обставили его как можно удобнее несколькими простыми деревянными стульями и столами, повесили наши карты и схемы на грубые бревенчатые стены, выставили в одном углу нашу маленькую библиотеку из двух книг – Шекспира и Нового Завета – и приготовились по крайней мере к месяцу роскошного безделья.

Сейчас июнь. Снег быстро исчезает под солнцем долгого светового дня, лёд на реке показывает явные признаки разрушения, кое-где на солнечных склонах холмов появились участки голой земли – всё предвещало скорое наступление короткого, но жаркого арктического лета. Зима в большинстве районов Северо-Восточной Сибири заканчивается в мае, и лето быстрыми шагами наступает по её удаляющимся следам, мгновенно покрывая травой и цветами землю, которая только что освободилось от снежного одеяла. Едва сойдет снег, как нежные восковые лепестки голубики и гроздья белых звездочек багульника появляются на мшистых равнинах; берёзы, ивы и ольха внезапно покрываются листвой, берега реки зеленеют мягким ковром травы, и тёплый неподвижный воздух наполняется трубными криками лебедей и гусей, большими треугольными стаями пролетающими с моря к дальнему северу. Через три недели как исчезнет снег вся природа облачается в летние одежды и радуется почти постоянному солнечному свету. Здесь нет, как у нас, долгой и влажной весны, нет постепенного, одного за другим, распускания почек и листьев. Растительность, которая восемь долгих месяцев томилась в ледяных оковах, внезапно разрывает путы и мощно и неодолимо вырывается в мир света и тепла. Нет больше никакой ночи, один день почти незаметно перетекает в следующий, лишь с коротким промежутком сумерек, в которых есть вся прохлада и покой ночи, но нет её темноты. Вы можете сидеть у открытого окна и читать до полуночи, вдыхая аромат цветов, который приносит прохладный ночной ветер, слушать журчание и плеск реки, и прослеживать движение скрытого от глаз солнца по розовому сиянию, который струится из-за синих гор на севере. Светло, как днём, и всё же вся природа спит, и таинственная тишина пронизывает небо и землю, как при солнечном затмении. Можно даже услышать слабый рёв прибоя на скалистом побережье в десяти милях отсюда. Время от времени овсянке в ольховых зарослях на берегу реки снится, что уже утро, и она разражается быстрой бессознательной трелью, но очнувшись, недоумённо попискивает, как будто не совсем уверена, утром уже это или ещё вечер, и должна ли она петь или снова заснуть. Наконец она, кажется, решает, что вечер, и всё снова замолкает, кроме журчания реки по каменистому дну и слабого рёва далёкого моря. Вскоре после часу ночи между похожими на облака вершинами далёких гор появляется сверкающий край солнца, внезапная вспышка золотого света озаряет зелёный росистый ландшафт, маленькая овсянка в ольховых зарослях торжествующе возобновляет свою незаконченную песню, утки, гуси и другие водоплавающие снова начинают свои нестройные крики на болотистых равнинах вдоль реки, и вся природа внезапно пробуждается к новому дню. Никакой ночи, казалось, и не было – но это уже другой день…

Путешественник, никогда прежде не видавший арктического лета и привыкший думать о Сибири как о стране вечных снегов и льдов, не может не удивляться внезапному и удивительному расцвету животной и растительной жизни и стремительному переходу от зимы к лету в течение двух-трёх недель июня. Ещё в начале июня в окрестностях Гижиги можно путешествовать на собачьих упряжках, а к концу того же месяца все деревья уже покрыты листвой, а берега рек и высокие места пестрят лютиками, валерианой, лапчаткой, багульником и первоцветами. Столбик термометра в полдень часто достигает 20°С в тени. Весны в обычном понимании этого слова вообще нет. Исчезновение снега и появление растительности происходят практически одновременно, и хотя тундра продолжает некоторое время удерживать, как губка, воду, она быстро покрывается цветами, не оставляя никаких следов долгой, холодной и такой недавней зимы. Менее чем через месяц после схода снега в том году я собрал на небольшой равнине около устья реки Гижиги более шестидесяти видов цветов. Животная жизнь всех видов появляется также быстро. Задолго до того, как лёд исчезнет в заливах вдоль побережья, перелётные птицы в огромном количестве начинают прибывать со стороны моря. Бесчисленные виды уток, гусей и лебедей, многие из которых неизвестны американским орнитологам, роятся в каждом, даже самом маленьком водоёме. Чайки, ястребы и орлы беспрестанно кричат в устьях многочисленных ручьёв, а скалистые берега моря буквально кишат миллионами красноклювых тупиков, строящих свои гнезда в расщелинах и на выступах самых неприступных скал. Кроме этих птиц, есть ещё много других, которые не живут такими большими колониями и потому привлекают меньше внимания. Среди них встречаются ласточки, воро́ны, во́роны, сороки, дрозды, ржанки, куропатки и разновидность фазановых, известная русским как тетерев. Насколько мне известно, здесь можно встретить только одну певчую птицу, это вид овсянки, который часто встречается на сухих травянистых равнинах вблизи русских селений.

Гижига, где мы временно разместили свою штаб-квартиру, представляла собой небольшое селение из пятидесяти или шестидесяти обычных бревенчатых домов, расположенное на левом берегу реки Гижига, в восьми или десяти милях от залива. Селение это был в то время одним из самых важных и развивающихся на побережье Охотского моря и контролировало всю торговлю этой части Сибири от Анадыря до Охотска. Здесь была резиденция местного исправника и торговых контор нескольких русских купцов. Гижигу ежегодно посещал казённый пароход и несколько торговых судов, принадлежащих крупным американским компаниям. Её население состояло главным образом из сибирских казаков и потомков ссыльных из центральной России, имевших относительную свободу в качестве компенсации за их изгнание. Как и у всех других оседлых жителей Сибири и Камчатки, их существование зависело главным образом от рыбы, но так как места эти изобиловали дичью, а климат и почва в долине реки Гижиги позволяли выращивать некоторые стойкие сорта овощей, то их жизнь, несомненно, было гораздо лучше, чем в самой России. Они были совершенно свободны и могли распоряжаться своим временем. Служили они по своему усмотрению, зимой обычно нанимаясь с собачьими упряжками к русским торговцам. Они зарабатывали достаточно денег, чтобы обеспечить себя простыми предметами роскоши, такими как чай, сахар и табак, на весь год. Как и все жители Сибири, да и вообще все русские, они чрезвычайно гостеприимны, добродушны и услужливы, что немало способствовало нашему комфортному времяпровождению в течение долгих месяцев, которые мы вынуждены были проводить в их селении на краю света.

Присутствие американцев в деревне, столь редко посещаемой чужеземцами, очень оживило местное общество, и как только жители убедились, что эти выдающиеся путешественники не считают ниже своего достоинства общаться с простыми людьми, они завалили нас приглашениями на чаепития и танцы по вечерам. Желая побольше узнать о жизни народа и с охотой делая всё, чтобы разнообразить наше монотонное существование, мы взяли себе за правило принимать каждое такое приглашение. Особенно много танцев мы с Арнольдом посетили в отсутствие майора и исправника в Анадырске. Мы даже не спрашивали нашего казака Егора, когда будут очередные танцы. Вопрос был скорее: «Где сегодня будут танцы?», потому что на самом деле мы хотели достоверно знать, достаточно ли высок потолок в том доме, где мы будем танцевать, чтобы обеспечить безопасность наших голов. Казалось бы, что за нелепая идея приглашать людей танцевать русские танцы в комнате, в которой человек среднего роста не мог выпрямиться в полный рост, но этим восторженным искателям удовольствий в Гижиге это так не казалось, и каждую ночь они прыгали по комнате семь на девять под музыку сумасшедшей скрипки и двухструнной гитары, наступая друг другу на ноги и стукаясь головой о потолок с такой жизнерадостной невозмутимостью, какой только можно себе представить. На этих танцевальных вечерах нас всегда ждал радушный приём, вдоволь ягод и чёрного хлеба с чаем и танцы до упада. Однако иногда сибирское гостеприимство принимало форму, которая была, мягко говоря, не совсем приятной. Например, однажды вечером мы с Доддом были приглашены на какое-то увеселение в дом одного из казаков, и, как это было принято в таких случаях, наш хозяин поставил перед нами простой обед из чёрного хлеба, соли, строганины и маленькой бутылки, наполовину наполненной какой-то жидкостью, которую он назвал водкой. Зная, что в поселке нет другого спиртного, кроме того, что было у нас, Додд спросил, где он её взял. Он ответил с явным смущением, что водка была куплена прошлой осенью на торговом судне и хранилась на крайний случай! Я не мог поверить, что во всей Северо-Восточной Сибири найдется хоть один казак, способный хранить бутылку спиртного такой длительный срок, и, видя его явное беспокойство, сочли за лучшее отказаться от угощения и не задавать больше вопросов. Возможно, это и была водка, но что-то очень подозрительная. По возвращении домой я позвал нашего мальчика и спросил, знает ли он что-нибудь об этой казачьей водке – откуда она взялась в то время года, когда ни у кого из русских купцов её не было на продажу. Мальчик некоторое время колебался, но после настойчивых расспросов открыл тайну. Оказалось, что выпивка эта была наша. Всякий раз, когда кто-нибудь из жителей деревни приходил к нам в гости, а это бывало часто, особенно по праздникам, у нас было принято угощать их выпивкой. Пользуясь этим, наш друг казак имел обыкновение запасаться маленькой бутылочкой, вешать её на шею на веревочке, спрятав под шубой и время от времени являться к нам в дом якобы для того, чтобы поздравить нас с каким-нибудь очередным праздником. Конечно, мы вознаграждали эту бескорыстную общительность водкой. Казак отпивал, сколько мог, а потом, держа во рту как можно больше, делал страшную гримасу и закрывал лицо рукой, как будто спиртное было очень крепким, и торопливо шел на кухню якобы за водой. Как только ему удавалось скрыться от посторонних глаз, он вынимал бутылочку, сливал в неё то, что не успел проглотить, и через несколько секунд возвращался, чтобы поблагодарить нас за гостеприимство и водку. Этот приём он применял до тех пор, пока не накопил почти пол-литра. И у него хватило наглости, не краснея, поставить перед нами эту наполовину выпитую водку в старой бутылке из-под перцового соуса и сделать вид, что он приберег её с прошлой осени для экстренных случаев! Есть ли предел человеческой наглости?!

Расскажу про ещё один случай, имевший место в течение первого месяца нашего пребывания в Гижиге и иллюстрирующий другую сторону русского народного характера, а именно: крайнее суеверие. Однажды утром, когда я сидел дома и пил чай, меня прервало внезапное появление казака по фамилии Колмогоров. Он выглядел вполне трезвым и чем-то озабоченным, и как только поклонился и пожелал мне доброго утра, то обратился к нашему казаку Вьюшину и стал вполголоса рассказывать ему о том, что только что произошло и что, по-видимому, представляло для них большой интерес. Из-за моего недостаточного знания языка и приглушенного тона, с которым велась беседа, я не уловил её смысла. Разговор тем временем завершился серьёзной просьбой Колмогорова, чтобы Вьюшин дал ему некий предмет одежды, который, как я понял, был шарфом или палантином. Вьюшин тотчас же подошел к маленькому шкафу в углу комнаты, где он имел обыкновение хранить свои личные вещи, вытащил большую сумку из тюленьей кожи и стал искать в ней нужный предмет. Вытащив три или четыре пары меховых сапог, кусок сала, несколько чулок из собачьей кожи, топорик и связку беличьих шкур, он, наконец, с торжественным видом достал половину старого, грязного и изъеденного молью шерстяного палантина и, передав его Колмагорову, принялся искать другую половину. Вскоре он обнаружил и её, она оказалась в ещё худшем состоянии. Обе половинки выглядели так, словно их нашли в мешке какого-то бедного сборщика тряпья, который выловил их из сточной канавы в трущобах. Колмогоров связал оба куска, аккуратно завернул их в старую газету, поблагодарил Вьюшина за беспокойство, с видом большого облегчения поклонился мне ещё раз и вышел. Недоумевая, что он может делать с таким поношенным и грязным предметом одежды, я обратился к Вьюшину за разъяснениями.

– Зачем ему понадобился этот палантин? – спросил я. – Он же ни на что не годится.

– Я знаю, – отвечал Вьюшин, – это никуда не годное старьё, но другого в деревне нет, а у его дочери «анадырская болезнь».

– Анадырская болезнь? – повторил я с удивлением, никогда не слыхав о такой, – Какое отношение эта болезнь имеет к старому палантину?

– Видите ли, его дочь попросила палантин, а так как она болеет анадырской болезнью, то они должны дать ей палантин. А то, что он старый, не имеет никакого значения.

Это объяснение показалось мне очень странным, и я стал расспрашивать Вьюшина более подробно об этой странной болезни и о том, каким образом старый, изъеденный молью палантин мог принести больной облегчение. Информация, которую я получил, вкратце была такова: Анадырская болезнь, называемая так по своему происхождению из Анадырска, была своеобразной формой духовного транса, который был издавна известен в Сибири и который не лечился никакими традиционными лекарствами и методами. Люди, с которыми он случался – как правило, это были женщины – теряли сознание от всего, что их окружало, внезапно приобретали способность говорить на языках, которых они никогда не слышали, особенно на якутском, или становились ясновидящими и весьма точно описывали предметы, которые они никогда не видели и не могли видеть^[108]. Находясь в таком состоянии, они часто просили о чем-то особенном, чей внешний вид и точное местоположение они описывали, и если это не было принесено им, они впадали в конвульсии, пели на якутском языке, издавали странные крики и вообще вели себя как сумасшедшие. Ничто не могло успокоить их до тех пор, пока предмет, о которой они просили, не был получен. Так, дочь Колмогорова беспрекословно потребовала шерстяной палантин, а так как у бедного казака ничего подобного в доме не было, то он отправился искать его по всей деревне. Это было всё, что Виушин мог мне рассказать. Сам он никогда не видел ни одного из таких одержимых и только слышал о них от других; но сказал, что предводитель гижигинских казаков Падерин, несомненно, мог бы рассказать мне больше, так как его дочь тоже страдала этим недугом. С удивлением обнаружив среди невежественного крестьянства Северо-Восточной Сибири болезнь, симптомы которой так напоминали признаки современного спиритизма, я решил исследовать этот предмет как можно глубже и, как только пришёл майор, убедил его послать за Падериным. Командир казаков – простой честный старик, которого нельзя было заподозрить в обмане – подтвердил всё, что сказал мне Вьюшин, и поведал много других подробностей. Он сказал, что часто слышал, как его дочь, находясь в таком трансе, говорит на якутском языке и даже знал, что она рассказывает о событиях, происходящих на расстоянии нескольких сотен миль. Майор спросил, откуда он знает, что его дочь говорила на якутском языке. Он ответил, что не знает наверняка, но это не был ни русский, ни корякский, ни какой-либо другой язык, с которым он был знаком, но он звучал очень похоже на якутский. Я спросил, что делается в случае, если больная потребует какую-нибудь вещь, которую невозможно найти. Падерин ответил, что никогда не слышал о таком случае, а если запрашиваемый предмет был необычный, девушка всегда указывала, где его можно найти, часто описывая с величайшей точностью вещи, которые, насколько он знал, она никогда не видела. Однажды его дочь попросила конкретную пятнистую собаку, которая бегала в его упряжке. Собаку привели, и девушка сразу же успокоилась, но с этого времени собака стала такой дикой и беспокойной, что стала почти неуправляемой, и, в конце концов, её пришлось убить.

– И ты веришь во все это? – нетерпеливо перебил майор.

– Я верю в Бога и в Спасителя нашего Иисуса Христа, – отвечал казак, благоговейно перекрестившись.

– Это хорошо, так и должно быть, – подтвердил майор, – но это не имеет никакого отношения к анадырской болезни. Ты действительно веришь, что эти женщины говорят на якутском языке, которого они никогда не слышали, и описывают вещи, которых они никогда не видели?

Падерин выразительно пожал плечами и сказал, что верит тому, что видит. Затем он перешел к дальнейшим, ещё более невероятным подробностям относительно симптомов болезни и таинственных сил, которые она развивает в людях, иллюстрируя свои утверждения ссылками на случаи с его собственной дочерью. Он, очевидно, твердо верил в реальность болезни, но не мог сказать, какой силе приписать феномен ясновидения и способности говорить на чужих языках, которые были самыми поразительными симптомами этой таинственной болезни.

В тот же день нам довелось побывать у исправника, и в ходе беседы мы упомянули об анадырской болезни и рассказали некоторые из историй, которые мы услышали от Падерина. Исправник, скептически относившийся вообще ко всему и особенно к этому, сказал, что он часто слышал об этой болезни, и что его жена твёрдо верила в неё, но, по его мнению, это был просто обман, который не заслуживал никакого другого лечения, кроме сурового телесного наказания. Русское крестьянство, по его словам, очень суеверно и верит во всё, что угодно, а анадырская болезнь была отчасти заблуждением, а отчасти хитростью, которую женщины применяли с корыстными целями. Например, женщина, которая хотела новую шляпку и не могла получить её обычными уговорами, находила очень удобным в качестве последнего средства впасть в транс и потребовать шляпку как физиологическую необходимость. Если муж всё ещё оставался непреклонным, нескольких хорошо исполненных конвульсий и пары песен на так называемом «якутском» оказывались достаточно убедительными. Затем он рассказал о русском купце, на жену которого напала анадырская болезнь и который действительно совершил путешествие зимой из Гижиги до Ямска на расстояние 300 верст, чтобы раздобыть шёлковое платье, о котором она просила! Конечно, женщины не всегда просят предметы, которые они обычно хотят в здоровом состоянии. Иначе это возбудило бы подозрения их мужей, отцов и братьев и привело бы к ненужным расспросам. Чтобы избежать этого и скрыть от мужчин истинную природу обмана, женщины часто просят собак, сани, топоры и подобные предметы, которые им на самом деле не нужны, и таким образом убеждают своих доверчивых родственников, что их требования управляются только болезненным капризом и не имеют в виду никакой определенной цели. Таково было рационалистическое объяснение, данное исправником любопытному явлению, известному как анадырская болезнь, и хотя оно лишь доказывало, что женщины более коварны, а мужчины – более доверчивы, чем я предполагал, я не мог не признать, что толкование это было довольно правдоподобным и объясняло большинство симптомов.

Принимая во внимание эту замечательную женскую стратегию, наши сильные духом женщины в Америке должны признать, что их сибирские сестры проявляют бо́льшую изобретательность в получении своих прав и искуснее манипулируют своими господами и хозяевами, чем это было продемонстрировано всеми женскими правозащитными ассоциациями в христианском мире. Изобретение воображаемой болезни с такими специфическими симптомами, распространение её как эпидемии по всей стране и использование в качестве отмычки для взлома мужских кошельков и удовлетворения своих потребностей – это величайший триумф, которого женская хитрость когда-либо достигала над мужской глупостью.

Откровения исправника подействовали на Додда весьма своеобразно. Он заявил, что чувствует некоторые симптомы анадырской болезни и уверен, что ему суждено стать очередной жертвой коварной болезни. Поэтому он просил майора не удивляться, если он когда-нибудь застанет его дома в сильных конвульсиях, поющим «Янки Дудл» на якутском языке и требующим вернуть ему задолженность по зарплате! Майор заверил его, что в случае такого чрезвычайного положения он будет вынужден прибегнуть к помощи исправника, а именно: двадцать ударов плетью по голой спине, и посоветовал ему отложить свои конвульсии до тех пор, пока бухгалтерия Сибирской Экспедиции не будет в состоянии удовлетворить его требования.

Наша жизнь в Гижиге в начале июня была гораздо лучше по сравнению с предыдущими шестью месяцами. Погода была в целом тёплая и приятная, холмы и долины зеленели пышной растительностью, световой день стал круглосуточным, и нам ничего не оставалось делать, как бродить по окрестностям с ружьём, время от времени плавать на лодке к устью реки посмотреть, не пришло ли судно и планировать всевозможные развлечения, чтобы скоротать время.

Ночи были самой прекрасной частью суток, но постоянный свет казался нам поначалу ещё более странным, чем почти вечная тьма зимой. Мы никак не могли понять, когда закончился один день и начался другой, или когда пришло время ложиться спать. Нам казалось нелепым отходить ко сну ещё до захода солнца, но если мы этого не делали, то оно непременно вставало прежде, чем мы успевали заснуть, и тогда лежать в постели было так же нелепо, как и до захода. В конце концов мы устранили это противоречие: закрыли окна деревянными ставнями и зажгли внутри свечи, сумев таким образом убедить наши неверующие чувства, что сейчас ночь, хотя солнце снаружи сияло, как в полдень. Однако когда мы просыпались, возникала другая трудность. Мы сегодня ложились спать? Или это было вчера? А сколько сейчас времени? Сегодня, вчера и завтра – всё перемешалось, и мы перестали отличать одно от другого. Я поймал себя на том, что в течение одних суток делал две записи в своем дневнике, ошибочно полагая, что прошло два дня.

Как только лёд в Гижигинским заливе растаял, и можно было ожидать прибытия судов, майор Абаза приказал послать в устье реки несколько казаков с приказом днём и ночью следить за горизонтом и сразу же предупредить нас, если появятся корабли.

18 июня торговый бриг «Холли Джексон», принадлежавший У. Х. Бордману из Бостона, вошел в залив и, как только начался прилив, вошел в устье реки, чтобы разгрузиться. Это судно принесло нам первые известия из внешнего мира, которые мы получили более чем за одиннадцать месяцев, и его прибытие было встречено с большим энтузиазмом, как русскими, так и американцами. Половина деревни поспешила вниз по реке, и место высадки на несколько дней стало местом необычайного оживления. Никто на «Джексоне» не мог сказать нам ничего о судах нашей компании, за исключением того, что, когда он в марте отплывал из Сан-Франциско, они загружались и готовились к выходу в море. Корабль привез нам все припасы, которые мы оставили в Петропавловске прошлой осенью, а также большой груз чая, сахара, табака и прочего для торговли.

По своему опыту мы уже знали, что деньги плохо подходят для оплаты труда туземцев, кроме как в поселениях Охотск, Гижига и Анадырск, и что чай, сахар и табак во всех отношениях предпочтительнее, так как они употребляются повсеместно и имеют высокую цену в зимние месяцы. Рабочий или каюр, требующий за работу двадцать рублей в месяц, вполне удовлетворялся восемью фунтами чая и десятью фунтами сахара, а так как последнее обходилось нам всего в десять рублей, то мы экономили на этом вдвое! Ввиду этого майор Абаза решил использовать как можно меньше денег и оплачивать труд товарами по текущим ценам. Он закупил на «Джексоне» десять тысяч фунтов чая и двадцать тысяч фунтов кускового сахара, которые он поместил на хранение в казённые амбары, чтобы использовать предстоящей зимой вместо денег.

«Джексон» выгрузил всё, что намеревался оставить в Гижиге, и как только прилив стал достаточно высок, чтобы пересечь бар в устье реки, он отплыл в Петропавловск и снова оставил нас одних.