Кочевая жизнь в Сибири

Глава XXXII

Скучная жизнь – Арктические комары – В ожидании доставки грузов – Сигналы о прибытии – Барк «Клара Белл» – Русский корвет «Варяг».

После отплытия «Джексона» мы стали с нетерпением ждать прибытия судов компании и окончания нашего долгого заточения в Гижиге. Восемь месяцев кочевой жизни привили нам вкус к приключениям и развлечениям, которые могли удовлетворить только постоянные перемещения, и как только новизна ощущения от праздности прошла, мы начали уставать от нашего вынужденного безделья и стали с нетерпением ждать работы. Мы перепробовали уже все развлечения Гижиги, прочитали все газеты, привезённые «Джексоном», обсудили их содержание до мельчайших подробностей, исследовали каждый фут земли в окрестностях поселения и испробовали всё, что могла придумать наша изобретательность, чтобы скоротать время, но… всё безрезультатно. Дни стали казаться бесконечными, долгожданные корабли всё не приходили, а комары и мошки приложили все старания сделать нашу жизнь невыносимой. Около десятого июля комар – это проклятие северного лета – поднимается из влажного мха долин и заводит свой пронзительный писк, чтобы сообщить всей живой природе о своем триумфальном воскрешении и готовности предоставить музыкальное сопровождение людям и животным на очень разумных условиях. Через три-четыре дня, если погода будет тихой и тёплой, вся атмосфера буквально заполнится облаками комаров, и с этого времени и до 10 августа они будут преследовать каждое живое существо с кровожадной настойчивостью, которая не знает покоя и не имеет чувства жалости. Бегство невозможно, а защита бесполезна; они всюду следуют за своими несчастными жертвами, и их неутомимая решительность преодолевает все препятствия, которые человеческая изобретательность может установить на их пути. К дыму любой интенсивности они относятся с презрительным безразличием, москитные сетки они либо обходят с флангов, либо берут приступом, и только похоронив себя заживо, человек сможет надеяться, наконец, избежать их неустанного преследования. Напрасно мы надевали на головы марлевые вуали и прятались под ситцевыми пологами. Множество наших крошечных противников было так велико, что некоторые из них рано или поздно всё равно находили открытое отверстие, и как раз в тот момент, когда мы уже считали себя защищёнными, мы подвергались новому нападению. Комары, я знаю, не входят в популярное представление о Сибири, но никогда ни в одной тропической стране я не видел их в таком огромном количестве, как в Северо-Восточной Сибири в июле месяце. Они делают тундру в некоторых местах совершенно непригодной для жизни и заставляют даже оленей искать укрытия в горах. В русских поселениях они мучают собак и скот до того, что последние начинают бешено скакать в совершенном безумии от боли и отчаянно бороться за место у дымокура. Далеко на севере, в низовьях реки Колымы, туземцы вынуждены в тихую, тёплую погоду окружать свои дома кольцом из дымных костров, чтобы защитить себя и домашних животных от непрестанного преследования комаров.

В начале июля все жители Гижиги, за исключением исправника и нескольких купцов, закрыли свои зимние дома и перебрались на летние рыбацкие заимки по берегам реки, чтобы дождаться прихода лосося. Найдя опустевшую деревню довольно скучной, Додд, Робинсон, Арнольд и я переехали в устье реки и снова поселились в пустом казённом складе, который мы занимали во время пребывания здесь «Холли Джексона».

Я не буду долго останавливаться на монотонной жизни, которую мы вели в течение следующего месяца. Всё это может быть заключено в четырёх словах: бездействие, тоска, комары и неустроенность. Ожидание судов был нашей единственной обязанностью, а борьба с комарами – единственным развлечением; и так как первое никогда не появлялось, а второе никогда не исчезало, то оба занятия были одинаково утомительны и безрезультатны. Двадцать раз в день мы надевали марлевые вуали, завязывали одежду на запястьях и лодыжках и с трудом взбирались на вершину высокого утеса для осмотра залива в поисках судов, и двадцать раз возвращались разочарованные в наши пустые, унылые жилища и вымещали свое неудовольствие на деревне, компании, кораблях и комарах. Мы не могли избавиться от ощущения, что выпали из великого потока жизни, что наши места в далёком деловом мире уже заняты и о самом нашем существовании забыто.

Главный инженер нашего предприятия клятвенно обещал, что корабли с людьми, материалами и припасами для немедленного начала работ будут в Гижиге и устье Анадыря уже в начале сезона, как только ледовая обстановка им позволит, но сейчас был уже август, а они ещё не появились. То ли они заблудились и погибли, или вообще всё предприятие прекратило свою деятельность, мы могли только догадываться, но так как неделя за неделей проходили, не принося никаких известий, мы постепенно потеряли всякую надежду и стали обсуждать не послать ли кого-нибудь в столицу Сибири, чтобы связаться с компанией по телеграфу.

Справедливости ради надо сказать, что майор Абаза за все эти долгие, утомительные месяцы ожидания ни разу не поддался унынию и не позволил себе усомниться в решительности компании продолжить работу. Может быть, корабли запаздывают или испытывают какие-нибудь трудности, но он не сомневался, что проект будет доведен до конца, и в течение всего лета продолжал делать все возможные приготовления для следующей зимней кампании.

В начале августа мы с Доддом, устав от ожидания судов, которые так и не пришли и которые, как мы уверились, никогда не придут, пешком вернулись в посёлок, оставив Арнольда и Робинсона нести вахту в устье реки.

Ближе к вечеру 14-го числа, когда я деловито наносил на карту результаты прошлогодних зимних исследований, в дом вбежал наш казачий слуга, и задыхаясь от спешки и волнения, закричал: «Пушка! Корабль!» Зная, что три пушечных выстрела были сигналами, которые Арнольд и Робинсон должны были сделать на случай, если судно войдет в залив, мы стремглав выбежали из дома и с нетерпением стали прислушиваться ко второму сигналу. Нам не пришлось долго ждать. Еще один слабый выстрел раздался со стороны маяка, за ним последовал третий, не оставляя места для сомнений в том, что долгожданные корабли прибыли. В большом волнении мы спешно спустили на воду лодку, уселись на медвежьи шкуры на дне и приказали нашим казакам-гребцам отчаливать. На каждой рыбацкой заимке, мимо которых мы проплывали, нам кричали: «Корабль! Корабль», а у последнего – Волынкино – где мы остановились на минутку, чтобы дать передышку нашим гребцам, нам сказали, что судно хорошо видно с холма и что оно бросило якорь около острова Речная Матуга примерно в двенадцати милях от устья реки. Убедившись, что это не ложная тревога, мы помчались вперед с удвоенной энергией и ещё через пятнадцать минут причалили в берегу залива. Арнольд и Робинсон вместе с лоцманом Кирилловым уже отправились на корабль на казённом вельботе, так что нам ничего не оставалось делать, как подняться к маяку на вершину утеса и с нетерпением ждать их возвращения.

Было уже далеко за полдень, когда мы получили сигнал о прибытии судна, а к тому времени, когда мы достигли устья реки, уже почти наступил закат. Корабль, представлявший собой довольно большой барк, стоял на якоре посреди залива примерно в двенадцати милях от нас, над ним развевался американский флаг. Мы видели вельбот, причаленный у кормы, и знали, что Арнольд и Робинсон должны быть на борту, но шлюпки все ещё висели на шлюпбалках, и никаких приготовлений к высадке на берег, казалось, не предпринималось. Исправник в Гижиге взял с нас обещание, что если судно окажется реальностью, а не миражом, мы подадим ему сигнал ещё тремя пушечными выстрелами. Ему слишком часто приходилось разочаровываться в ошибочных сообщениях о прибытии кораблей в этот порт, и он не собирался совершать путешествие к маяку на старой лодке, если наши разведданные полностью не подтвердятся. Так как в этом уже не могло быть никаких сомнений, мы снова зарядили старую ржавую пушку, набили её мокрой травой, чтобы усилить звук выстрела, и подали обещанные сигналы, которые эхом отдавались от каждого скалистого мыса вдоль берега и затихали отдалёнными раскатами далеко в море.

Через час появился исправник, и когда начало темнеть, мы все снова поднялись на вершину утеса, чтобы ещё раз взглянуть на корабль, прежде чем он скроется в темноте. На борту не было заметно никакой активности, а поздний час делал маловероятным, что Арнольд и Робинсон вернутся до утра. Поэтому мы вернулись в пустой казённый дом, и провели полночи в бесплодных гаданьях о причине опоздания судна и характере новостей, которые оно принесло.

С первыми утренними лучами мы с Доддом взобрались на вершину утеса, чтобы убедиться, что корабль не исчез под покровом ночи, как «Летучий Голландец», и не оставил нас оплакивать очередное разочарование. Но для опасений не было оснований. Мало того, что барк всё ещё стоял на том же месте, так ночью к нему присоединился ещё кто-то. Большой трехмачтовый пароход водоизмещением где-то в две тысячи тонн, лежал в дрейфе неподалеку, а в нескольких милях от него виднелись три лодки, быстро приближавшиеся к устью реки. Это открытие привело нас в совершенное волнение! Додд бросился вниз к казарме, крича майору, что в заливе стоит пароход и что лодки находятся уже милях в пяти от нас. Через несколько минут мы все собрались на самой высокой точке утёса, размышляя о таинственном пароходе, заставшем нас врасплох, и наблюдая за приближением лодок. Самая большая из них находилась теперь в пределах трёх миль, и наши бинокли позволяли нам различить в длинном и ровном взмахе её весел экипаж военного корабля, на руле – русских офицеров с их своеобразными погонами. Пароход был, очевидно, большим военным кораблём, но что привело его в эту отдаленную, безлюдную часть мира, мы не могли понять.

Еще через полчаса две лодки поравнялись с нашим утёсом, и мы спустились на берег, чтобы встретить их. Волнение, которое нас охватило, трудно себе представить. Четырнадцать месяцев прошло с тех пор, как мы последний раз имели известия из дома, и перспектива получить письма и снова приступить к работе была достаточным оправданием для такого волнения. Самая маленькая лодка первой подошла к берегу, и когда её днище зашуршало по песчаному берегу, из неё выскочил офицер в синей морской форме и представился капитаном Саттоном с барка Русско-Американской телеграфной компании «Клара Белл», прибывшего за два месяца пути из Сан-Франциско, с людьми и материалами для строительства линии. «Где вы были всё лето? – спросил майор, пожимая руку капитану, – Мы ждали вас с июня и уже почти решили, что работа прекращена». Капитан Саттон ответил, что все суда компании поздно вышли из Сан-Франциско, и что он также был задержан на некоторое время в Петропавловске по обстоятельствам, изложенным им в письмах.

– Что это за пароход стоит на якоре возле «Клары Белл»? – спросил майор.

– Это русский корвет «Варяг» из Японии.

– Но что она здесь делает?

– Ну, – сказал капитан с улыбкой, – это вы должны знать, сэр. Насколько я понимаю, он подчиняется вам. Я думаю, что российское правительство поручило ему оказать содействие в строительстве линии; по крайней мере, так мне сказали, когда мы встретились с ним в Петропавловске. У него на борту русский комиссар и корреспондент «Нью-Йорк Геральд».

Это была неожиданная новость. Мы слышали, что Военно-морским ведомствам России и США было поручено направить корабли в Берингово море для оказания помощи компании в проведении изысканий и прокладке кабеля между американским и сибирским побережьями, но мы не ожидали увидеть эти суда в Гижиге. Одновременное прибытие барка с грузом, парового корвета, русского комиссара и корреспондента «Нью-Йорк Геральд» выглядело, конечно, весьма обнадёживающе, и мы поздравляли себя и друг друга с улучшением перспектив Сибирской экспедиции.

Шлюпка с корвета к этому времени уже подошла к берегу, и мы познакомились с мистером Аносовым, полковником Ноксом, корреспондентом «Геральд» и полудюжиной русских офицеров, с величайшей беглостью говоривших по-английски, после чего приступили к вскрытию и чтению нашей долгожданной почты.

Новости, насколько они касалась дел компании и перспектив предприятия, были очень удовлетворительными. Полковник Балкли, главный инженер, зашел в Петропавловск по пути на север и написал нам оттуда, через «Варяг» и «Клара Белл», во всех подробностях о своих передвижениях. Три судна – «Клара Белл», «Пальметто» и «Онвард» – были отправлены из Сан-Франциско в Гижигу с отрядом около шестидесяти человек и большим количеством различных грузов на сумму шестьдесят тысяч долларов. Один из них, «Клара Белл», нагруженный кронштейнами и изоляторами, уже прибыл, а два других, с запасами провизии, проводом, инструментами и людьми, были в пути. Четвертое судно, небольшой речной пароход с тридцатью офицерами и рабочими и полным запасом инструментов и провизии было отправлено в устье реки Анадырь, где его примет лейтенант Буш. Корвет «Варяг» был направлен Российским военно-морским ведомством для оказания помощи в прокладке кабеля через Берингов пролив; но так как кабель, заказанный в Англии, ещё не прибыл, то «Варягу» делать было особенно нечего, и полковник Балкли послал его с русским комиссаром в Гижигу. Из-за большой осадки – двадцать два фута – он не мог подойти ближе, чем на пятнадцать-двадцать миль к берегу, и не мог, соответственно, оказать нам большую помощь, но само его присутствие, со специальным российским комиссаром на борту, наделило наше предприятие своего рода правительственной властью и полномочиями, что позволило нам успешнее работать с местными властями и населением.

Майор Абаза намеревался, как только прибудет одно из судов компании, отправиться в город Якутск на реке Лене, нанять там пятьсот или шестьсот туземных рабочих, закупить триста лошадей и организовать их распределение по всему пути следования линии. Однако в то время, когда «Варяг» и «Клара Белл» добрались до Гижиги, его отъезд был ещё невозможен. Два судна – «Онвард» и «Пальметто» – еще не прибыли с самыми большими и значимыми грузами, за распределением которых по побережью Охотского моря он хотел наблюдать лично. Поэтому он решил отложить свою поездку в Якутск до конца осени, а пока сделать всё, что возможно, имея в своем распоряжении два судна. «Клара Белл», помимо груза кронштейнов и изоляторов, привезла с собой в качестве пассажиров мастера и нескольких рабочих, и майор решил послать их в Ямск^[109] под командованием лейтенанта Арнольда с приказом нанять как можно больше туземных рабочих и немедленно приступить к подготовке столбов и строительству станционных зданий. «Варяга» он предложил отправить с припасами и депешами к Махуду, который почти пять месяцев жил один в Охотске без новостей, денег и провизии и которого, как мы полагали, это совершенно не воодушевляло.

В день, предшествовавший отплытию «Варяга», все мы были приглашены его общительными и сердечными офицерами на прощальный обед, и хотя мы не были в состоянии, с нашими скудными средствами, ответить взаимностью на такое внимание, мы без колебаний приняли приглашение, чтобы ещё раз испытать удовольствия цивилизованной жизни. Почти все офицеры «Варяга», около тридцати человек, говорили по-английски, сам корабль был роскошно обустроен, прекрасный военный оркестр приветствовал нас исполнением «Да здравствует Колумбия!»^[110], когда мы поднялись на борт, а во время обеда играл отрывки из «Марты»^[111], «Травиаты» и «Вольного стрелка»^[112] – всё это способствовало тому, что визит на корвет стал ярким событием в нашей сибирской жизни.

На следующее утро, в десять часов, мы вернулись на лодке на «Клару Белл», а корвет медленно поплыл в открытое море, его офицеры махали шляпами с квартердека, а оркестр играл хор пиратов: «Навеки счастлив будь и благословен!»^[113] – словно в насмешку над нашим безрадостным одиночеством! С мрачными лицами вернулись мы в тот день к ужину из оленьего мяса и капусты в пустые комнаты казённого склада в Гижиге. Тогда-то, если не раньше, мы поняли разницу между жизнью в цивилизованной стране и существованием в Северо-Восточной Азии.

Вскоре после отплытия корвета «Клара Белл» была доставлена в устье реки, груз кронштейнов и изоляторов выгружен, лейтенант Арнольд и его команда посажены на борт, и со следующим приливом, 26 августа, она отплыла в Ямск и Сан-Франциско, оставив в Гижиге Додда, майора и меня.

Глава XXXIII

Прибытие барка «Пальметто» – Выброшен штормом на отмель – Трудная разгрузка – Бунт негритянской команды – Еду один в Анадырь – Глупые коряки – Срочная заготовка провизии.

Краткий переполох, вызванный прибытием «Варяга» и «Клары Белл», сменился ещё одним долгим, тоскливым месяцем ожидания, в течение которого мы по-прежнему жили одни в устье реки Гижиги. Неделя за неделей проходили, не принося никаких известий от пропавших кораблей, и, наконец, короткое лето закончилось, в горах появился снег, и продолжительные тяжёлые штормы объявили о скором приближении зимы. Прошло более трёх месяцев с предполагаемого отплытия «Онварда» и «Пальметто» из Сан-Франциско, и мы могли объяснить их отсутствие только предположением, что они вышли из строя или погибли. 18 сентября майор Абаза решил послать гонца в сибирскую столицу, чтобы телеграфировать компании для получения инструкций. Оставшись в начале второй зимы без людей, инструментов и материалов любого рода, за исключением 50 000 изоляторов и кронштейнов, мы ничего не могли сделать для строительства линии, и единственный выход состоял в том, чтобы известить компанию о нашем малоприятном положении. Однако 19-го числа, прежде чем это распоряжение успело вступить в силу, прибыл долгожданный барк «Пальметто», за которым следовал российский пароход «Сахалин» из Николаевска. Последний, будучи независим от ветра и с небольшой осадкой, без труда переправился через отмель и зашёл в реку, но «Пальметто» пришлось бросить якорь на рейде и ждать прилива. Погода, которая в течение нескольких дней и так была холодной и мрачной, быстро ухудшилась, и 22-го с юго-востока подул штормовой ветер. Мы серьезно опасались за безопасность невезучего барка, но ничего нельзя было сделать до следующего прилива, поскольку уровень воды не позволяла ему пересечь отмель в устье реки. 23-го числа стало ясно, что «Пальметто», на которую теперь возлагались все наши надежды, неизбежно выбросит на берег. Она потеряла свой самый тяжёлый якорь и медленно, но верно дрейфовала к скалистому берегу на восточном берегу реки, где ничто не могло спасти её от гибели. Поскольку другого выхода не было, капитан Артур отдал якорный конец и направил корабль прямо в устье реки. Он уже не мог избежать выброса на берег, но лучше уж было сесть на песчаный грунт, чем беспомощно дрейфовать к чёрной отвесной скале, где судно безжалостно разобьёт вдребезги. Барк неуклонно приближался, пока не оказался всего в полумиле от маяка, а затем тяжело сел на мель на глубине примерно семь футов. Тотчас же его стало с ужасающей силой бить о дно, а гигантские волны понеслись сверкающими облаками брызг через его корму. Было очевидно, что корабль не переживет эту ночь. Однако по мере того, как наступал прилив, барк стал понемногу продвигаться к устью реки, пока не оказался всего в четверти мили от берега. Будучи очень прочным кораблем, он пострадал не так сильно, как мы предполагали, и, когда начался отлив, лежал на отмели с повреждениями не более серьёзными, чем потеря фальшкиля и нескольких листов медной обшивки.

Так как судно лежало на боку, и его палуба накренилась под углом в сорок пять градусов, и ничего нельзя было вытащить из трюма, то мы приготовились сразу же выгрузить груз в шлюпки, как только очередной прилив поднимет барк в вертикальное положение. Мы почти не надеялись спасти сам корабль, но было очень важно выгрузить его содержимое прежде, чем он развалится на куски. Капитан парохода «Сахалин» Тобизин^[114] предложил нам использовать все его лодки и помощь команды, и на следующий день около пятидесяти человек начали работать на шести лодках и большом лихтере. Наступил прилив, барк снова начал биться о дно, лихтер набрал воды и затонул с полным грузом в ста ярдах от берега, и ящики, клети и бочки с мукой поплыли вверх по реке вместе с приливом. Несмотря на все эти несчастья, мы продолжали упорно работать, пока вокруг судна оставалось достаточно воды для наших лодок, и к концу прилива мы могли поздравить себя с тем, что спасли достаточно провизии, чтобы застраховаться от голода, хотя сам корабль должен был развалиться в ту же ночь. 25-го ветер несколько утих, море успокоилось, и так как барк не был серьезно повреждён, у нас появилась надежда на спасение как корабля, так и оставшегося груза. С 25 по 29 сентября все лодки «Сахалина» и «Пальметто» с экипажами обоих судов непрерывно занимались перевозкой грузов с барка на берег, и к 30 сентября по меньшей мере половина груза «Пальметто» была благополучно выгружена. Насколько мы могли судить, ничто не помешало бы ей выйти в море с первым приливом в начале октября. Тщательный осмотр показал, что судно не получило более серьезных повреждений, чем потеря фальшкиля, и это, по мнению офицеров «Сахалина», не делало её менее пригодной для плавания. Однако возникла другая трудность. Все члены экипажа «Пальметто» были неграми, и как только они узнали, что майор собирается отправить барк в Сан-Франциско, они тут же отказались идти, заявив, что судно не годится для плавания и что они предпочитают провести зиму в Сибири, чем рисковать и плыть на нём в Америку. Абаза немедленно созвал комиссию из офицеров «Сахалина» и попросил их ещё раз осмотреть барк и дать ему письменное заключение о её мореходности. Было проведено обследование и вынесено заключение, что она вполне пригодна для плавания до Петропавловска и, вероятно, до Сан-Франциско. Это решение было зачитано неграм, но они всё ещё настаивали на своём. Предупредив их о последствиях мятежа, майор приказал заковать в кандалы их главаря, и тот был доставлен на борт «Сахалина» и заключен в карцер, но его товарищи всё еще держались. Было очень важно, чтобы «Пальметто» вышла в море с первым приливом, потому что сезон заканчивался, и она неизбежно будет раздавлена льдом, если останется в устье реки позже середины октября.

Кроме того, майор должен был отплыть в Якутск на «Сахалине», а тот уже был готов выйти в море. В полдень 1-го, когда пароход уже готовился к отплытию, негры сообщили майору, что если он отпустит человека, которого велел заковать в кандалы, то они сделают всё возможное, чтобы разгрузить «Пальметто» и доставить её обратно в Сан-Франциско. Человека тут же отпустили, и через два часа Абаза отплыл на «Сахалине» в Охотск, предоставив нам делать всё, что угодно с нашим сидевшим на мели полуразрушенным кораблём и его мятежной командой.

Груз в барке был выгружен ещё только наполовину, и следующие пять дней мы продолжали разгружать его лодками, но это была тяжёлая, утомительная работа, так как лодки могли добраться до корабля только в течение шести часов из двадцати четырёх, и эти шесть часов были с одиннадцати вечера до пяти утра. Всё остальное время корабль лежал на боку, и вокруг него было слишком мелко, чтобы подплыть даже по доске. В довершение всех этих забот и трудностей внезапно похолодало, градусник упал до -18°С, с каждым приливом пригоняло массы плавучего льда, они срывали большие куски медной обшивки с судна, и вскоре река так забилась льдинами, что нам пришлось тащить лодки на веревках. Однако, несмотря на непогоду и лёд, груз с судна медленно, но неуклонно выгружался, и к 10 октября на борту не осталось ничего, кроме нескольких бочек муки, солонины и свинины, которые не были нам нужны, и семидесяти пяти или ста тонн угля. Мы решили отправить их обратно в Сан-Франциско в качестве балласта. Приливы и отливы становились все выше и выше, и 11-го числа «Пальметта» впервые за почти три недели всплыла. Как только киль поднялся над отмелью, судно развернулось, вышло в море и встало на лёгкие якоря, готовое к отплытию на следующий день. С тех пор как на прошедшей неделе установилась очень холодная погода, команда негров больше не изъявляла желания провести зиму в Сибири, и, если только ветер внезапно не повернет на юг, ничто не могло помешать им благополучно выбраться из залива. Ветер на этот раз оказался благоприятным, и в 2 часа дня 12 октября «Пальметто» расправила свои паруса, подняла малые якоря и с легким северо-восточным бризом медленно двинулся в сторону открытого моря. Чудной музыкой прозвучало для наших ушей дружное «Взяли!» её негритянской команды, когда они ставили паруса! Барк была в безопасности в море. И мы не зря так торопилась: менее чем через неделю после его отплытия река и прилегающая к ней часть залива были так покрыты льдом, что останься судно здесь, его ждала бы неминуемая гибель.

Перспективы предприятия на вторую зиму были более благоприятными, чем когда-либо с момента его основания. Суда компании, правда, прибыли очень поздно, а одно из них, «Онвард», вообще не пришло, но «Пальметто» привез двенадцать человек, полный набор инструментов и запас провизии, майор Абаза отправился в Якутск, чтобы нанять восемьсот туземных рабочих и купить триста лошадей, и мы надеялись, что первого февраля работа начнётся полным ходом по всему маршруту.

Сразу после отплытия «Пальметто» я послал лейтенанта Сэндфорда и его двенадцать человек в лес на реке выше Гижиги, снабдив их топорами, снегоступами, собачьими упряжками и провизией, и поручил им рубить лес на столбы и строить дома по тундре между Гижигой и пенжинским заливом. Я также отправил в Ямск небольшую группу туземцев под командованием мистера Уилера с шестью санями, нагруженными топорами и провизией для лейтенанта Арнольда, а также депеши для отправки майору Абазе. Пока что на побережье Охотского моря больше нечего было делать, и я приготовился снова отправиться на север. Мы ничего не слышали от лейтенанта Буша с его отрядом с первого мая прошлого года, и нам, конечно, хотелось узнать, какие успехи он достиг в рубке и сплаве столбов по реке Анадырь, и каковы его планы на зиму. Позднее прибытие «Пальметто» заставило нас опасаться, что судно, направлявшееся в Анадырь, также могло задержаться, что поставило бы лейтенанта Буша и его команду в очень неприятное, если не опасное положение. Поэтому майор, отплывая в Охотск, приказал мне первым же зимним путем отправиться в Анадырск и выяснить, прибыли ли суда компании в устье реки и нужна ли помощь Бушу. Так как в Гижиге меня уже ничто не задерживало, я собрал свой походный экипаж и запас меховой одежды, нагрузил пять саней чаем, сахаром, табаком и провизией и 2 ноября с шестью казаками отправился в свое последнее путешествие к Полярному кругу.

Во всем своём сибирском опыте я не могу припомнить ни одного путешествия, которое было бы так уныло, как это. Ради экономии на транспорте я решил не брать с собой ни одного из моих американских товарищей, и теперь, сидя в одиночестве у костра, сожалел о своей самоотверженной бережливости и скучал по сердечному смеху и добродушным шуткам моего верного друга Додда. В течение двадцати пяти дней я не встретил ни одного цивилизованного существа и не сказал ни слова на моём родном языке, так что к концу путешествия я был бы рад поговорить с умной американской собакой. «Одиночество, – говорит Бичер^[115], – для общественной жизни то же, что пауза для музыки, но путешествие, целиком состоящее из одиночества, не более занимательно, чем музыкальное произведение, целиком состоящее из тишины – только живое воображение может сделать что-нибудь из того и другого».

В Куиле, на берегу Пенжинского залива, я был вынужден оставить моих добродушных казаков и взять в каюры полдюжины бритоголовых оседлых коряков – глупых и угрюмых, и с тех пор мне стало ещё более одиноко. Мне удавалось иногда поболтать с казаками у костра, расспрашивая об их верованиях и суевериях и слушая их необычные рассказы о сибирской жизни; но теперь, поскольку я не мог говорить на корякском, у меня не было никакого интересного времяпрепровождения.

Мои новые погонщики были самыми ужасными, самыми злодейскими на вид коряками, каких только можно было найти во всех поселениях Пенжинского залива, а их упрямство и угрюмая глупость держали меня в постоянно дурном настроении с момента, как мы покинули Куиль и до самого Пенжины. Только периодически угрожая им револьвером, я мог заставить их работать. Они не знали, как удобно устраиваться на ночлег в плохую погоду, и напрасно я пытался их этому научить. Сколько я ни старался им объяснить и показать, как это правильно делать, они продолжали ночь за ночью рыть глубокую узкую яму в снегу для костра и сидеть на корточках вокруг неё, как лягушки вокруг края колодца, в то время как я разбивал лагерь для себя. В искусстве приготовления пищи они были одинаково невежественны, а тайну консервов они так и не смогли постичь. Почему содержимое одной банки должно быть сварено, а содержимое другой точно такой же банки должно быть зажарено – почему одна превращается в суп, а другая в пирог – это были вопросы, которые они серьезно обсуждали ночь за ночью, но о которых они так никогда и не смогли договориться. Поразительны были эксперименты, которые они время от времени проводили над содержимым этих непонятных жестяных коробок. Они готовили мне жареные пироги с помидорами и маслом, персики, сваренные в супе с консервированной говядиной, молочную кукурузу с сахаром, а сушеные овощи они разбивали на куски камнями. Никогда, даже случайно, они не находили правильного сочетания продуктов, если только я не стоял над ними и лично не руководил приготовлением моего собственного ужина. Однако, будучи невежественными в природе этих странных американских кушаний, они всегда проявляли любопытство, чтобы попробовать их, и их эксперименты иногда были очень забавными. Однажды вечером, вскоре после нашего отъезда из Шестаково, они увидели, как я ем маринованный огурец, и так как это никогда не входило в круг их ограниченного гастрономического опыта, они попросили у меня кусочек попробовать. Хорошо зная, каков будет результат, я отдал огурец самому грязному и убогому на вид оборванцу. Когда он откусил приличный кусок, его товарищи смотрели на него с затаённым любопытством, желая понять, понравится ли ему. На мгновение его лицо выразило забавную смесь удивления, недоумения и отвращения, и он, казалось, был готов выплюнуть эту гадость, но большим усилием воли взял себя в руки, изобразил на лице жуткое подобие удовольствия, причмокнул губами, объявил, что это «ахмель немельхин» – очень хорошо, – и передал огурец соседу. Последний был в равной степени удивлён и возмущён его неожиданным вкусом, но, вместо того чтобы признать свое разочарование и быть осмеянным другими, он также сделал вид, что это восхитительно, и передал его следующему. Шесть человек подряд прошли через этот откровенный фарс с величайшей серьёзностью, но когда все они попробовали и поняли, что стали жертвами, они одновременно разразились своими удивленными «тай-э-э!» и дали свободу своим давно подавляемым эмоциям. Яростные плевки отвращения, кашель и промывание рта снегом, последовавшие за этим, показали, что вкус к маринованным огурцам приобретается, и что человек в своём первородном состоянии им не обладает. Однако меня особенно забавило то, как они одурачивали друг другу. Каждый по отдельности, как только он обнаруживал, что стал жертвой, сразу решал поквитаться с другим, и ни один из них не признавался, что в маринованном огурце было что-то нехорошее, пока его не попробовали все. «Несчастье любит компанию», а человеческая природа одинакова во всём мире. Неудовлетворенные результатом одного эксперимента, они, тем не менее нисколько не боялись просить у меня образцы из каждой консервной банки, которую я открывал. Но как раз перед тем, как мы добрались до Пенжины, произошло событие, которое избавило меня от их назойливости и внушило им глубокое и суеверное почтение к жестяным банкам. Когда мы становились на ночь лагерем, мы обычно ставили наши банки в горячий пепел и тлеющие угли, чтобы они оттаяли, и я неоднократно предупреждал каюров не делать этого с закрытыми банками. Я, конечно, не мог объяснить им, что давление пара приведёт к тому, что банки лопнут, но я сказал, что это будет «аткин» – плохо – если они не сделают отверстие в крышке, прежде чем поставить банку на огонь. Однажды вечером, однако, они забыли или пренебрегли этой предосторожностью, и сидели на корточках вокруг костра, погруженные в свою медитацию, одна из банок внезапно взорвалась с громким звуком и большим облако пара, разбросав во все стороны куски кипящей баранины. Наверное, если бы под костром внезапно извергнулся вулкан, коряки бы так не удивились. У них не было времени вскочить и убежать, поэтому они все упали на спину, задрав ноги, и заорали: «Каммук! Дьявол!» – и… решили, что они погибли и попали в ад. Мой искренний смех, однако, со временем успокоил их и заставил несколько устыдиться своей минутной слабости, но с этого времени они стали обращаться с жестяными банками так, словно они были бомбами, и никогда больше не могли заставить себя попробовать хоть кусочек их содержимого.