Loe raamatut: «История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7»
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
Глава I
Конец моего приключения с монахиней из Шамбери. Мое бегство из Экса.
– Вчера, – сказала мне она, – вы оставили у меня в руках два портрета моей сестры М. М., венецианки. Я прошу вас оставить их мне в подарок.
– Они ваши.
– Я благодарна вам за это. Это первая просьба. Второе, что я у вас прошу, это принять мой портрет, который я передам вам завтра.
– Это будет, мой дорогой друг, самое ценимое из всех моих сокровищ; но я удивлен, что вы просите об этом как о милости, в то время как это вы делаете мне этим нечто, что я никогда не осмеливался бы вас просить. Как я мог бы заслужить, чтобы вы захотели иметь мой портрет?
– Ах, дорогой друг! Он для меня был бы дорог, но боже сохрани мне иметь его в монастыре.
– Я прикажу сделать его в костюме Св. Луиса Гонзага или Св. Антония Падуанского.
– Меня проклянут.
На ней был корсет из бумазеи с тесьмой розового цвета и батистовая рубашка, которая меня удивила, и вежливость мне не позволила спросить, откуда это; однако я оглядел внимательно ее наряд, и, легко догадавшись о моей мысли, она, смеясь, сказала, что это подарок крестьянки, которая видела, что она предпочитает находиться в постели.
– Почувствовав себя богатой, – сказала М. М., – она решила употребить все свои средства, чтобы показать, как она благодарна своему благодетелю. Видите эту большую кровать, – она, разумеется, думала о вас; видите эти тонкие простыни. Но эта рубашка, такая тонкая, – я уверяю вас, она доставляет мне удовольствие. Я лучше спала бы этой ночью, если бы могла защититься от развратных снов, которые бросали мою душу в пламя всю прошлую ночь.
– Не думаете ли вы, что эта кровать, эти простыни и эта рубашка смогут удалить из вашей души мечты, которых вы боитесь?
– Наоборот. Изнеженность порождает сладострастие. Все это останется ей, поскольку, что бы подумали в монастыре, если бы увидели меня лежащей таким образом. Но вы кажетесь грустным. Вы были таким веселым прошлой ночью.
– Как же могу я быть веселым, видя, что не могу больше дурачиться с вами, не вовлекая вас во грех?
– Скажите лучше, – доставляя мне слишком большое удовольствие.
– Согласитесь же получать удовольствие от того, что вы сами мне его даете.
– Но ваше удовольствие невинно, а мое – преступно.
– Что бы вы сделали, если бы мое удовольствие было тоже преступно, как и ваше?
– Вчера вечером вы сделали меня несчастной, потому что я не смогла ни от чего удержать вас.
– Как, несчастная! Подумайте о том, что вы больше не будете сражаться с вашими снами, и что вы будете прекрасно спать. Наконец, крестьянка, давая вам этот корсет, сделала вам подарок, который заставит меня грустить всю жизнь, потому что я, по крайней мере, мог видеть моих деток, не опасаясь дурных снов.
– Но вы не можете винить в этом крестьянку, потому что если она полагала, что мы любим друг друга, она должна была также знать, что ничего нет легче, чем расшнуровать корсет. Мой дорогой друг, я не хочу видеть вас грустным. Это для меня главное.
Ее прекрасное лицо при этих словах бросило в краску, и она позволила, чтобы я осыпал ее поцелуями. Пришла крестьянка, чтобы поставить куверт на новый красивый стол, как раз в тот момент, когда я ее расшнуровывал, не видя на ее лице даже тени сопротивления. Это доброе предзнаменование привело меня в хорошее настроение, но я увидел, что М. М. сделалась задумчивой. Я поостерегся спрашивать ее о причине, потому что я ее знал, и не хотел подтолкнуть ее к тому, чтобы соображения религии и чести стали непреодолимым препятствием. Я пробудил ее аппетит, показывая, в качестве примера, свой, и она выпила белого вина с таким же удовольствием, как и я, не опасаясь, что для нее, не приученной к этому, оно может пробудить веселье – известного врага добродетели воздержания, хотя и друга всех других чувств. Она не могла этого усмотреть, потому что это самое веселье сделало ее ум более блестящим, ее красоту более совершенной, и сделало ее гораздо более чувствительной, чем до ужина.
Как только мы остались одни, я воздал хвалы ее оживлению, заверив, что это все, что нужно, чтобы удалить от меня всякую грусть, так что часы, проводимые с ней, пролетают, как минуты.
– Будь только со мной великодушна, дорогой друг, и одари меня так же, как ты это сделала вчерашним вечером.
– Я скорее хочу быть осуждена, дорогой друг, и умереть сотню раз, чем рискнуть показаться тебе неблагодарной. Подожди.
Она сняла свой чепец и распустила свои волосы, освободилась от корсета и, вынув руки из рубашки, предстала перед моим влюбленным взором как сирена, что мы видим на самом прекрасном полотне Корреджо. Но когда я увидел, что она отодвинулась, чтобы дать мне место, я понял, что теперь не время рассуждать, и что амур требует, чтобы я использовал момент.
Я поспешил, скорее возле нее, чем на нее, и, сжав в своих объятиях, присосался своими губами к ее губам. Минуту спустя она отвернула голову, и, целуя ее груди, я подумал, что она вдруг задремала; я немного отодвинулся, чтобы лучше рассмотреть бесценные сокровища, которые мне предоставили Фортуна и Амур, и которых я должен был стать обладателем. М. М. спала; она не могла притворяться – она действительно спала. Но если, тем не менее, она притворялась, мог ли я предположить здесь злой умысел и уловку? Действительный или притворный, сон объекта страсти говорил мыслящему любовнику, что недостойно будет воспользоваться случаем, если он сомневается в том, дозволено ему это или нет. Если он действительный, риска никакого нет; если же он притворный, возможно ли найти способ для выражения своего удовлетворения менее справедливый и менее честный, чтобы отказать в своем собственном согласии? Но М. М. была неспособна притворяться. Чары Морфея сделали ее лицо сияющим. Она неразборчиво бормотала какие-то слова: она грезила.
Я решился раздеться, не понимая, для того ли это, чтобы погрузиться в сон, подобно ей, или утишить мой пламень, овладев ею. Но я не замедлил понять, что же я должен делать.
Лежа рядом с нею, я не побоялся разбудить ее, заключив в свои объятия; движение, которое она сделала мне навстречу, убедило меня, что она следует своему сну, и что все, что я могу сделать – это превратить его в реальность. Я окончательно сорвал с нее ее тонкую рубашку, и она вздохнула, пошевелившись, как ребенок, которого распеленывают. Я поглотил сладкий грех в ней и вместе с ней; но перед последним пределом она открыла свои прекрасные глаза.
– Ах! Боже! – воскликнула она умирающим голосом, – значит, это правда.
Произнеся эти слова, она приблизила свой рот к моему, чтобы поглотить мою душу, дав мне свою. Без этого счастливого обмена мы умерли бы оба. Четыре или пять часов спустя, пробудившись в той же позе и видя слабый свет зарождающегося дня, смешанный с дымом, струящимся от обугленных фитилей погасших свечей, мы передали друг другу, счастливые и спокойные, всю череду наших сладких историй.
– Но мы поговорим об этом подробнее этим вечером, – сказала она; – оденемся скорее. Мы любим друг друга, и мы увенчали нашу любовь. Я чувствую себя избавившейся, наконец, от всех моих волнений. Мы подчинились своей судьбе, повинуясь требованиям владычицы природы. Любишь ли ты меня еще?
– Можешь ли ты об этом спрашивать? Я отвечу тебе сегодня вечером.
Я оделся с наибольшей быстротой и оставил ее в постели. Я видел, что она засмеялась, когда подбирала свою рубашку, которую не помнила, как сняла.
Я пришел к себе в разгар дня. Ледюк, который не ложился, передал мне письмо, которое он получил в одиннадцать часов. Я пропустил ее завтрак и отказался от чести проводить ее до Шамбери, но я, однако, не был забыт. Я сожалел об этом, но не знал, что тут делать. Я вскрыл ее письмо и увидел в нем лишь шесть строчек, но они многое сказали. Она советовала мне не появляться никогда в Турине, потому что она там найдет способ отомстить за кровную обиду, что я ей нанес. Она упрекала меня за публичный знак пренебрежения, который я выдал ей, не явившись на ее ужин, что она назвала бесчестьем.
Мне было бы невозможно явиться туда. Я порвал ее записку и пошел к фонтану. Все общество объявило мне войну по поводу того, что меня не видели на ужине у м-м Z; я защищался, ссылаясь в качестве извинения на свою систему здоровья, которая не позволяет мне ужинать; но это объяснение отвергали. Мне говорили, что знают все, и любовница маркиза, опираясь о мою руку, сказала мне без церемоний, что у меня репутация человека непостоянного; вежливость требовала, чтобы я отвечал ей, что у меня нет этого низкого недостатка, но что в любом случае никто не может меня в нем упрекнуть, если я имею честь служить такой даме как она; мой комплимент ей польстил, и я был за него вознагражден, когда она с самым любезным видом спросила, почему я не прихожу иногда позавтракать к маркизу. Я отвечал, что полагал его занятым делами; она отвечала, что это не так, закончив тем, что я доставлю ему удовольствие, если она пригласит меня к ним на завтра, добавив для проформы, что они с ним завтракают каждый день в ее комнате.
Эта женщина была вдова знатного человека, довольно молодая, безусловно красивая и превосходно владеющая жаргоном образованных людей; но она мне не нравилась. Только что, попользовавшись м-м Z и пребывая в апогее своих желаний с монахиней, у меня не было в данный момент возможности думать хотя бы мгновение о новом объекте. Я должен был однако сделать вид, что чувствую себя безумно счастливым, что эта дама отдает мне предпочтение перед всеми остальными. Она спросила у маркиза, может ли она вернуться в гостиницу, и он сказал ей, что должен закончить одно дело с человеком, с которым он говорил, и что я мог бы проводить ее. Дорогой она мне сказала, что если бы м-м Z не уехала, она не осмелилась бы принять мою руку. Я не нашел другого ответа, как поклониться, потому что не хотел никоим образом с ней связываться. Я должен был, несмотря на это, подняться с ней в ее комнату, где мне пришлось сесть и где, поспав перед этим прошлой ночью лишь немного, я зевал. Я попросил у нее тысячу извинений и пожаловался, что болен, и она мне поверила. Я бы совсем заснул, если бы не сунул в нос понюшку табаку, которая заставила меня чихать и тем пробудила.
Пришел маркиз и, показывая, что рад застать меня у нее, предложил мне партию в пятнадцать. Я просил его меня извинить, и мадам, смеясь, сказала, что, продолжая так чихать, я, действительно, не могу играть. Мы спустились к обеду, и я легко согласился на предложение составить банк, тем более будучи раздосадованным прошлым проигрышем.
Я составил банк, как всегда, из пятисот луи, и к семи часам объявил всей компании о последней талье, несмотря на то, что мой банк уменьшился на две трети. Однако, когда маркиз и два других сильных игрока сговорились меня разорить, фортуна повернулась ко мне столь мощно, что к концу я оказался в выигрыше, обладателем двух или трех сотен выигранных луи. Я ушел, пообещав компании организовать такой же банк завтра. Все дамы были в выигрыше, потому что Дезармуаз имел приказ не перебивать их игру, пока она не становилась слишком крупной. Отнеся деньги в свою комнату и сказав Ледюку, что проведу ночь вне дома, я отправился к моему новому идолу, весь промокнув от сильного дождя, захватившего меня на полпути. Я застал мою любовь одетой в монашеское платье и расположившейся на римской кушетке. Крестьянка, обсушив меня, как могла, ушла, и я спросил у М. М., почему она не ждет меня в постели.
– Я никогда себя не чувствовала так хорошо, мой друг, за исключением небольшого недомогания, которое будет продолжаться, как сказала моя повитуха, еще пять недель. Так что я поднялась, чтобы поужинать, сидя за столом. Если это тебе доставит удовольствие, мы потом ляжем.
– Но тебе это также доставит удовольствие, полагаю.
– Увы! Я в растерянности. Я умираю, когда думаю о моменте, когда должна буду тебя покинуть.
– Поезжай со мной в Рим и предоставь мне действовать. Ты станешь моей женой. Мы будем счастливы до самой смерти.
– Я не могу на это решиться, и прошу тебя больше об этом не говорить.
Я был уверен в том, что проведу эту ночь вместе с ней, а пока за ужином мы вели приятную беседу. В конце ужина крестьянка передала ей пакет и пожелала нам доброй ночи. Я спросил у нее, что в пакете, и она сказала, что это подарок, который она мне обещала, ее портрет, но я не должен его видеть, пока она не ляжет. Испытывая любопытство и нетерпение, я сказал, что это каприз, а она ответила, что я его одобрю.
Я захотел раздеть ее сам и снять ее чепец, и, когда она легла, она открыла пакет и дала мне лист веленевого картона, на котором я увидел изображение, очень похожее, ее, обнаженной и в той же позе, в которой была М. М. на портрете, который я ей отдал. Я аплодировал умелому художнику, который так хорошо скопировал портрет, изменив только цвет глаз и волос.
– Он ничего не копировал, – ответила мне она, – потому что у него не было времени. Он только сделал черные глаза, волосы, как мои, и копну волос более густой. Так что теперь ты можешь сказать, что имеешь в одном портрете образ и первой и второй М. М., которая, по правде говоря, должна тебя заставить забыть первую, но также исчезла в этом более приличном портрете, поскольку вот она, я, одетая по-монашенски, с черными глазами. В таком виде меня можно показывать всему свету.
– Ты не можешь себе представить, насколько дорог мне этот подарок. Расскажи же, мой ангел, как ты смогла выполнить свой замысел.
– Я рассказала вчера утром его крестьянке, которая сказала, что у нее есть молочный сын в Аннеси, который учится рисовать миниатюры, но она лишь поручила ему отвезти эти две миниатюры в Женеву самому умелому из художников в этом жанре, который за четыре-шесть луи переделает их, затратив на все два-три часа. Я передала ей оба портрета, и вот, дело сделано. Очевидно, она получила их только сейчас. Когда, ты видел, она мне их передала. Завтра утром ты сможешь узнать от нее самой детали этой красивой истории.
– Твоя крестьянка – выдающаяся женщина, и я должен ей оплатить затраты. Но скажи, почему ты не хотела отдавать мне твой портрет, пока ты не разделась? Могу ли я высказать догадку?
– Догадывайся.
– Чтобы я смог безотлагательно поместить тебя в ту же позу, что и на портрете.
– Точно.
– Прекрасная идея, продиктованная Амуром, но ты, в свою очередь, должна подождать, чтобы я тоже разделся.
Мы оказались оба в чудесных костюмах невинности, я уложил М. М. так, как было изображено на картоне, и она с удовольствием подчинилась. Догадываясь, что я собираюсь делать, она раскрыла свои объятия, но я сказал ей немного подождать, так как у меня тоже есть кое-что, что может быть ей дорого.
Я достал из своего портфеля маленькое одеяние из очень тонкой прозрачной кожи, длиной восемь дюймов, не имеющее выходных отверстий, а у кошеля на входе – длинную розовую ленту. Я показываю его ей, она его рассматривает, смеется и говорит, что я, должно быть, использовал такие одеяния с ее сестрой – венецианкой, и что ей это интересно.
Я сама надену тебе его, – говорит мне она, – и ты не можешь себе представить, насколько мне это будет приятно. Скажи мне, почему ты не использовал его прошлой ночью? Мне кажется, нельзя не догадаться. Несчастная! Что я буду делать через четыре-пять месяцев, когда уже не буду сомневаться в моей второй беременности?
– Моя дорогая подруга, мы не должны об этом думать, потому что если плохое уже произошло, лекарства от этого нет. Могу тебе однако сказать, что опыт и рассуждения сходятся на том, что известные нам законы природы позволяют надеяться, что то, что мы вчера проделали в опьянении своих чувств, не вызовет тех последствий, которых мы боимся. Говорят, и это описано, что этого не следует опасаться до появления некоторых обстоятельств, которых, полагаю, ты у себя еще не наблюдала.
– Ты прав, еще нет.
– Так что прогоним от себя эту ужасную панику, которая сейчас нас может только напрасно тревожить.
– Ты меня утешил. Но, соответственно тому, что ты мне сказал, я не понимаю, почему ты опасаешься сегодня того, чего можно было не бояться вчера. Я в таком же положении.
– События, мой ангел, часто дают опровержение самым ученым физикам, вопреки их предыдущему опыту. Природа – более знающий ученый, чем они; остережемся бросать ей вызов, и простим себя, если мы сделали это вчера.
– Я люблю слушать твои ученые рассуждения. Согласна. Будем осторожны. Ну вот, ты облачен моими руками. Это – почти такое же самое; Но, несмотря на тонкость этой кожи и ее прозрачность, этот маленький персонаж в маске мне нравится меньше. Мне кажется, что этот наряд его портит, или меня портит; либо то, либо другое.
– И то и другое, мой ангел; но отвлечемся в такой момент от некоторых умственных идей, которые лишь могут лишить нас части удовольствия.
– Мы сейчас получим его в полной мере; позволь мне сейчас действовать в меру моего разумения, которое я, за всю мою жизнь, не осмеливалась распустить в этой области; это любовь изобрела эти маленькие одеяния, но необходимо присоединять их с осторожностью, и мне кажется, что это соединение должно его огорчать, так как оно относится к области темной политики.
– Увы! Это правда. Ты меня удивляешь. Но дорогой друг, мы пофилософствуем после.
– Подожди еще момент, потому что я никогда не видела мужчину, и никогда не испытывала такого любопытства, как сейчас. Я говорила, всего десять месяцев назад, что эти мешочки изобрел дьявол, а теперь я нахожу, что изобретатель не такой уж дьявол, потому что, если бы этот горбатый крючок пользовался только ими, он не заставил бы меня потерять честь и самую жизнь. Но скажи мне, прошу тебя, как допускают мирное сосуществование бесстыдных закройщиков, которые делают эти мешочки, потому что, наконец, они должны быть известны и сотню раз отлучены от церкви или подвергнуты большим штрафам и телесным наказаниям, если они евреи, как я думаю. Смотри. Тот, кто тебе его сделал, ничего не понимает в измерениях. Здесь он слишком длинен, здесь – слишком широк; это почти туннель; оно сделано для изогнутого тела. Какой дурак, невежда в своем ремесле. Но что я вижу?
– Ты меня смешишь. Это твоя ошибка. Трогай, трогай! Вот что должно произойти. Я это предвидел.
– Ты не можешь подождать еще момент. И ты продолжаешь… Мне жаль, дорогой друг; но ты прав. Ох, мой бог! Какая жалость!
– Ох! Ничего страшного.
– Как это ничего страшного? Несчастная! Он умер. Ты смеешься?
– Дай мне посмеяться, потому что твоя тревога меня очаровывает. Ты увидишь через малое время, что маленький забавник снова восстанет, и такой полный жизни, что больше не умрет так легко.
– Это невероятно.
Я его обтираю, откладываю в сторону и показываю ей другим, который ей нравится больше, потому что она находит его более соответствующим моему росту, и она разражается смехом, когда видит, что может его надеть. М. М. была незнакома с этими чудесами природы. Ее ум, в значительной степени зажатый, не мог, до знакомства со мной, проникнуть в действительную природу вещей; едва расправившись, с эластичностью пружины, он перескочил через границы со всей быстротой своей природы, с тем, чтобы двигаться дальше более медленно. Она сказала, что если одеяние прохудится в конце во время акта, оно окажется бесполезным. Я объяснил, что такое вряд ли возможно, я рассказал, что делают эти маленькие мешочки в Англии, что продают их по-случаю, в зависимости от размера, и рассказал, как достают такую кожу. После всех этих обсуждений, мы предались любви, затем – сну, затем – снова любви, вплоть до момента, когда мне нужно было возвращаться в мое жилище. Крестьянка сказала мне, что ее молочный сын потратил только четыре луи, и что она подарила ему два. Я дал ей двенадцать. Я спал до полудня пропустив завтрак у маркиза де Прие. Но предупредил его об этом. Его любовница дулась на меня во все время обеда; но она смягчилась, когда я согласился сыграть с ней в банк; однако видя, что она играет по крупной, я не позволил ей это; увидев, что я ее пару раз поправил, она ушла в свою комнату; но ее дружок выигрывал, и я проигрывал, пока не прибыл из Женевы молчаливый герцог де Росбюри, вместе со Смитом, своим гувернером, и двумя другими англичанами. Он вошел в банк, буркнув мне что-то вроде «удиуду сер»1, и стал играть, призвав своих двух друзей делать то же самое… После тальи, видя, что мой банк в агонии, я отправил Ледюка в мою комнату, чтобы он принес мой кофр, откуда я достал пять свертков по сотне луи каждый, Маркиз де Прие сказал мне холодно, что идет в половину со мной, и я просил его с той же холодностью разрешить мне не согласиться с его предложением. Он продолжил понтировать, не обижаясь на мой отказ, и когда я бросил карты, чтобы кончить, он был в выигрыше почти на две сотни луи; но большинство остальных проиграли, и особенно один из двух англичан; я оказался почти с тысячей луи. Маркиз напросился ко мне назавтра на чашку шоколаду, я ответил, что сочту за честь. Препровожденный Ледюком к себе вместе со своим кофром, я направился в свою хижину, достаточно довольный проведенным днем.
Я застал моего нового ангела с некоторым выражением печали на лице.
– Молодой крестьянин, – сказала мне она, – племянник моей хозяйки, очень надежный, как она меня заверила, и знакомый с послушницей из моего монастыря, прибыл из Шамбери час назад и сказал ей, что узнал от той послушницы, что послезавтра две послушницы отправляются на рассвете, чтобы забрать меня отсюда и отвести в монастырь. Вот причина моей грусти и моих слез.
– Она должна была отправить их только через восемь или десять дней.
– Она поторопилась.
– Мы несчастны даже в своем счастье. Определяйся. Поедем в Рим.
– Нет. Я достаточно пожила. Оставь меня вернуться в мою могилу.
После ужина я сказал крестьянке, что она должна отправить своего племянника в Шамбери и наказать ему отправиться обратно только в тот момент, когда эти послушницы выйдут из монастыря; таким образом, он, едучи быстро, приедет к нам за два часа раньше их; Я обещал моему ангелу оставаться с ней до самого его прибытия. Таким образом я развеял ее грусть, но я покинул ее в полночь, чтобы быть у себя утром, поскольку пригласил на завтрак маркиза, который прибыл вместе со своей любовницей и двумя другими дамами, сопровождаемыми их друзьями.
Помимо шоколада, я предложил им все, что мог придумать, и что могло быть включено в так называемый завтрак; после этого я приказал Ледюку запереть мою комнату и говорить всем, что я не в настроении и занят написанием писем в постели, не желая никого принимать. Я сказал ему, что буду отсутствовать весь день, ночь и следующий день. Я велел ему, наконец, ожидать моего возвращения, не покидая моей комнаты. Я отправился обедать с моей любимой, решив ее покинуть не ранее, чем за полчаса до прибытия послушниц.
Когда она меня увидела и узнала, что я ее покину лишь за полчаса до прибытия двух женщин, которых аббатиса отправляет за ней, она задрожала от радости. Мы разработали проект пропустить обед, и лишь слегка поужинать, пойти лечь и не вставать, пока молодой человек не известит нас о том, что прибывают две монахини. Мы сейчас же известили об этом крестьянку, которая нашла наш проект замечательным.
Для нас часы летели быстро. В темах для разговоров недостатка не было, так как для двух влюбленных сюжетами были они сами. После весьма умеренного ужина мы провели двенадцать часов в койке, занимаясь любовью и время от времени засыпая. На следующий день, пообедав, мы снова легли, и в четыре часа крестьянка пришла нам сказать, что в шесть придут послушницы. Тогда мы приняли друг от друга все прощальные приветы, которые могли, и я запечатал последний своей кровью. Если первая М. М. такое видела, вторая тоже должна была это увидеть, и она была этим поражена, но я ее легко успокоил. Я попросил ее сберечь для меня пятьдесят луи, заверив, что приду забрать их у нее у решетки ее монастыря, прежде, чем истекут два года, и она поняла справедливость этой просьбы, которая помешала ей отказать мне в этом удовольствии. Она использовала последнюю четверть часа, проливая слезы, и я удержал свои лишь для того, чтобы не увеличивать ее горя. Пообещав крестьянке, что увижусь с ней вечером следующего дня, я вернулся к себе, где лег, чтобы подняться на рассвете и выйти на дорогу на Шамбери. В четверти лье от Экса я увидел моего ангела, которая шла медленным шагом, и двух бегинок, которые попросили у меня именем Бога милостыни. Я дал им луи и пожелал доброго пути. М. М. на меня не посмотрела.
Вернувшись обратно, я направился к крестьянке, которая мне сказала, что М. М., уходя на рассвете, просила только, чтобы та передала мне, что она ждет меня у решетки. Отдав ей для ее племянника все серебро, что у меня было, я пошел распорядиться, чтобы привязали к коляске весь мой багаж, и я бы уехал, если бы были лошади. Меня заверили, что лошади будут к двум часам. Я пошел в гостиницу и поднялся к маркизу, чтобы отдать прощальные приветствия. Я застал его любовницу одну. Я сказал ей, что должен уехать в два часа; она ответила, что я не уеду, что я должен доставить ей удовольствие остаться еще на два дня. Я ответил, что очень чувствительно отношусь к ее пожеланию, но дело большой важности заставляет меня уехать. Повторяя, что я должен остаться, она, стоя перед большим зеркалом, расшнуровала свой корсет, чтобы его поправить после того, как расправила свою рубашку. Производя этот маневр, она позволила мне видеть свои шары, созданные для того, чтобы сломить любое сопротивление, но я сделал вид, что ничего не вижу. Мне ясен был ее замысел, но я решил ускользнуть. Она поставила ногу на край канапе, на котором я сидел, и, под предлогом стремления приподнять подвязку повыше колена, позволила видеть свою стройную ногу и, перепрыгнув на другую, дала полюбоваться красотами, которые заставили бы меня сдаться, если бы не вернулся маркиз. Он предложил мне перекинуться в пятнадцать, дама захотела играть вполовину со мной, я постыдился отказываться; она села возле меня и раздала карты. Когда игра завершилась, я ушел, потеряв сорок луи. Мадам сказала, что должна мне двадцать. На закуску Ледюк объявил мне, что коляска у дверей. Я поднялся, мадам, сказав, что должна мне двадцатку, хотела заплатить и предложила пройти с ней в ее комнату.
Когда мы очутились там, она сказала мне серьезно, что если я уеду, я ее опозорю, так как вся компания знает, что она вызвалась заставить меня остаться… Она сказала, что не представляет себе такого, чтобы ею пренебрегли, она толкнула меня на канапе и вернулась к своим попыткам, перевязывая передо мной свои пресловутые подвязки. Не имея возможности отрицать, что я вижу то, что мне показывают, я сдаюсь, я трогаю, я целую, она падает на меня, и она горда тем, что видит неоспоримое свидетельство моей чувствительности; она обещает мне, присосавшись своим ртом к моему, быть моей завтра. Не зная, что делать, чтобы освободиться, я ловлю ее на слове и говорю, что иду велеть распрягать, как раз в тот момент, как входит маркиз. Я выхожу, как будто бы с тем, чтобы вернуться, слыша при этом, что он говорит мне, что даст мне реванш. Я не отвечаю. Я выхожу из гостиницы, сажусь в мою коляску и уезжаю.
Tasuta katkend on lõppenud.