Полет дикого гуся. Изыскания в области мифологии

Глава 1
О cказке

Труд братьев Гримм

Фрау Доротее Катарине Фиманн было около пятидесяти пяти лет, когда в 1813 году судьба свела с ней братьев Гримм. В далеком 1777 году она вышла замуж за портного из деревни Нидерцверен близ Касселя, а теперь могла похвастаться семью детьми и многочисленными внуками.

У женщины этой, – писал Вильгельм Гримм в предисловии к первому изданию второго тома 1815 года, – приятная, но суровая внешность, взгляд – ясный, острый. В юности она, должно полагать, была красавицей. Все давние сказания она крепко держит в своей голове, а это – по ее же словам – редкий талант, ведь у многих в голове не держится вообще ничего. Истории она пересказывает вдумчиво, точно, с необычайно живостью и нескрываемым удовольствием. Сначала бойко, а потом – если требуется повторить – медленно, благодаря чему представляется возможным даже записывать под диктовку, слово в слово. Многое нами именно так записано и было, и точность ее пересказов замечательна. Всякий, кто полагает, будто старые предания легко подделать, что хранятся они небрежно, посмотрел бы сначала, как заботливо фрау Фиманн излагает их, с каким усердием печется о точности каждой фразы. Повторяя одну и ту же историю по несколько раз, она не меняет ни слова, а если вдруг ошибается, то первая исправляет себя. Меж тех, кто все еще живет традицией, привязанность ко всему, что получено в наследство, крепче, чем мы – падкие на многообразие – можем помыслить^1,[9].Именно от подобного рода людей Якоб и Вильгельм Гриммы в течение многих лет получали материалы для своей книги – простых крестьян, жителей близлежащих деревушек. Истории черпались из прядильных горниц и пивных Касселя. Многие были получены братьями также от друзей и близких знакомых. В записях нередко можно встретить: «Рассказала Дортхен Вильд, в Касселе», «Рассказала Дортхен, в саду». Доротее Вильд – будущей супруге Вильгельма – мы обязаны десятком сказок. Она и пять ее сестер были хорошо подкованы в сказаниях старины, а все благодаря их няне, die alte Marie («бабке Марии»)^[10]. Семья Хассенпфлугов снабдила братьев историями из их родного Ханау, семья фон Хакстгаузенов – из Вестфалии^[11]. Гриммы также тщательно изучали средневековые рукописи и все доступные собрания сказок и народных сказаний с лютеровских времен.

Труд Якоба и Вильгельма отличал непривычный для той эпохи научный подход к материалу такого рода. Предшествующие компиляторы обращались с источниками более чем свободно. Гриммы же беспокоились о точном переводе язык народа в печатную форму. Да, предшествующее поколение романтиков глубоко чтило народное творчество. Новалис объявил сказку высочайшим поэтическим эталоном человечества. Не скупился на славословие и Шиллер:

 
Tießere Bedeutung
Liegt in dem Märchen meiner Kinderjahre
Als in der Wahrheit, die das Leben lehrt^[12].
 

Как известно, сэр Вальтер Скотт был страстным собирателем баллад шотландско-английского приграничья. Воспевал «старушку Смерть» Вордсворт. Но никто не проявлял такого терпения и интеллектуального смирения по отношению к шероховатости, грубости, беспритязательности народной сказки, как братья Гримм. Компиляторы группировали, восстанавливали и ретушировали, поэты использовали как сырье для собственных шедевров, но собственно этнографического подхода не было.

При этом примечательно то, что братья Гримм, по сути, его не разрабатывали: вчерашние студенты юридического факультета, они начали с чистого листа, ничтоже сумняшеся. Якоб, изучая библиотеку их любимого преподавателя, правоведа Фридриха Карла фон Савиньи, наткнулся на собрание песен немецких миннезингеров, и именно в тот момент судьба братьев была решена. Параллельно в 1805 году представители так называемого гейдельбергского романтизма Клеменс Брентано и Людвиг Ахим фон Арним издали первый том сборника народных песен “Des Knaben Wunderhorn” («Волшебный рог мальчика»), чем очень вдохновили Гриммов. Впоследствии Якоб и Вильгельм помогали им в работе над последующими томами. Но в то же время они уже сами занимались поисками, расшифровкой и редактированием средневековых рукописей. Сборник сказок был лишь частью масштабного проекта. Его можно было бы сравнить с главным выставочным залом этнологического музея, в котором одновременно проводились исследования, едва ли столь интересные широкой публике.

Дело продолжалось даже вопреки обстоятельствам. В 1806 году войска Наполеона захватили Кассель. «Те дни, – писал Вильгельм, – крушения всего, на чем доселе зиждилась наша жизнь, запечатлелись во мне навсегда… Только рвение, с которым мы продолжали изучение древненемецкого языка, помогло преодолеть душевную подавленность… Несомненно, само положение дел в мире и необходимость с головой погрузиться в тишину и покой науки стали подспорьем в деле возрождения давно забытой литературы. Однако в прошлом мы не только искали утешения, мы уповали на то, что трудами нашими мы внесем посильный вклад в наступление светлого будущего». Да, «чужие люди, чужие манеры и чужой, слишком звучный, язык» заполнили города и улицы, «а многим приходилось идти на смерть», но братья не бросали работы, пытаясь воскресить настоящее с помощью прошлого.

В 1805 году Якоб побывал в библиотеках Парижа. Благодаря своему знанию французского языка он смог получить небольшую должность клерка в военном министерстве. Двое его братьев служили гусарами. Сразу после смерти матери в 1808 году его назначили ревизором государственного совета и заведующим личной библиотекой Жерома Бонапарта, марионеточного правителя Вестфалии. Таким образом он был освобожден от денежных тягот, но работы было много. Первый том под названием «Детские и домашние сказки» вышел зимой 1812 года во время отступления Наполеона из Москвы. Два года спустя, в разгар работы над вторым томом, Якоб был внезапно отправлен в Париж по делам городской библиотеки. Затем в 1816 году, после участия в Венском конгрессе в качестве представителя Кассельского курфюрстшества, он снова был отправлен в Париж по книжным делам. Библиотекарь, некий месье Лангле, застав его за изучением рукописей, с возмущением запротестовал: “Nous ne devons plus souffrir ce Monsieur Grimm, qui vient tousles jours travailler ici et qui nous enlève pourtant nos manuscrits”^[13].

Вильгельм не отличался решительностью и трудоспособностью Якоба, он был более добродушным и мягким. В годы работы над собранием он мучился тяжелым сердечным расстройством, из-за которого неделями не выходил из дома. Но братья были вместе всю жизнь. В детстве они спали в одной постели и работали за одним столом; в студенческие годы спали и работали они врозь, но жили в одной комнате. Даже после женитьбы Вильгельма на Дортхен Вильд в 1825 году «дядюшка Якоб» продолжал жить с ними. При этом «в доме царило такое согласие, что, казалось, даже дети были общими». Поэтому, говоря об их трудах, трудно определить, где заканчивается Якоб и начинается Вильгельм.

На гравюрах с портретами братьев мы видим двух очень симпатичных юношей с ясными взорами и тонкими чертами лица. Лоб Вильгельма крупнее, подбородок острее; глаза смотрят из-под дугообразных, слегка нахмуренных бровей. У Якоба более крепкая челюсть. Его волосы на тон темнее, менее завитые и прилизанные. Хорошо очерченные рты братьев идентичны. Оба изображены в ярких, мягких воротниках и с развевающимися как на ветру локонами по моде того времени. Они внимательны, остроносы, чутки. Их лица привлекают взгляд моментально.

В работе над сказками Якоб был, пожалуй, более деятельным, более строгим в том, что касалось научной точности, неутомимым в поисках материала. Вильгельм трудился над сказками с чуткостью и преданностью и тонкой рассудительностью, терпеливо отбирая, группируя и упорядочивая их. В 1809 году они подумывали о том, чтобы передать рукописи Брентано. Но Якоб не доверял обыкновению их приятеля перерабатывать народные сказания, насыщая их личной фантазией, где-то сокращая, где-то додумывая, блестяще комбинируя и всегда приправляя на современный лад. Он жаловался на небрежное обращение с текстами в «Волшебном роге». Поэт, в свою очередь, считал ученого скучноватым и не проявлял никакого интереса к идеалу целомудренной исторической достоверности. Ахим фон Арним, напротив, много помогал братьям словом и делом. Правда, он пытался убедить Якоба немного ослабить хватку, но не отмахнулся от братьев, когда те настояли на своем подходе. Именно он нашел для них в Берлине печатника Георга Андреаса Раймера.

Первый том вышел на Рождество 1812 года с посвящением Беттине, жене Ахима фон Арнима, и их сыну. В Вене книга была запрещена как сочинение из области суеверий, но в других местах, несмотря на политическую напряженность того времени, она была напечатана. Клеменс Брентано охарактеризовал необработанные материалы как неряшливые и порой чрезвычайно скучные; кто-то жаловался на непристойность некоторых сказок; газетных рецензий было мало, и восторга они не выражали. Тем не менее книга моментально завоевала любовь широкой публики. Братья Гримм невольно создали шедевр, так долго чаемый всем немецким романтизмом. Фон Арним писал Вильгельму: «Ваша работа чрезвычайно своевременна, как и не раз полученная Вами помощь. Но об этом Якобу знать необязательно…»

Разумеется, не всегда братьям попадались такие светлые головы, какой была рассказчица из Нидерцверена. Зачастую сказки передавались им в искаженном, опрощенном виде. Бывало, что приходилось собирать истории из осколков. Но Вильгельм держал руку на пульсе, и если что-то и добавлялось, то лишь для того, чтобы достроить за нерадивым рассказчиком сюжетную канву, но никогда – чтобы улучшить или приукрасить. Более того, во всех последующих изданиях, которые появлялись из года в год, все отчетливее была видна бережная, любящая, содействующая рука. Метод Вильгельма, совсем непохожий на подход романтиков, развивался параллельно с тем, как он все глубже знакомился с народной речью. Он тщательно подмечал слова, которым люди отдавали предпочтение, типичные манеры описательного повествования, а затем, кропотливо пересматривая материалы, полученные у того или иного рассказчика, отсекал абстрактные, слишком литературные или бесцветные обороты и вставлял в них характерные, сочные словечки, почерпнутые им по городам и весям. Якоб поначалу такой вольности не одобрял. Но было ясно, что от терпеливой преданности младшего брата рассказы только выигрывают; а поскольку Якоб к тому времени увлекся изучением грамматики, он постепенно переложил все дело на Вильгельма. Даже первое издание второго тома было уже в значительной степени в его руках. Дальнейшая же работа всецело принадлежала ему одному.

Второй том появился в январе 1815 года, и в этот раз братья получали помощь отовсюду. «Первый том мы собирали вдвоем, – писал Вильгельм одному из друзей, – совершенно самостоятельно и посему чрезвычайно неспешно, в течение шести лет; теперь дела идут гораздо лучше и бойче». Второе издание вышло в 1819 году – исправленное и значительно расширенное, с предисловием Вильгельма «О природе народных сказок». Затем, в 1822 году, появился третий том. То была работа с комментариями, частично составленная из заметок к предыдущим изданиям, но содержащая дополнительные материалы, а также полновесное сравнительно-историческое исследование²³. В 1825 году братья опубликовали томик из пятидесяти избранных сказок, а в 1837 году выпустили третье издание двухтомника, вновь дополненное и исправленное. Каждое последующее издание 1840, 1843, 1850, 1857 годов было лучше, чем предыдущее. Почти сразу же появились переводы на датский, шведский и французский языки; в настоящее время сказки братьев Гримм существуют на голландском, английском, итальянском, испанском, чешском, польском, русском, болгарском, венгерском, финском, эстонском, армянском, иврите и эсперанто. Сказки, прямо или косвенно заимствованные из собрания братьев Гримм, также появились среди коренных народов Африки, Мексики и Южных морей.

Типы историй

Труд братьев Гримм навсегда изменил отношение научных кругов к материалам, полученным от народа. После 1812 года новый род смирения ученого перед информантом стал повсеместным. Точность, а не украшательство, становится первым требованием, а вмешательство – непростительным грехом. Число и грамотность собирателей фольклорных материалов начало стремительно расти. Полевые исследователи, вооруженные блокнотом и карандашом, отправились во все уголки земли. Сегодня собраны целые тома из Швейцарии, Фризии, Голландии, Дании, Швеции, Норвегии, Исландии, Англии, Шотландии, Уэльса, Ирландии, Франции, Италии, Португалии и Испании, с Корсики и Мальты. Задокументированными сводами фольклорных материалов могут похвастаться почти все народы мира: баски, ретороманские горцы, греки, румыны, албанцы, словенцы, сербы, хорваты, болгары, македонцы, чехи, словаки, сербы и поляки; великороссы, малороссы и белорусы; литовцы, латыши, финны, саамы и эстонцы; черемисы, мордвины, вотяки и зыряне; цыгане и венгры; турки, татары, чуваши и башкиры; калмыки, буряты, вогулы и остяки; якуты, сибирские татары, народы Кавказа, население Индии и Ирана, Месопотамии, Сирии, Аравийской пустыни, Тибета, Туркестана, Явы и Суматры, Борнео, Филиппин, Бирмы, Сиама, Аннама, Китая, Кореи и Японии, Австралии, Меланезии, Микронезии, Полинезии, Африки, Южной, Средней и Северной Америки. В областных, национальных и международных институтах накапливаются еще неопубликованные архивы. Там, где раньше была нехватка, теперь такое изобилие, что проблема заключается в том, как все освоить и за что браться.

В этом океане историй встречаются самые разные виды повествования. Многие собрания этнографических материалов о так называемых первобытных народах включают мифы, т. е. по сути своей религиозные тексты, отражающие опыт преломления преходящего в вечном. Они воспроизводятся не для забавы или увеселения, а для поддержания духовного благосостояния человека или общины. Также появляются и легенды, т. е. своего рода обзоры традиционной истории (или эпизодов из нее), составленные таким образом, чтобы мифологический символизм наполнял события и обстоятельства жизни отдельного человека. Мифы в наглядной форме воплощают космогонические и онтологические представления, а легенды касаются непосредственно жизни и быта конкретного общества^[14]. В легенде может проявляться религиозная сила мифа, и в этом случае туземному сказителю надлежит быть внимательным к обстоятельствам повествования, чтобы не сбить силу с ее путей. Да, мифы и легенды можно рассказывать и слушать ради развлечения, но исходная их функция – обучающая.

Если же говорить о сказках, то они, разумеется, изначально замыслены как особая форма времяпровождения: сказки у камина, сказки зимними ночами, детские сказки, сказки в гостиных, сказки моряков, сказки паломников и караванщиков, желающих скоротать бесконечные ночи и дни. Самые древние письменные источники и свидетельства из жизни первобытных народов говорят об одном: у людей всегда был вкус к хорошей истории. Засчитывалось все. Мифы и легенды глубокой древности, ныне обесславленные или уже малопонятные, утратившие былую силу (но все еще способные очаровывать), послужили сырьем для того, что сегодня называют просто сказками о животных, героическими или романтическими приключениями. Великаны и гномы германских народов, ирландские лепреконы, драконы, рыцари и дамы артуровского цикла – все они некогда были богами и демонами европейского континента и «зеленого острова». Точно так же божества первобытных аравийцев в сказочном мире исламских историй предстают перед нами в облике джиннов. К сказкам с подобным происхождением люди, которые их рассказывают, относятся с разной степенью серьезности. Что же касается слушателей, то они могут воспринимать их с суеверным благоговением, ностальгией по былым временам, ироничным умилением или просто восторгом от описаний невообразимых чудес и хитросплетений сюжета. Но какой бы ни была атмосфера восприятия, те истории, которые мы теперь относим к разряду сказок, сочиняются в первую очередь для развлечения. Они перестроены с точки зрения драматического контраста, напряженности повествования, повторения^[15] и развязки.

От обычного мира вневременное, утопичное (буквально – «негдешнее») волшебное царство отделяют традиционные формы зачина и концовки: «Давным-давно»; «В некотором царстве, в некотором государстве»; «Во времена доброго короля Артура»; «В давние времена, когда в Бенаресе правил Брахмадатта»; «И жили они долго и счастливо»; «Вот и сказке конец»; «Вот вам сказка, а мне бубликов связка»; «И стали они вместе жить да поживать, да добра наживать»; «Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Красивое завершение находим у занзибарских суахили: «Коли история была красива, красота принадлежит всем, а коли была плоха, виноват я один, рассказчик».

Обычно повествование ведется в прозе, но в особенно важные моменты язык сказки начинает рифмоваться:

 
Зеркальце, зеркальце, скажи
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?
 

 
Вернись скорей, вернись домой,
Зашла в притон ты воровской!
 

 
Тише, тише вы, великанчики,
Позаботился я о вас,
И привез дорогой запас.
 

 
Уточка, красавица!
Помоги нам переправиться;
Ни мосточка, ни жердинки,
Перевези же нас на спинке.
 

В арабских сказках прозаический текст может непосредственно перетекать в рифмованный. В прекрасной французской средневековой песне-сказке «Окассен и Николет» стихотворные отрывки регулярно чередуются с прозой. В бардовских сказаниях, пересказываемых воителям в пиршественном зале, в эпосах, созданных в более поздние времена, и в народных балладах повествование уже полностью переходит в стихотворную форму. Ритм и рифма – заклинания того же рода, что и фольклорные формулы вроде «Жили-были»^[16].

«И чаша ходила между ними, и носильщик сказал календарам: – а вы, о братья, нет ли у вас какой-нибудь истории или диковинки, чтобы рассказать нам?»^[17] Праздный час так же отрадно наполнить интересной историей из жизни, как и традиционным преданием. Именно так мир подлинной жизни, запечатленный в рассказанной истории, которая, в свою очередь, необходимо выдерживается в таком хронотопе, чтобы с полным основанием приковать внимание, стал одним из зачатков сказки. История из жизни может варьироваться от правдивой истории, лишь слегка приукрашенной, до откровенной байки. В последнем случае диапазон тоже широк, и на одном конце стыкуется с чистой выдумкой: анекдотом, веселой сказкой, страшилкой. Опять же, слившись с мифологическим материалом традиционного героического или любовного романа, она приобретает некоторые черты легенды.

Самобытным и относительно молодым жанром является басня. Среди лучших примеров – греческие и средневековые своды, приписываемые Эзопу и другим легендарным баснописцам, а также восточные аналоги, бытовавшие среди браминов, буддистов и джайнов. Басня всегда поучительна. Она, как и миф, не призвана раскрывать перед нами трансцендентные тайны, но служит умной иллюстрацией той или иной политической или нравственной позиции. Басни остроумны: в них не верят, их понимают^[18].

Немцы описывают весь спектр народных сказок, используя единый универсальный термин Märchen. Именно поэтому братья Гримм включили в свой сборник народные сказки всех возможных разновидностей. Ученые с тех пор многократно этот материал анализировали и классифицировали сказки по типам.⁵

Из истории сказок

Лекала, по которым скроены сказки со всех концов мира, в целом одинаковы. Обстоятельство это породило долгую и сложную дискуссию среди ученых⁶. В целом сегодня все согласны с тем, что общая преемственность и случайное соответствие в частностях объясняются психологическим сродством представителей рода человеческого, но при этом происходила интенсивная и непрерывная передача сказаний из уст в уста – и через книгу, – причем не только на протяжении столетий, но и тысячелетий, и на обширных пространствах земного шара. Поэтому фольклор каждого региона следует изучать на предмет его уникальной истории. Каждый сюжет, каждый мотив, по сути, прошел свой полный приключений путь.

Братья Гримм считали, что европейский фольклор – это вымолотки древнегерманских верований: мифы распадались – сначала на героические легенды и сказания о подвигах, и уже потом переплавлялись в прелестные детские сокровища. Однако в 1859 году, в год смерти Вильгельма, ориенталист, филолог и знаток санскрита Теодор Бенфей показал, что бóльшая часть европейских преданий пришла через арабские, еврейские и латинские переводы непосредственно из Индии – причем в XIII веке⁷. Со времен Бенфея доказательств относительно позднего развития и неоднородного происхождения народной сказки христианской Европы становилось все больше и больше.

Представители английской антропологической школы конца XIX века (Эдуард Тайлор, Эндрю Лэнг, Эдвин Хартленд и др.) считали, что иррациональный элемент сказочных преданий берет начало в дикарских суевериях. Тотемизм, каннибализм, обычай табу и представление о внешней душе они обнаруживали повсеместно. Но сегодня очевидно, что подобные иррациональные моменты почти аналогичны в сновидениях, скажем, современного европейца и туземца из Конго, и мы уже не переносим сказку в пещеры палеолита только потому, что героиня выходит замуж за газель или съедает свою мать. И все же в нескольких сказках сборника братьев Гримм можно с достаточной уверенностью выявить реальные пережитки первобытного уклада, а в полудюжине других сохранились реликты периода переселения народов^[19].

Кризис в истории европейской народной традиции становится очевидным около X века. Большое количество позднеклассического материала привозилось из солнечного Средиземноморья странствующими артистами, менестрелями и чудесниками, заполнявшими тропы паломников и собиравшимися у дверей замков^[20]. И трудились не только менестрели, но и миссионеры. Воинственные идеалы более ранней эпохи уступали место новой набожности и сентиментальной дидактике: Добродетель и Долготерпение торжествуют, Любовь выдерживает все испытания.

Однако, похоже, что до XII века европейская традиция была бедна на вымыслы, и пришлось ждать подкрепления из Индии и Ирландии. То была эпоха крестовых походов и роста популярности произведений артуровского цикла. Первые открыли Европе цивилизацию Востока, вторые пробудили дикий и чудесный мир волшебного царства кельтов: зачарованные сном принцессы; одинокие замки в лесах, полных приключений; драконы, дышащие огнем и охраняющие богатства в угрюмых пещерах; волшебство Мерлина и феи Морганы; хрипло посмеивающаяся ведьма, поцелуем обращаемая в прекрасную даму. Европа унаследовала почти всю свою сказочную традицию от кельтов^[21].

А затем наступил час «Панчатантры». Это индийское пятикнижие было переведено с санскрита на персидский язык в VI веке, с персидского на арабский – в VIII, а с арабского на иврит – около середины XIII века. Примерно в 1270 году Иоанн Капуанский переложил произведение с иврита на латынь, и именно на основе этого варианта появились немецкий и итальянский тексты. Испанский перевод был сделан с арабского в 1251 году; английский был сделан позже – с итальянского. Отдельные истории стали популярными в Европе, и затем были быстро освоены. «Из литературных произведений, – писал Бенфей, – сказки шли в народ, из народа они возвращались, преобразованные, в литературные сборники, затем снова шли в народ и так далее, и главным образом благодаря этим хождениям они обретали национальный и индивидуальный дух – те качества национальной значимости и индивидуальной цельности, которое придают многим из них высокую поэтическую ценность»^[22].

Замечательный период начался в XIII веке. Доблестные дни великих крестовых походов прошли, и вкус знати к стихотворной романтике ослаб. На смену ей пришла пылкая проза городов позднего Средневековья. Стали появляться прозаические сборники традиционных преданий, наполненные всевозможными чудесными историями – неохватные своды текстов, многие из которых еще не дошли до современной науки. Бурный, широкий, неиссякаемый поток народных сказок, приключений и злоключений, легенд о героях, святых и нечисти, басен о животных, шуток, загадок, благочестивых аллегорий и баллад резко ворвался в рукописную традицию и все увлек за собой. Почерпнув сюжеты из монастырей и замков, смешавшись с библейскими и языческими историями, преданиями Востока и древнего дохристианского Запада, этот сказочный переполох порою застывал – в кладке соборов, калейдоскопе церковных витражей, причудливых завитушках буквиц, узорах гобеленов, на седлах и оружии, шкатулках, зеркалах и гребешках. То был первый крупный расцвет народной литературы в Европе. Материал поступал отовсюду, переправлялся из одного края в другой, скрепленный печатью поздней готики, и независимо от происхождения становился плодом творчества (пусть и вторичного) народов Европы.

Бóльшая часть этого материала попала в литературные произведения позднего Средневековья, эпох Реформации и Возрождения (Боккаччо, Чосер, Ганс Сакс, «Сто новых новелл» и т. п.), а затем в переработанном виде вернулась в народ. Период изобилия продолжался вплоть до Тридцатилетней войны (1618–1648).

Позднее во Франции при дворе Людовика XIV возникла мода на тонкую переработку сказок и басен, вызванная отчасти новым французским переводом персидского переложения «Панчатантры», а также переложением «Тысячи и одной ночи» Антуаном Галланом. Так появились произведения Лафонтена, Перро и сорок один том “Le Cabinet des fées”. Многие из них затем перекочевали через Рейн.

Получается, что к тому времени, когда братья Гримм начинали свою грандиозную работу, мифология древнейших времен уже была покрыта множеством напластований. Сказки со всех концов света, вымыслы представителей всех слоев общества, все периоды истории Запада были смешаны в одном котле. Впрочем, как было точно замечено братьями, во всем наследии прослеживалась известная однородность стиля. Непрерывный процесс воссоздания, своего рода духовный метаболизм, так изменил первоначальные структуры, ассимилируя их в живую ткань цивилизации, что только самое искусное сравнительное исследование, самый тщательный анализ способен выявить подлинное происхождение и все более ранние состояния. Братья Гримм рассматривали все это богатство как нечто живое и стремились исследовать его корни; теперешний ученый, с другой стороны, сначала раскладывает систему на элементы, а затем пытается докопаться до отдаленного источника каждого из них. Читая современные работы, мы получаем более полное впечатление о происходящих в культуре процессах, чем было возможно в эпоху Гриммов.

Поэтому давайте обратимся к проблеме конкретной сказки – этакой блуждающей единицы, которая входит в нашу систему, приспосабливаясь к нашему стилю существования. Какова ее история? Что может с ней случиться на ее творческом пути?

Переходя с Востока на Запад, выживая после всех исторических потрясений и износа времени, пересекая знакомые границы языков и представлений – любимица то сарацинского правителя, то закаленного воина, то монаха-капуцина, то старушки Марии, – сказка переживает самые разные изменения. И первая задача всякого исследователя – выявить, закрепить и охарактеризовать стержневую структуру, формальный принцип бытования сказки, то, без чего ее попросту не было бы. Следуя за сюжетом по ходу его странствий, можно наблюдать, как он вбирает в себя те или иные особенности сменяющих друг друга географических и культурных контекстов. Сказка меняется подобно хамелеону; окрашивается в цвета фона; живет и формируется в соответствии с требованиями момента. «Сказка в этом смысле, – пишет один американский специалист, – является одновременно и неким целостным объектом, и абстракцией. Объектом – в той форме, в которой она записана в конкретный момент времени; абстракцией – в том смысле, что никакие два варианта никогда точно не совпадают, и поэтому сказка живет только в бесконечных модификациях»⁹¹⁰.

В процессе бытования каждого конкретного варианта сказки может произойти ряд типичных событий. Какая-то подробность может быть забыта. Чужая черта одомашнивается, устаревшая – модернизируется. Родовой термин (животное) может стать видовым (мышь), и наоборот. Может поменяться порядок событий. Персонажи могут оказаться перемешанными, действия – перепутанными, или каким-то другим образом черты истории могут перекрестно накладываться друг на друга. Количество лиц и предметов может увеличиваться (в частности, за счет чисел три, пять, семь). На месте одного животного может оказаться несколько (полизоизм). Животные могут принимать человеческий облик (антропоморфизм), и наоборот. Животные могут стать демонами, и наоборот. Рассказчик может предстать в образе героя (эгоморфизм). Кроме того, истории зачастую дополняют новыми материалами, которые черпаются из других народных сказок. Содержательное дополнение может произойти в любой момент, но чаще всего «усиливают» начало и конец. Несколько сказок могут быть объединены в одну. Наконец, изобретательность отдельного рассказчика может привести к намеренным вариациям – как в лучшую, так и в худшую сторону¹¹.

Основательное изучение народной сказки началось в Европе с романтиков. В лице братьев Гримм наука эта достигла совершеннолетия. С учреждением же в Гельсингфорсе в 1907 году финского Общества фольклористов эта неисчерпаемая тема стала предметом систематического исследования во всем мире. Благодаря историко-географическому методу, усовершенствованному единомышленниками этой основополагающей группы исследователей^[23], современные ученые могут проследить незримый путь устной сказки практически до порога ее создателя – сквозь границы государств, языков, континентов, даже через моря и океаны. Для выполнения этой работы потребовалось сотрудничество ученых пяти континентов; для решения задачи по распространению материалов в международном масштабе потребовалось международное сотрудничество. Однако начиналась работа в обычном для фольклористики ключе – со скромных усилий группы патриотов.

Примерно в середине XIX века в Финляндии начало зарождаться мощное национально-освободительное движение. На протяжении пятисот лет маленькая страна была зажата между Швецией и Россией, а в 1809 году ее территории были присоединены к Российской империи Александром I. С конца XVIII века официальным языком науки был шведский. Группа молодых патриотов начала выступать за возрождение родного духа и родного языка.