Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти

Payne (99) отмечает, что когда человек умирает, его страхи могут иметь различные значения, которые для него смерть приобрела в ходе жизни. Свой вклад в страх перед умиранием вносят младенческие переживания, вновь пробуждаемые вызванной болезнью регрессией. Наиболее отчетливыми являются страхи, связанные с разлукой или оставлением, а также с возможностью стать объектом агрессивных импульсов. Возвращение чувства беспомощности, испытанного в младенчестве, вызывает появление страстного желания безопасности, которую дает материнская забота. Умирающий пациент может относиться к врачу как к защищающей матери, которая облегчает чувство изоляции и ужаса, или проецировать на него пугавшие и ненавистные черты своего родителя, представляя врача критикующим, отвергающим, доминирующим или имеющим садистские наклонности. Доктор становится объектом амбивалентного чувства пациента, которое он испытывал к матери, и роль врача при общении с пациентом заключатся в том, чтобы обеспечить ему защиту, подобную предоставляемой хорошей, успокаивающей матерью, вопреки угрозе оставления плохой, наказывающей родительницей.

Schilder (63) делает наблюдение, что умирающему человеку, страдающему психозом, смерть очень часто представляется результатом враждебного влияния других людей. (Следует помнить, что психоз вскрывает установки, а не создает их.) Weisman и Hackett (79) описывают 5 пациентов, которые скончались после операции, которая не должна была закончиться летальным исходом; каждый их них был убежден, что его тем или иным образом убьют и ожидал своей смерти. Deutsch (100) заявляет, что любая угроза болезни и смерти воспринимается как агрессия извне или наказание. Это ведет к защитной реакции, которая может проявиться в усилившейся агрессии по отношению ко всему миру, или, наоборот, в мазохистском страдании. Но чем больше болезнь воспринимается как неотвратимая опасность, от которой невозможно защититься, тем больше эго чувствует, что игра окончена, и тем сильнее становится страх смерти. (Или, как я предположил, становится слабее, потому что человек смиряется с неизбежностью смерти.) Стремительное погружение в психоз часто является единственным способом избежать усиливающегося конфликта. В этом случае болезнь может персонифицироваться как враг и преследователь; таким образом, развиваются паранойя или глубокая депрессия, которые ведут к переоценке угрозы, и она начинает восприниматься как исходящая от суперэго. Пациент может уйти от опасности, которая теперь угрожает изнутри, совершив самоубийство. Deutsch также указывает, что агрессия, направленная на окружение, может быть последним доставляющим удовольствие жизненным переживанием во время умирания. Он упоминает случаи, в которых враждебная сила осознавалась как мать. То же самое обнаружила Greenberg (101) при изучении женщин, умирающих от рака. Она смогла найти подтверждение только одному из исследованных значений смерти – наказанию. Пациенты были гораздо больше захвачены фантазиями о наказании, чем участники контрольной группы, и у них значительно чаще наблюдались фантазии об агрессии. Также они были больше вовлечены в фантазии о злобной, сексуально-ограничивающей матери и о соперничестве мать-дочь.

То, что некоторые исторические фигуры ушли в мир иной спокойно и безмятежно, и то, что многие люди безропотно встречают свой последний час, вовсе не противоречит всеобщности идеи о болезни и смерти как о злом роке. Умирание – это публичное действие. Мы контролируем себя для того, чтобы создать образ, вызывающий восхищение, и акт смерти – это наше «прощальное представление». И до последнего вздоха мы отказываемся признать опасность или верим в чудесное исцеление. Есть люди, которые встречают последнее столкновение с угрозой с тем же презрением к смерти, которое они проявляли ко всем прижизненным бедствиям. Агностики же становятся верующими на смертном ложе. Все эти техники, направленные на то, чтобы справиться с ситуацией, свидетельствуют о страхе, и не только о страхе небытия, но и о страхе карающего уничтожения. В процессе умирания мы мобилизуем наши ресурсы, чтобы отразить угрозу, – те ресурсы, которые регулярно использовались или были латентными со времен детства, а также те, которые стали доступны при обстоятельствах, сопутствующих смерти, – те, которые, по моему убеждению, являются необходимым инструментом врача, оказывающего помощь умирающему пациенту.

Также мы можем наблюдать наличие катастрофической угрозы и приведение в готовность защитных механизмов в ситуациях, при которых усиливается риск летального исхода. Даже несерьезная болезнь или незначительная хирургическая операция могут пробудить сильную тревожность. Для женщин в подобных ситуациях решающим является то, какая часть тела поражена. Угроза для груди или репродуктивных органов обычно вызывает более сильный конфликт, чем угроза для других частей тела по той причине, что женщина убеждена, что ее женственность является объектом воздействия враждебной, наносящей увечья силы (1). Существует множество других ситуаций, в которых увеличивается вероятность смерти – например, участие в боевых действиях или проживание в зоне боевых действий, пребывание в концентрационном лагере или жизнь при террористическом режиме, эпидемия или голод. Учитывая вариации, зависящие от конкретных обстоятельств, мы обнаруживаем одно и тоже явление: интерпретацию (подсознательную) внешней угрозы как актуализацию латентного страха перед уничтожением и усиливающиеся защитные реакции. В случае, если с реальной ситуацией можно справиться только при помощи агрессии, эта ситуация может ослабить тревогу перед неизвестной угрозой, предоставив определенный внешний объект, и таким образом, позволяя, тревожности превратиться в страх. Zilboorg (102) говорит, что моральный дух в военное время означает ненависть к врагу и воодушевленное стремление к победе над ним. Моральный дух у солдат появляется тогда, когда страх начинает превращаться в ненависть и агрессию. Механизм мести, всеобъемлющее желание жестокого убийства оказывается самой мощной психологической силой. Невроз, вызванный войной, – это уход в пассивное состояние, благодаря чему солдату удается уклониться от своей смерти и от совершения убийства, но не удается избежать страха ни перед тем, ни перед другим. Диапазон реакций солдата, участвующего в боевых действиях, помимо мести и агрессии, охватывает и другие реакции (103), но все они представляют собой защиту от катастрофической смерти.

Фактор «расстояния» в установках по отношению к смерти содержит в себе противоречие. С одной стороны, в реальности и в соответствии с идеей о карающем уничтожении, мы можем умереть в любой момент. С другой стороны, иллюзия собственной неуязвимости отодвигает момент смерти на неопределенное время. Противоречие исчезает, если рассматривать это заблуждение как защитный механизм от катастрофической смерти.

Возраст. Установки детей по отношению к смерти рассмотрены в главе 4. Существуют ли ощутимые изменения в установках людей, находящихся на другом краю жизни (но еще не в заключительной фазе перед смертью)? Согласно гипотезам, выдвинутым некоторыми авторами, по-видимому, не существуют, если не считать уменьшение чувства страха^[3]. Однако, клинический опыт и контрольные исследования показывают, что со старением страх перед смертью усиливается.

Никто в действительности не готов умереть потому, что с потерей возможности получать удовлетворение человек не может согласиться вне зависимости от того, была ли его жизнь наполнена счастьем и смыслом, или полна разочарований. Но, возможно, самой главной причиной сопротивления смерти в пожилом возрасте является сопротивление жизни в юные годы. Jung (20) говорит: «у многих молодых людей в глубине души кроется панический страх перед жизнью (хотя они в то же самое время страстно ее жаждут), и еще большее количество пожилых людей испытывает аналогичный страх смерти. Да, я знавал людей, которые, будучи молодыми, так сильно боялись жизни, чтобы теперь также сильно страдают от страха смерти». Страх жизни – это не страх перед существованием, а страх перед угрозой уничтожения, которую таит в себе жизнь. Таким образом, страх жизни есть ничто иное, как страх смерти. А в преклонном возрасте мы также страшимся, что теперь уже слишком поздно ожидать воздаяния за все лишения и страдания, которых нам стоил страх жизни.

Нас не должно вводить в заблуждение открытое заявление какого-нибудь человека, что он принимает свою смерть и даже смирился с ней. Отрицательный ответ на вопрос «Боишься ли ты умереть?» может быть защитной реакцией на внезапно заданный вопрос (106), и только в ответ на него опрошенные выражают мнение, что жизнь в пожилом возрасте ничего не стоит, или что они хотят умереть (107). Как отмечает Sumner (108), «Большинство людей в преклонном возрасте находят свое существование терпимым до тех пор, пока они не думают об этой перспективе [смерти]». Пожилой человек обычно либо уклоняется от ответа, либо притворяется, что он ждет смерти (109), в связи с тем, что с течением лет механизм отрицания становится все более важным для преодоления страха смерти (110). По словам Jung (20), у нас имеются подходящие к случаю банальности:

«…но когда тебе одиноко, и за окнами – ночь, и так темно и тихо, что ничего не слышно и не видно, кроме твоих дум, прибавляющих годы, кроме длинной череды неприятных фактов, безжалостно показывающих, как далеко вперед зашла стрелка на часах отпущенного тебе времени, и кроме медленного, неумолимого приближения стены темноты, которая вскоре поглотит все то, что ты любишь, имеешь, желаешь, к чему стремишься и о чем мечтаешь, – тогда все мудрствования о жизни куда-то исчезают, и страх окутывает тебя тяжелым, душным одеялом».

Идея катастрофической смерти становится очевидной, когда мы исследуем эмоционально неустойчивых пожилых людей. Christ (111) обнаружил, что обследованные им пожилые пациенты, страдающие психиатрическими заболеваниями, боялись смерти и, по крайней мере некоторые из проявленных ими симптомов, опасения быть отравленным, убитым или вышвырнутым из собственного дома, а также явные соматические состояния, были связаны с этим страхом. Seagal (112) проанализировал состояние 73-летнего мужчины, у которого подсознательный страх смерти, усилившийся с возрастом, вызвал психическое расстройство. Он воспринимал смерть как преследование и наказание. Мать этого мужчины была равнодушной и отвергающей.

Пол. До сих пор было написано очень мало работ, относящихся конкретно к переменной пола в установках по отношению к смерти. Feifel (96) сообщает, что женщины имеют тенденцию думать о смерти чаще, чем мужчины, а Carmichael (113) убежден, что страх жизни или желание смерти у женщин гораздо сильнее, чем у мужчин. Тем не менее, относящимся к этой теме можно считать большое количество литературы, если принять во внимание все, что было сказано о комплексе кастрации и тревоге у женщин, о психодинамике их неврозов и психосоматических заболеваний. Часть этой литературы была рассмотрена мной в книге «Страх быть женщиной», где я также изложил свои собственные предположения. Особенно большой вклад в понимание значений смерти для женщин, их установок по отношению к ней и ассоциативных связей между угрозой увечья и уничтожения и телесными функциями внесла Helen Deutsch (114).

Женщины чаще, чем мужчины, думают о смерти и у них страх смерти, а также некоторые другие установки имеют тенденцию быть более явными. Установки у женщин более близко связаны с отношениями мать-дочь, чем аналогичные установки мать-сын у мужчин. Наиболее отчетливо у женщин прослеживается тесная связь между страхом катастрофической смерти и биологическими явлениями, а также гинекологическими заболеваниями и операциями. Кроме этого, женщины гораздо чаще боятся старения и потери физической привлекательности, которые имеют дополнительное значение увечья и умирания. Chadwick (44) говорит, что женщина выучивает, что ее долг – доставлять удовольствие и бояться потери жизни и любви в связи с утратой этой способности. Страх смерти проявляет себя в тесном союзе с женским изначальным нарциссизмом, потому что она знает, что ее красота – главный фактор в ее способности доставлять удовольствие. Страх смерти, отмечает Chadwick, становится более очевидным в юности (которая отмечает начало зрелой сексуальной жизни), в связи с менструацией и родами и при приближении менопаузы, которую многие женщины воспринимают как предвестие смерти. Некоторые из значений смерти, такие, например, как любовь и сексуальность с одной стороны, разлука и потеря с другой стороны, больше относятся к женщинам, чем к мужчинам. Бесспорно, у женщин больше мазохизма в установках и больше садизма в защите, выражающегося если не в открыто агрессивной манере, свойственной мужчинам, а в едва различимых выражениях разрушительности. Садистская защита от катастрофической угрозы является существенной частью материнской разрушительности.

Религия. Мы ставим два вопроса, рассматривая связь установок с религией: 1) обладает ли религиозная догма достаточной силой, чтобы повлиять на страх смерти, и 2) есть ли разница в его интенсивности между верующими и неверующими.

Большинство авторов придерживается мнения, что христианская религия усилила страх смерти, если, фактически, исподволь не вселила его. Сhoron (28) говорит, что почти два тысячелетия страх перед загробным миром был доминирующей формой страха смерти. В своем исследовании страхов, проведенном в конце прошлого века, Hall (115) пришел к заключению, что, хотя в некоторых случаях религия, по-видимому, устраняет страх смерти, но гораздо чаще она его вызывает или увеличивает. Keller (116) утверждает, что страх смерти был заложен в человека не природой, а религией (если быть более точным, то в определенные группы людей определенным видом религии). Это не форма инстинкта и не его следствие, а ужас перед творением человеческого воображения. Западный мир был заражен идеей о рае и аде, которая окутала смерть страхами, являющимися не более чем общими представлениями в других культурах. Наш ужас смерти является результатом мгновенного влияния религии, убежден Keyes (117). Inge (118) заявляет, что хотя церковь провозглашала, что только небольшое меньшинство сумеет избежать ада, а для большинства «в смерти не будет надежды» (Данте), это учение оказало мало влияния на заполнение ужасом последних часов жизни человека. Предполагается, что в наше время доктрина об осуждении на вечные муки утратила свою эффективность, но вопрос в том, сохранилась ли она у большинства. Keller (116) предполагает, что люди привыкают действовать в соответствии с какой-либо доктриной и продолжают следовать ей в течение длительного времени после того, как она была отвергнута разумом. Пропаганда, содержащая эту доктрину, в конечном счете, преуспела в превращении процесса умирания в нечто, чего нужно страшиться, не говоря уже о посмертном возмездии.

Если ад уже не является тем, чем он представлялся средневековому воображению, он по прежнему является некоей формой существования после смерти, в которой мы подвергаемся наказанию. Психологическая потребность заменила собой догму, если не стала ее результатом. Садизм и мазохизм существует не только в жизни, но и проецируются в вечность. Не нужно церковного учения для того, чтобы вызвать страх наказания или удовлетворение от него, или удовлетворение от мысли о наказании других, или веру в райское воздаяние. Страхи и утешения религии выражают потребности человека. Страх смерти, по словам Шопенгауэра, является одновременно и началом философии и причиной появления религии. В отличие от Wahl (119), я не вижу парадокса в почти всеобщем обращении к магическому мышлению для того, чтобы избавиться от тревоги по отношению к смерти в наш век среди людей, обладающих непоколебимо верящих в науку.

Изучение установок верующих и атеистов неизменно показывает, что первые страдают от более сильного страха смерти. Feifel (96) обнаружил, что фундаменталист боится больше, чем неверующий, и находится под двойным грузом мыслей о прекращении существования и мыслей о необходимости искупить грехи, чтобы не попасть в ад. Даже веры человека в то, что ему уготован рай, недостаточно, чтобы устранить опасения, – наблюдение, которое подтвердили Faunce и Fulton (120)в ходе своего изучения студентов колледжей. Goes (121) подтверждает наблюдение, что люди без религиозных убеждений могут оставаться спокойными на смертном ложе, в то время как верующие могут трепетать от страха. Feifel и Heller (86) отметили определенную тенденцию у душевнобольных пациентов к развитию религиозности как средства совладания со своим страхом смерти, который у них выражен интенсивнее, чем у других людей. Bonaparte (122) приходит к выводу, что религиозный путь – это один из способов встретить смерть лицом к лицу. Верующий отрицает свою собственную смерть, отворачиваясь от нее как от чего-то невозможного, и, встретившись с приближающимся физическим исчезновением, он мысленно переносит свою душу на небеса. Религия сама по себе не имеет ценности, заявляет Bonaparte; она была создана для того, чтобы спрятать нас от страха. Если верующие демонстрируют особый страх смерти, то это не потому, что они боятся высшего судии. Скорее, это происходит потому, что, будучи не такими храбрыми, как атеисты, они нуждаются в защите от своего безмерного страха перед смертью, которую дает вера. Человек очень сильно страшится не потому, что он верующий, он становится верующим из-за того, что он очень сильно страшится.

Alexander и Аdlerstein (123) указывают на отсутствие подлинного расхождения между верующим и неверующим. Смерть – это угроза для эго, и с этой угрозой вынуждены как-то справляться все без исключения человеческие существа, вне зависимости от их религиозных убеждений. То, что религиозные и не религиозные люди решают эту проблему по-разному, является слишком упрощенным пониманием. Существуют два решения задачи уменьшения тревоги, одно из них подчеркивает важность жизни, другое – важность загробного существования. Это наиболее общий аспект человеческого функционирования и суть расхождения. Это полемика между «ничего, но» и «что-то еще» в слегка другой форме. Оба этих положения можно найти в самой религии, например, противоположные установки по отношению к смерти в иудаизме и в христианстве. Отвечая на постоянно существующую угрозу уничтожения, эго вынуждено занять ту или иную позицию. Когда позиция принята, может поддерживаться минимальный уровень тревоги, исключая случаи, экстремальных обстоятельств. Если ни одна из позиций не принята, то тревога по отношению к смерти может находиться очень близко к поверхности и, таким образом, очень легко пробуждается. Усиление потребности в религиозных взглядах в наше время проявляется усиление потребности в определенной точке зрения. Ею может быть та, которая включает в себя концепцию бессмертия, или та, которая предпринимает попытки найти смысл жизни.

Религия дает больше, чем интеллектуальная позиция. Она предоставляет защиту. Allport (124) говорит, что требование заверений в той или иной форме является спонтанным ответом на чувство ненадежности. Мольба верующего берет начало в чувстве неуверенности, которое появилось из-за страха пред врагами, природой, болезнью, нищетой, остракизмом и, больше всего, смерти. Как указывает Zilboorg (102), в стрессовых ситуациях приобщение к Богу вызывает серию идентификаций, которые усиливают фантазию о телесном бессмертии, уменьшая тем самым тревогу смерти. Можно углубиться в это предмет, если проследить происхождение потребности в защите из опыта детства. Jones (125) представляет жизнь верующего человека как отражение в космическом масштабе страхов и желаний, возникших из отношений ребенка с его родителями, а Freud (126) приписывает потребность в религии детскому чувству беспомощности и вызванному этим чувством стремлению к отцу. Я уверен, что основным положением является амбивалентность испытываемого чувства страха, включающего перед родительской властью вызвать смерть и потребность в родительской защите. И то и другое проецируется на Бога, как на гневного и милосердного творца, а также на бессмертие в виде ада или рая. По причине своей амбивалентности обращение к религии не является решением как таковым, оно обеспечивает защиту, но навсегда сохраняет угрозу.