Калиостро в пасквилях современников. Сборник мемуаров

Друзьям моим и приятельницам в Курландии и в Германии

Здесь видеть можно записки о Калиостре, которых издания некоторые из друзей моих и приятельниц желали, а некоторые опасались. Вам, почтения достойнейшие мои друзья, коих желание изданные в свете сии листы могут удовольствовать, я ничего более не скажу, как только то, что я охотно повиновалась вашему ободрению зделать сию жертву истине; ибо сия же самая истина меня в том уверила, что закон и добродетель от меня требуют открыть свету часть известных мне обманов, и чрез то предостеречь множество добрых людей, чтоб они не попали в ту пропасть, от которой провидение меня избавило.

Ваше ободрение, дражайшая бабушка⁸, принесть в предосторожность другим пред целым светом верное признание в прежних моих суеверных мечтаниях, весьма много способствовало к исполнению желания друзей моих. Колико безпокойств, колико огорчений ощутило матернее ваше сердце, видя меня замешавшуюся в такое общество, коего Калиостр был начальником. Ты любезная мать, ты тотчас проникла человека, на коего дитя твое и некоторые из ея друзей как на пророка Божия взирали! Боже, дай, чтобы сия из глубины сердца вопиющая благодарность, которую я теперь пред целым светом за мудрые ваши советы вам воздаю, которых однако ж я, погруженная во тьме суеверия, внимать не хотела, чтоб благодарность сия, говорю я, возмогла истребить из вашего матерняго сердца то огорчение, которое я некогда в моей жизни вам причиняла! Я же, с моей стороны, тем с большим веселием буду благодарить Творца моего, взирая на сие прошедшее время, потому что оно было мое воспитание, оно научило меня в безопасности по свету странствовать, и показало мне путь к вечности.

Теперь я к вам обращаюсь, дражайшие мои друзья и приятельницы, которым для разных причин желалось, чтоб я сие сочинение уничтожила. Сие желание ваше родилось, без сумнения, от попечения вашего о моем спокойствии; но была ли бы та душа достойна вашего дружества, которая бы из малодушия или от мягкосердия захотела отстать от такого предприятия, коего польза рода человеческаго требует? Не советь ли наша отдает нам справедливость? И истинное блаженство человека не от него ли самого зависит? В таком случае, может ли что—нибудь значить площадное мнение? Итак, не опасайтесь, дорогие друзья мои, не опасайтесь о моем спокойствии, поелику я ни чрез какой постыдной поступок себя не обезславлю и ни единаго шага такого не зделаю, которой бы мог меня о самомалейшем моем деле привесть в раскаяние. Опыт и разум уверяют меня, что издание сего сочинения будет полезно роду человеческому; и ежели совесть моя запрещает мне о нем молчать, то я охотно повинуюсь гласу, повелевающему мне принесть истине сию жертву. Положим, что я подам чрез то повод к насмешкам неправедных кривотолков; но они меня нимало тронуть не могут, кольми паче отвратить от моего намерения, потому что я пред Богом могу сказать, что одно лишь желание избавить добродетельныя души от повреждения вложило в меня смелость при теперешнем случае, когда суеверие и сумозбродство зделались столь обыкновенны, самой уверить моих современников, чтобы каждой человек, попавшийся на путь желания к чудесам и к сверхъестественным силам, по коему и я некогда странствовала, мог видеть, куда он его ведет. Вся моя прозьба до вас! – чувствительные друзья мои, а особливо до вас! – еще больше чувствительныя приятельницы, состоит в том, чтоб вы с такою же холодностию принимали недоброжелательные толки о сем сочинении, с какою я сама их принимать буду. Будьте уверены, что незаслуженная похвала лишь одна в состоянии возмутить мой покой, справедливая же хула – никогда; и что пока я буду иметь место в добродетельных ваших сердцах, чем я уже несколько лет имею щастие наслаждаться, до тех пор ничто не в силах нарушить моего спокойства. Ибо обладание дружбы вашей несравненно для меня дороже, нежели толки тех, которые мне ни чести, ни безчестия зделать не в силах, потому что они не ведают побудительной причины моих поступков.

Тебе, дражайший друг *****, которой сперва желал видеть Калиостра в сем сочинении обнаженнаго, а теперь воображаешь, что я напрасно подвергаю себя всенародным толкам, когда и без того уже известно, что Калиостр обманщик и что истина сия, которую я еще подтверждаю, может быть, ко вреду моему, уже целому свету известна, так тебе! – и всем тем, которые одного с тобою мнения, я должна сказать, что для изобличения одного Калиостра в теперешнем его положении я бы в жизнь мою не обнародовала сего сочинения, ежели бы я не была совершенно уверена, что кроме Калиостра, Шрепфера и Гасснера, есть еще многия тихим образом повсюду ползающия орудия властолюбивых Езуитов, которые множество честнейших людей обольщают ложными обещаниями о доставлении им сверхъестественных сил, и наподобие Калиостра заводят общества, дабы помощию оных достигнуть до своего намерения, которое в том состоит, чтоб слепою верою и слепым послушанием покорить людей под свое иго; и, конечно, со временем сие им удастся, ежели нет еще ни одного человека из обманутых ими, которой бы осмелился громко и верно, с позволения столь многих еще живых участников таковой истории, все открыть, дабы чрез то другия добродетельныя души, которыя, желая быть лучшими, обманываются подобными обольщениями и плутовствами, могли сравнить здесь сказанное с тем, что над ними играется, и изследовать, сколь много имеют сходства между собою предлагаемыя им учения и обещания с наставлениями и плутнями Калиостра.

Мне также должно мимоходом оправдаться пред некоторыми из друзей моих, для чего не последовала я их дружескому совету в том, что сочинение сие издаю под своим именем, а не безымянно. Я в тех мыслях сие зделала, чтоб свет безопаснее мог поверить моим словам и чтоб сумнение, которое столь часто бывает сопряжено с легковерностию, не могло здесь иметь места. Мне часто случалось слышать, что иногда называли ложными и вымышленными истинныя, или, по крайней мере, весьма вероятныя приключения; примером может служить в Берлинских ежемесячных сочинениях упоминаемая история некотораго безымяннаго протестантскаго проповедника, коему в некоем тайном обществе даны были семь Католицких духовных преимуществ⁹. Для сей причины и я вздумала без покрывала, под своим именем свету показаться, ибо теперь, по крайней мере, все те, которые меня знают, ни мало не усумнятся о справедливости следующаго описания. Те же, напротив, кои желают в том лучше увериться, а на мое свидетельство не совсем полагаются, могут сюда писать, где еще многие из названных мною участников тогдашней нашей с Калиостром связи в живых находятся.

Ежели безпристрастно сравнить сие описание Калиостровых поступок с историею вышеупомянутаго протестантскаго духовнаго и с другими сему подобными редкими случаями, происходящими во многих ныне заведенных обществах, то всякой начнет примечать, что все сии разныя басни о достижении сверхъестественных сил и о сопряженном с ними земном и вечном блаженстве не что иное суть, как разные отрасли от одного стебля.

А тебя, нежная и любви достойная приятельница *****, которая столь много печется о безопасности моей жизни и даже до того, что боится, чтобы кроющиеся повсюду злодеи и меня также, как вечной памяти достойнаго Ганганелли¹⁰, тайным ядом не отравили, тебя не должно ли мне стараться в разсуждении сего успокоить? Во—первых, я думаю, что издание сего сочинения не столь важно, быть может, чтоб меня захотели за него на тот свет отправить; а сверх того, любезный друг, я весьма твердо верю, что ниже воробей не может с крыши слететь без воли того, которой мудрым и милосердным оком взирает на жребий всех своих творений. Наконец, скажу тебе, дорогая моя! – не все ли равно, горячка ли, молния, или яд манием провидения оканчивает наше земное странствование и преобращает нас в совершеннейшее существо? Кроме же всево етова нет ничего вернее смерти в сем свете, наполненном неизвестности. Она не может быть злом для того, кто с верностию долг свой исполняет; ибо умер Сократ, умер Мендельзон, умер и Фридрих несравненный. Путь, по которому шли сии великие люди, и нам всем необходим. Без ужаса и без желания должны мы ожидать того часа, в которой сбросим с себя сию бренную одежду. Сколь ни наполнен веселиями свет сей, сколь ни сладка кажется нам жизнь, но безконечно большаго и превосходнейшаго блаженства должны мы ожидать в будущем веке, ежели мы сию временную нашу жизнь употребим на то, чтобы делать добро, сколько сил наших достанет. Итак, любезной друг, ежели Творец святою своею волею определил число дней наших, то я не знаю еще, позволено ли нам из страха смерти, из страха какого—нибудь нещастия отложить такое предприятие, о котором мы уверены, что оно важнейшим образом может служить к усугублению блаженства рода человеческаго.

Пред вами, почтенной и добросовестной друг *****, я за долг почитаю принесть явное оправдание в разсуждении вашего сумнения о издании сего сочинения, ибо другие подобные вам чувствительные люди могли бы мне причесть в вину, что я чрез сие сочинение преступаю мою клятву. И о сем, любезной мой друг, я весьма долго и зрело размышляла. Заметь лишь только то, что я обо всех обрядах ложи умалчиваю, не даю об них никакого известия и никакого примечания не делаю. Я принуждена была зделать присягу о содержании их в тайне. Впрочем, я оставляю сие решить людям, знающим права, и философам, может ли быть таковая присяга ненарушима, или, по крайней мере, невозвратима, а наипаче в таком случае, когда сия новая должность, о коей молчать должно, противоуборствует другим должностям, кои гораздо ея важнее¹¹, обо всех оных вещах я однакож умолчала. Но я нимало не была обязана к содержанию в тайне всех упоминаемых здесь Калиостровых учений и обманов. Калиостр сам меня ободрял по прошествии одного года (конечно, по выбору) обнародовать, какия чудеса мы пережили. Без сумнения, ему в голову не приходило, чтоб я, при тогдашней моей душевной слепоте, могла когда—нибудь на путь истины обратиться; и так показалась я ему достойным орудием, с помощью котораго, конечно, надеялся он больше людей покорить таинственной своей и чудесной силе. А теперь, когда я все сии чудеса и учение признаю за хитровымышленный обман, теперь была бы я виновата в своей совести, ежели бы я скрыла пред светом сии познания о Калиостре.

Наконец обращаюсь к вам, благородныя души, исполненныя святою ревностию к тому обществу, которое уже и в тленности своей с высочайшими духами сравниться силится! О! естьли бы сии мои искренния увещания могли вас зделать осторожнее в разсуждении того пути, по которому вожди ваши идут вместе с вами, и показать вам яд, кроющийся в сих таинственных обязательствах и во всех сопряженных с ними толь лестных обещаниях, которыми вас обольщают! Колико бы для меня благословен был час, в которой приняла я намерение выпечатать сие сочинение! Но я предвижу мою участь, какую я буду иметь от многих из вас, откровенныя души! – которыя Христианской закон почитаете наполненным таинственными учениями. Многие из приятельниц и друзей будут меня изгонять с некоторым внутренним сожалением из того места, которое я в сердце у них занимала, потому что я собственным моим опытом знаю, что все сии учения к тому клонятся, чтоб в тине суеверия нас погрузить, из коей великий Лютер начал нас освобождать. Но при сем воображении утешаюсь я тем, что по малом числе скоротечных лет будем мы там, где истина в чистейшем своем свете блистает, и где те, которые с чистым сердцем пеклися о истинной и мудрой добродетели, опять свидятся и будут друг друга любить, хотя бы они и различно на сем свете мыслили. Что ж до меня касается, дорогие мои! – то моя дружба к вам тем нимало не помрачится, что мы зделались разных с вами мыслей и что вы и до сих пор еще ищете сокрытыя мудрости там, где я теперь по моем просвещении бездну бед полагаю. Ибо пока достоверенность о справедливости, а не умышленное какое или корыстолюбивое намерение наполняет душу ревностию к своему мнению, которое к добру клонится, до тех пор она для меня почтенна и любезна, хотя бы, впрочем, она меня от заблуждения и ненавидела. Итак, ежели я чрез обнародование сего сочинения и лишусь какого—нибудь друга или приятельницы за то, что я иначе мыслила, то успокою себя тем, что оные друзья опять меня полюбят в том месте, где и теперешней мой поступок будет судиться пред Престолом Создателя, которой один только совершенно может судить и различать цену наших действий.

Ш. Е. К. фон дер Реке,

урожден. Графиня Медемская.

Митава

18 марта 1787 года

Введение

Тому, кто не почитает за нужное с точностию изследовать обманы Шрепфера, Гасснера¹², Калиостра и других сим подобных бродяг, непонятно кажется, чтоб оные потаенную свою власть столь далеко распространили и чтоб они во всей почти Европе и по сие время могли иметь потаенных сообщников.

Но, к сожалению, сие весьма неоспоримо, что многие люди, имеющие, впрочем, наидобродетельнейшее сердце и одаренные отменными качествами душевными, далися в обман сим бездельникам и допустили себя заманить в их лабиринт, наполненной тайностями и ухищрениями. Каким образом человек мало—помалу доводится до того, что начинает верить невероятному, о сем хочу я сообщить свету то, что я собственными опытами знаю. А понеже Калиостр в сочинении, писанном к своему защищению, сослался на наше свидетельство, то я за нужное сочла в Берлинских ежемесячных сочинениях¹³ из любви к истине предостеречь общество от сего хитраго обманщика и от опасной склонности к духовидению. С тех пор услышала я от всех сторон прозьбы, чтобы самым делом доказать, что Калиостр – обманщик, а не колдун¹⁴. И так, приняла я твердое намерение обнародовать сие сочинение, а тем с большею охотою я сие зделала, когда увидела, что весьма многие из сочленов заведеннаго здесь Калиостром за несколько лет пред сим тайнаго, но явно, однако ж, обманутаго общества, объявили мне свое согласие, чтобы я издала в свете приличныя к сему случаю записки, писанныя мною в 1779 году, в коих вся связь обманов хитраго сего плута обнажится.

Каким образом Калиостр с самаго начала мог столь много ослепить наше воображение, сие я, освободясь благополучно от таинственных мечтаний, из следующих обстоятельств ясно поняла. Отец мой¹⁵, сей от всех своих знакомых любимый и почтенный муж, коего благородное сердце всякому было известно, и подобной ему брат его¹⁶ еще в молодости своей имели великую склонность к химии и к таинственному любомудрию, потому что оба сии братья от одного учителя были воспитаны, коего они весьма любили, которой – или наипаче брат его, Надворной Советник Миллер, – даже до самой своей смерти в химии, или, лучше сказать, в алхимии упражнялся. В Гентской академии оба братья свели весьма тесную дружбу, которая до самой их смерти продолжалась, с некоторым Надворным же Советником Шмидом, которой после того в тайных обществах был весьма замешан, и по некоторому случаю не в давнем еще времени много шуму о себе наделал¹⁷. В Галле около 1741 года оба братья посвятили себя Масонству, которое они и тогда уже, по уверению учительскаго брата Миллера и Надворнаго Советника Шмида, с магиею и алхимиею соединенным почитали.

Тридцать лет уже прошло, как отец мой и брат его безпрестанно занимались сею мнимою таинственною наукою, читали и трудились, как вдруг появился у нас Калиостр, и театр, на котором ему должно было играть, нашел уже довольно предуготовленным, тем паче, что и его Превосходительство господин Обер-Бург-Граф фон Говен, хороший друг отцу моему, воспитан был дядею своим, братом матери, который весьма привязан был к алхимии. И в молодости своей (когда из без того при деятельном духе и при пылком воображении легко рождается склонность к сверхъестественным вещам) сей молодой любитель истины в Страсбурге познакомился с некоторым тайноиспытателем¹⁸, которой выдавал себя за сообщника с высшими духами и господина фон Говена с помощию разных ослепляющих хитростей так умел к себе привязать, что сей, хотя впрочем муж проницательнаго разума, до тех пор питал в себе склонность к таинствам, пока зделанные Калиостром некоторые опыты и дальнейшее размышление не уверили его наконец, что на сей дороге для того только быть нужно, чтоб узнать сию истину, что можно быть иногда игралищем хитрых мошенников.

В самых первых годах моего ребячества я множество наслышалась рассказов о алхимии и о магии, или, так сказать, о колдовстве, о Шмиде и об Миллере; и Шведенборгова¹⁹ наполненная чудесами история была повсюду главным предметом разговоров. Однако ж в начале моей молодости все сии рассказы столько же имели надо мною действия, сколько сказка о Синей Бороде, и я с большим удовольствием утешалась балами или концертами, нежели сею беседою с духами.

На шестнадцатом году моего возраста вышед за муж, переменила я шумную жизнь большаго света на тихое и спокойное деревенское уединение. Там за недостатком других упражнений принялась я за чтение без всякаго намерения, порядка и разбору. Виландовы первыя сочинения, а особливо его симпатии, Кронековы уединения, Юнговы ночи и Лаватеровы сочинения составляли для меня наиприятнейшее упражнение, от чего душа моя весьма скоро наполнилась суеверными в законе чувствами²⁰. А наипаче Лаватеровы сочинения: о силе молитвы и его дневныя записки нашли путь во глубину моего сердца. К Иисусу Христу, коего блаженным учением вся моя душа напиталась, я ощущала тогда некоторый род суевернаго почтения и любви. Я и поныне еще благодарю Творца моего, коего промысл к тому клонился, что точно во время лет непостоянной молодости подобные сему предметы зделались во мне владычествующею страстию; ибо я поистине могу сказать, что закон был тогда для меня страсть, не только подпора добродетели. Видя образ непоколебимаго терпения в Христе, коего я всею душою моею возлюбила, сносила я всякой жребий с кротким подобострастием. Мой дух, час от часу сильнее напрягаясь и получа отвращение от земнаго, мало—помалу всегда ближе подходил к высочайшему умствованию и привыкал к таинственному созерцанию. Лаватер, которой чрез всякую письменную безделку час от часу мне милее становился, казался мне не иначе как живущим еще учеником божественнаго нашего Спасителя; дневныя его записки и меня возбудили к ежедневному себя самой испытанию; я всегда желала быть в законе совершеннее, и таким образом мало—помалу вошло мне в мысль, что и я также, ежели постараюсь совершенно очистить мою душу, могу со временем иметь сообщение с высочайшими духами. Тогда вспали мне опять в голову все те разговоры, которые слыхала я некогда в родительском доме о Шведенборге и о Шмиде, и начали по степеням сильное действие в душе моей производить. Старший мой брат, коего любила я несказанно и которому вся моя душа была предана, имел со мною одинакия чувства. Только он больше держался Греческих философов и надеялся в Пифагоре и Платоне найти следы любомудрия, коему оба мы себя посвятили. В 1778 году, в июне месяце, скончался в Страсбурге сей весьма великую о себе надежду подававший юноша, а я с печали по его смерти почувствовала в себе необычайную склонность к таинственной науке.

В сем расположении находился дух мой, когда Калиостр в Феврале или Марте месяце 1779 года приехал в Митаву. Он выдал себя за Ишпанскаго Графа и Полковника, приехал тотчас к дяде моему, так как к Франмасону, и сказал ему, что он от своих начальников для некоторых важнейших дел отправлен на север и что в Митаве велено ему явиться у него²¹. Дядя мой представил его господину Обер-Бург-Графу фон Говену и отцу моему, так как испытаннаго и исполненнаго знаниями масона. По некоторых разговорах, которые имели с Калиостром господа сии и еще господин Майор фон Корф, все они им весьма пленились. Едва лишь я сие узнала, то и я также с теткою моею²² и двоюродною сестрою старались каким бы то ни было способом свести знакомство с оным таинственным жрецом. Он и жена его с величайшим искуством умели увеличить наши о себе мысли и возбудить наше любопытство. Мы не только сами зделались тотчас его верными ученицами, но множество еще и других к его учению привязали. Сверх того, чтоб нас более в разсуждении себя обязать, и чтоб ему легче можно было действовать нашими душами, употребил он новое средство. Он сказал мне, что он прислан от своих начальников с полною властию, так как великой мастер, основать ложу союза (d’adoption), или такую Франмасонскую ложу, в которую и женщины будут допускаемы. Когда таким образом покойный Надворной Советник Швандер, о котором я после буду говорить, увидел, что тетку мою, сестру и меня ничто уже не могло удержать и что мы непременно желали быть Калиостром приняты сочленами в оную ложу союза²³, то и он из дружбы ко мне и для всякой предосторожности вступил в сие общество. За ним тотчас последовали господин фон Медем-Тительминде, старший сын покойнаго моего дяди, господин Надворной Советник, доктор Либ²⁴ и господин Нотариус Гинц. И еще многие душою, склонностьми и состоянием отменные люди вступили к нам, коих именами назвать я отчасти не имею от них позволения, а отчасти для разных причин назвать не хочу. Некоторые из них столь же мало почитали Калиостра за чудеснаго человека, сколько и Швандер, а точно уверены были, что Калиостр был обманщик. Но сии просвещенные люди вступили в сие общество отчасти для того, чтоб быть очевидными свидетелями, какой оборот примет сие дело, а отчасти из дружеской об нас предосторожности, чтоб с столь давнего времени владычествующая в доме нашем склонность к чудесным вещам не завела нас далее в таинственное сумозбродство, ежели никого такого не будет, которой бы мог нас от онаго несколько повоздержать. Между тем когда узнано было, что сии всеми почитаемые люди зделались последователями Калиостра, то сие дело, а притом еще и таинственное, много шуму наделало в Митаве и мнимому нашему чудеснику великую славу в Петербурге предуготовляло.

В самое то время, когда я сие пишу, прислано ко мне от одного из друзей моих небольшое сочинение, называемое Калиостр в Варшаве. Оно содержит в себе, только несколько обстоятельнее, все то, что Граф П. в 1782 году в проезд свой в Петербург изустно нам рассказывал. А поелику души наши больше стремились к соединению с духами, нежели к превращению металлов, то легко могло случиться, что Калиостр у нас месяцом долее прожил и имел нас своими последователями, нежели в Варшаве; а наипаче потому, что во все время его у нас пребывания он ничего такого не обещал, чего бы он по видимому зделать был не в сосоянии. Ежели и случалось, что ему какое—нибудь действие не удавалось, то он умел всегда находить подложныя причины, которыми заставлял думать, что ему необходимо так должно было поступить. Хотя он мог, как ниже в сем сочинении окажется, и здешних своих последователей земными выгодами обольстить; но сообразя все, можно будет заключить, что здесь его замыслы далее простирались, нежели в Варшаве, а для того—то нас и должно извинить, что мы долее верили чудесной его силе, хотя так же к концу его здесь пребывания вера сия начала ослабевать. Некоторые из тех, коим чудеса казались возможными, начали уже его почитать за колдуна, предавшагося чернокнижию, а другие между тем шептали нам на ухо, что он не что иное, как только обманщик.

Прежде нежели я начну писать сие сокращение из зделанных мною во время Калиострова здесь пребывания записок, хочу я включить два опыта, с каким искусством умеет он себя выправить, ежели когда случится ему обещать то, чего он исполнить не в силах. Он говорил некогда о плавке янтарю как о такой вещи, которую столь же легко можно плавить, как и олово. Некоторые сочлены нашего общества наиубедительнейшим образом просили его открыть сию тайну. Он с великою важностию сел за стол и написал рецепт, но что же ето было? Ето был рецепт курительнаго порошка. Все те, которые обрадовались было сему янтарному промыслу, были крайне недовольны. Калиостр не мог себе вообразить, что перед ним были такие люди, которые могли разуметь рецепт и открыть сей грубой его обман; но он тотчас опомнился и поворотил сие дело следующим образом: сею выдумкою, говорил он, хотел я выведать точнее склонности моих учеников, и ето меня крайне огорчает, что я в столь многих из них вижу больше привязанности к купечеству, нежели к истинному благу общества. Большая часть из нас тогда ему слепо верили, следовательно, и сего извинения было для нас довольно. Прочие же молчали, ибо они видели нашу слепоту, а помочь тому чем, не знали. Незадолго перед его отъездом в Петербург зашел разговор о весьма крупном и чистом жемчуге вдовствующей Герцогини, которой Калиостр видел некогда у нее на руках. Етот жемчуг, говорил наш волхв, я очень знаю, потому что я в Голландии для одного обанкрутившагося моего друга сплавливал его из маленьких и негодных жемчужных зернышек жены его, для того что я не имел тогда ни денег столько, ни векселей, чем бы мог его от такой крайности искупить. В то время для исполнения некотораго добраго намерения я также имела нужду в деньгах, коих без особливаго труда вдруг никак сыскать не могла. А как мне ето хотелось зделать весьма тайно, то я, улучив Калиостра наедине, по простодушию моему, принесла ему свой жемчуг, сказала свою нужду и просила его зделать то же для меня, что он зделал для друга своего в Голландии, потому что я тогда не в состоянии была заплатить сию сумму наличными деньгами, и при том уверяла его, что лишних денег мне не надобно, а он их сам может употребить на другия богоугодныя дела. На что Калиостр мне отвечал, что он бы весьма желал, чтоб я ранее ему зделала сию доверенность; тогда бы он, конечно, исполнил мое желание, ибо, продолжал он, для сего действия, по крайней мере, недель на шесть надобно заняться, а теперь я имею повеление от моих начальников послезавтра отсюда выехать, что необходимо должно исполнить, ибо я обязан им неограниченным послушанием. Я просила его взять жемчуг с собою в Петербург и там его сплавить. Но он его не взял, а сказал, что ежели бы он был в Петербурге, тогда бы он в состоянии был всему нашему обществу, а особливо мне, показать ясные опыты своего об нас попечения. Я просила его, чтоб он избавил меня ото всех светских сокровищ, а только бы показал мне путь к сообщению с высшими духами. На сие он ответствовал: «Прежде нежели Христос принял на себя сан Пророка, или, как вы его называете, Спасителя, искуситель возвел его на верху храма и прельщал его сокровищами мира сего; а как оныя не могли уловить пречистую его душу, ибо уже приближался час тот, в которой он чудом восхотел ощастливить свет, то и вам должно наперед искусить себя в разсуждении земных сокровищ, прежде нежели важнейшия тайны вам вверятся. Ежели вы устоите противу всех оных искушений, тогда да благословит вас великий зиждитель мира идти в путь таинственный, и да направит стопы ваши на стезю, на коей вы многим тысячам откроете источник блаженства». Признаться надобно, что я столь была проста, что всему етому поверила. И ежели что ободряет меня открыть свету слепоту мою во всей ея точности, несмотря на разные, может быть, вредные для меня слухи, так ето едина мысль, что я чрез чистосердечное признание заблуждений моего разума, может быть, доведу до того других добросердечных людей, которые еще не оставили тогдашняго моего мнения, что они, бродя по сему таинственному пути, примут разум свой в путеводители.

У нас Калиостр весьма тесно соединял между собою закон, магию (таинственную науку) и франмасонство. Сколь ни грубо было его обхождение, ибо часто без малейшей причины с запальчивостию на нас он бросался, столь кротко, впрочем, вел он себя во всех своих разговорах. Он уверял нас, что те, которые желают иметь с духами сообщение, должны сильно противуборствовать всему, что есть вещественно; а для того и сам он старался с лишком умеренным казаться как в пище, так и в питье, хотя в самом деле он и не был таков. Но мы столько были им ослеплены, что и сего противуречия в нем приметить не могли. Мне кажется, что Граф М. весьма справедливо говорит о Калиостре, что ежели бы он имел больше знания в настоящей химии, в оптике, коротко сказать, в основательных науках, и умел бы точнее вникнуть в нравы и обхождение большаго света, то бы он под ложным видом волхва, при толь коварной своей душе, и при нынешней толико распространившейся привязанности к чудесам, еще лучше, а может быть, и гораздо честнее, мог играть роль свою. Для удобнейшаго сравнения различных его уверток, деланных им в Митаве, Варшаве и в Стразбурге, сообщаю я здесь письмо одного моего стразбургскаго приятеля, которой удален от всякаго духовидения и которой оное письмо в 1781 году писал ко мне, зная мое расположение, что я столько, сколько могла, старалась примечать следы хитраго мошенника, котораго я тогда еще не знала совершенно.

«Стразбург, от 7 Июня 1781 года.

Я хочу вам описать сколько возможно обстоятельнее и вероятнее все то, что я имел случай узнать о Графе Калиостре. Я говорю вероятнее, потому что сколь много говорят в пользу, столько же много и против сего необычайнаго человека; он же сам в своих намерениях столь скрытен, что, по моему мнению, надобно еще до времени отложить, чтоб получить об нем совершенное понятие. Он имеет до безумия страстных друзей и прегорьких неприятелей; он кажется весьма открыт; но le coup de maître reste dans mon coeur, то есть главнейший предмет кроется в моем сердце, сказал он сам здесь одной даме, которую он, против своего обыкновения и правила²⁵, весьма много почитал. А по етому случаю узнал я следующее: Граф Калиостр говорит, что он врачебной науке учился в Медине, и надобно думать, что он там иначе научился знать природу, нежели как наши Европейские лекари; мы лишь мимоходом пробегаем знаки болезней и перемен в теле человеческом, у него же в училище заведено, чтоб не только пульс (которой он, по общему признанию даже и самих лекарей, разумел совершенно²⁶), но и цвет лица, взор, походку и каждое движение тела медицински изследовать, для того что физиономия составляет естественную часть врачебной науки. И так чрез сию ли связь, или чрез другое какое средство, только Калиостр кажется знатоком в людях, и между прочими величайшаго нашего физиономиста Лаватера весьма хорошо по признакам лица описал. Самыя болезни, говорит он далее, кроются по большей части в крови и в разделении оной: следовательно, лекарь на сие должен обратить свое внимание. А как вся природа во всех своих частях соединена неразрывным союзом, то врач должен ее знать во всей ея обширности, а химия должна ему служить наставлением в разсуждении разрушения и составления, да и в оной надобно, чтоб он был весьма знающ²⁷. Наконец, говорит он, когда все на все действует, а сие не только о нашей земле, но и о всей подсолнечной разуметь должно, следовательно, врачу необходимо надлежит знать и то, какое могут иметь влияние планеты. Посему Калиостр дает гораздо больше преимущества равноденствию, и в оное время по большей части лекарства свои заготовляет. Сие взаимное втечение всех вещей, по мнению К., не на один вещественной или телесной свет простирается. Оной есть действие, дух есть причина; а духовной свет есть неразрывная цепь, из коей безпрестанныя действия проистекают: следовательно, истинные испытатели природы суть те, которые и на ненавидимыя вещи так же, как и на видимыя, взирать могут, или которые такую же имеют связь с духами, какую и с веществом. А к сему таинственному познанию посвящен он будто бы в Аравии и именно в некотором обществе в Медине, где он, так как и всякой новопринятой, должен был дать обещание для пользы человечества некоторое время по свету странствовать и безо всякой мзды отдать обратно то, что он сам получил. И таким образом будто бы он чрез Египет и в Европу приехал.