После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950

Тиф

Где я? Почему голова такая горячая, а в горле сушь? Чем здесь так пахнет? Я открыл глаза и медленно оглянулся; мое сознание все еще не полностью ко мне вернулось. Я и еще несколько человек лежали в небольшом помещении. На полу вместе со мной еще семеро. На нас все еще были наши военные мундиры. Единственными доносившимися снаружи звуками были хриплые крики ворон и грачей, что летали вокруг. Должно быть, их здесь было очень много. Я чувствовал себя очень вялым. Попытался подняться, но упал. Чем же так пахнет? Едкий запах был повсюду, и тогда я понял, что он исходил от меня. Я с трудом сумел расстегнуть брюки и понял, что они полны экскрементов, которые стекали у меня по ногам. Меня охватило неописуемое отвращение. Сколько времени я лежу здесь? Неужели здесь нет санитаров, чтобы позаботиться о нас? Мои глаза обшарили пространство вокруг, но жалкие фигурки людей, лежавших на полу, ничем не могли мне помочь. Глаза расширились от изумления: все они были мертвы! Вот один из мертвецов лежит прямо рядом со мной! О его состоянии ясно говорят широко раскрытые глаза. На меня нахлынуло чувство невыразимой заброшенности. Неужели и мне придется оставаться здесь лежащим на полу, пока я не умру? По запавшим щекам бесконечным потоком текли слезы. Нет, этого не может быть! Я не собираюсь здесь умирать! Стиснув зубы, я заставил себя приподняться. Нужно снять с себя одежду! Нужно очистить тело от этого дерьма! Я смогу сделать это с помощью старого бритвенного лезвия, которое я нашел в своем вещмешке. Собрав все силы, я снял с себя форменные брюки, а потом срезал кальсоны с помощью лезвия, отрезав по очереди штанины. Потом я как мог постарался очистить те участки тела, что оказались запачканы.

Должно быть, на это ушла целая вечность, мне было трудно судить. В желудке бурчало, потому что я ничего не ел несколько дней. Сколько же я не ел? Или все же я чем-то питался? Осмотревшись вокруг, я обнаружил куски аккуратно нарезанного хлеба. Это значит, что время от времени сюда кто-то заходил. В окно постучали. Через толстое грязное стекло я узнал капитана Крайнера. Я махнул ему рукой. Вскоре он и еще один товарищ из одной со мной дивизии капитан Микаэлис были в комнате. Они спросили о моем самочувствии. Со слезами на глазах я рассказал им о том, что со мной произошло. Крайнер спросил, может ли он чем-то помочь мне, и я попросил горячего чая. Он обещал приготовить его для меня.

– Какое сегодня число? – задал я вопрос и посмотрел на обоих.

– 25 марта.

– Значит, я здесь уже пять дней, а встал всего час назад.

– Ничего удивительного, у вас был жар. А теперь нам нужно идти: тиф заразен.

Когда мои товарищи вышли, я почувствовал себя более уверенно. Я отдал им свой хлеб, так как сам не мог есть. Вскоре после того, как они ушли, в помещение зашла русская женщина. Она осмотрела всех тех, кто лежал на полу, и снова скрылась за дверью. Чуть позже появились двое солдат с носилками. Они погрузили на носилки мертвых и вынесли их. Пожитки умерших русская унесла с собой.

Что будет со мной? Следовало ли мне и дальше продолжать лежать на голом полу? Давление в желудке говорило о том, что вот-вот должно было произойти нечто. Я с трудом поднялся и поковылял к ведру в углу возле двери. Оно было грязным, но все-таки мне пришлось сесть на него. Я не знал, что теперь будет. Кровотечение продолжалось! Итак, помимо лихорадки, у меня теперь еще и тиф! Но я все равно не собираюсь умирать! Ни за что!

Полностью истощенный, я снова лег на свое место на полу. В комнату вошла женщина небольшого роста, та же самая, что заходила ко мне, когда у меня поднялся жар. Скорее всего, она была врачом. Теперь я мог видеть ее ясно. Я понял, что она еврейка. Не проявляя эмоций, она осматривала каждого больного. На плохом немецком она спрашивала тех, кто мог говорить, как они себя чувствуют, подходила к ним и слушала. Она проверяла пульс у тех, кто спал. По ее указанию медсестра, та самая, что руководила выносом мертвых, выдала мне два завернутых в бумагу порошка. Один я должен был принять сразу же, второй – позже. На мой вопрос, сколько мне еще лежать на полу, врач ответила:

– Завтра вам будет лучше!

Я задумчиво смотрел на дверь, в которую она вышла. Это была представительница народа, против которого в Германии мы вели борьбу.

На следующие дни все действительно значительно улучшилось. Поставили деревянные койки, на которые положили набитые соломой матрасы, раздали одеяла. Перед тем как мы легли в кровать, нас заставили все с себя снять. Нашу одежду связали в узел и унесли. Двое наших товарищей, у которых еще оставались силы, отнесли нас на носилках в баню. А полы в бане были очень мокрыми. Во дворе на меня обрушился такой мороз, от которого обрывалось дыханье. Когда меня донесли до бани, зубы выбивали дробь. Но как все-таки была приятна теплая вода!

Если бы еще не головокружение! По скользкому полу приходилось ступать медленно и очень осторожно. В баню переместили еще нескольких наших товарищей, таких же слабых, как и мы. Все мы были похожи на привидения. Я посмотрел на свои руки, тонкие, как у ребенка. А кожа была морщинистой, как у старика. Она напоминала пергамент. Вот на носилках принесли больного, который не мог даже встать самостоятельно. Он едва смог присесть на скамью, но снова упал. Кто-то толкнул его:

– Вы должны помыться! – но потом, посмотрев, внимательно, воскликнул: – Он умер!

Мертвец лежал неподвижно, разбросав руки и ноги, будто небольшой мешок из кожи и костей. Еще две минуты назад он нашел в себе силы сесть, а потом снова лечь, но теперь его сердце больше не билось. Мы сами были настолько тяжелобольны, что не могли сопереживать этой трагедии. Все равнодушно смотрели, как мертвеца вынесли на тех же носилках, на которых принесли, и снова вернулись к своим грустным делам. Когда в последний раз мне довелось надевать чистую одежду? Я уже и забыл. Я так давно находился здесь. Но что за короткие рубашки нам выдали? Они едва доставали до пупа! Это белье для детей, а не для взрослых мужчин. Полученная из прачечной нижняя одежда стала нам мала. Она холодила тело. Собравшись тесной группой, мы сгрудились у печи, которая давала лишь очень слабое тепло. Затем всех нас одновременно отправили по местам. От санитаров мы узнали, что уже примерно одна треть узников лагеря умерла от лихорадки или тифа, что сам лагерь стал похож на госпиталь. Посмотрев на свое тело, я нисколько не удивился. И как могло бы это истощенное и изношенное тело быть другим после нескольких недель голода? Я долго лежал в своей постели и никак не мог согреться.

Шли дни. Вместе с капитанами фон Рейбницем и Пфайффером меня перевели из маленькой комнаты, предназначенной только для безнадежно больных. Мы, те, кто болен менее серьезно, теперь лежали в том самом большом помещении, что я заметил еще в первые дни нахождения здесь. Мое место на возвышении, где вплотную одна к другой стояли пять коек. Та, что посередине, моя. Мне нравилось находиться здесь. Я ласково погладил свою флягу с водой. Она спасла мне жизнь. Когда я проснулся утром после бани, умер парень на койке справа от моей. На подоконнике стояла фляга с водой и небольшой кофейник. Мне нужно было успеть забрать их до прихода медсестры, пока та не убедилась, что мой сосед умер. Один бросок, и вот уже фляга и кофейник спрятаны под одеялом. Вскоре пришла медсестра и отдала распоряжение унести умершего. Фляга теперь была моя, я наливал туда горячую воду и клал горячую флягу себе на живот. Я делал это по утрам и вечерам, когда нам выдали горячий чай или воду. Через несколько дней я почувствовал, что мне стало легче. Жар спал, и желудку тоже стало легче. Мои кишки постепенно приходили в норму, но фляга с водой все так же лежала у меня на животе.

Снова заходила маленькая еврейская женщина-врач. Она подходила к каждой койке и выслушивала, что говорил ей каждый больной. Она удивляла меня. В ее распоряжении имелось мизерное количество средств, этого было далеко не достаточно, но эта женщина постоянно находилась на ногах. Маленькая женщина с тонкими руками и такими же тонкими ногами, темными глазами и небольшой темной родинкой на носу. Мы обращались к ней «фрау доктор». Вот она стоит рядом с моей койкой, щупает мой пульс, выдает мне порошок, завернутый в старые пропагандистские листовки о Геббельсе и Геринге. Я чувствовал, что кризис в моей болезни миновал, но все еще давал о себе знать жар. Когда я спал или лежал в постели в полудреме, мне казалось, что я лечу. Я никогда в жизни не летал, но теперь мне казалось, что я находился в кабине «Юнкерса». Иногда мы взлетали на тысячи метров вверх, и земля находилась далеко внизу, и ее было еле видно, затем поверхность земли с грохотом приближалась, и тогда я испытывал страх, что самолет сейчас заденет верхушки деревьев. Странно, но мы все время летели на запад!

Медсестра появлялась редко. Обычно она заходила, когда раздавали еду. Тогда она оставалась с нами на короткое время. Или когда нужно было вынести мертвого.

Меня особенно интересовали два человека: один лейтенант в черном мундире танкиста и второй в форме инженера. У инженера на руке даже до сих пор были часы. Он говорил как уроженец Гессена, и некоторые обращаются к нему «герр Беккер». Лейтенанта, который родом явно из Берлина, звали Ломан.

Когда состояние моего здоровья улучшилось, я стал помогать другим. Вокруг меня картина просто бедственная, большинство больных были очень слабы. Многие безостановочно пили воду, не обращая внимания на запрет, и напивались почти до смерти. Потом они ползли к ведрам, стоящим прямо у входа в комнату, и все помещение наполнял отвратительный запах.

За последние дни рядом со мной умерли пятеро. У большинства просто не хватило желания выжить. Они перестали принимать пищу и лежа метались в горячечном бреду, пока сердца не переставали биться.

Умер мой сосед, тот, кто лежал справа от меня. С большим трудом мне удавалось заставлять его есть, уговаривая, как мать ребенка, или, наоборот, принуждая командирским тоном. Я даже пытался напоминать ему о семье, но все напрасно. Он почти ничего не ел. На следующее утро его вынесли. Многие прошли той же дорогой. Каждый день санитары выносили наружу их скорбные останки. Как я узнал, по ночам мертвых грузили на телегу, а затем вывозили с территории тюрьмы и лагеря. Куда их отвозили?

Рядом со мной лежал молодой лейтенант, крупный парень, блондин с голубыми глазами. Он живо рассказывал о своем доме и родителях.

Сегодня к нам снова зашла фрау доктор. Предстояло выписать первых выздоровевших, в том числе и меня, и освободить их койки для других. Сегодня вечером я займу свое место в нашей спальне. Ближе к вечеру медсестра принесла какие-то вещи, которые бросила нам. Моего обмундирования не было. Я запротестовал и отказался надевать лохмотья. Я отбросил их, но сегодня кладовая уже была закрыта. Пришлось неохотно натянуть на себя эту одежду, которая мне слишком велика. В этом мундире я был похож на клоуна. После вечернего супа мы покинули зал. Нас четверо, и нас перевели в 31-ю комнату в 3-м блоке. Темной ночью мы осторожно и неуверенно прокладывали себе дорогу через длинные коридоры во двор. Нас шатало, будто пьяных. Я чувствовал слабость. Мой товарищ в длинной шинели ничего не видел, и его шатало то в одну, то в другую сторону. Он тесно прижимался ко мне. Я рад, что чем-то мог помочь своему товарищу.

Вот из темноты в нашу сторону двинулась какая-то фигура. Мы спросили, где комната 31, и нам показали. Осторожно ступая вперед, плохо представляя, куда мы идем, мы добираемся до небольшой деревянной лестницы. Прошли в коридор, затем по коридору до конца, до очередного помещения, где спросили, как добраться до 31-й комнаты. Наконец мы на месте. Здесь тоже царил мрак. Я мог различить только то, что перед нами находились длинные ряды двухъярусных коек без матрасов: голые деревянные доски с широкими зазорами между ними. Откуда-то из темноты донесся голос, сообщивший, что мы должны устраиваться здесь, укрывшись тем, что имеем при себе, потому что ни матрасов, ни одеял не предусмотрено. Мы лежали на нижних нарах вместе с моим полуслепым товарищем техником-инспектором, который представился Хансом Люттером, накрывшись его одеялом. Вскоре нами овладела усталость, и мы заснули, пока холод не заставил нас снова проснуться.

Где я? Оглядываюсь вокруг. Вид двухъярусных нар и лежащих на них людей возвратил меня к реальности. Было, как мне показалось, раннее утро. Большинство пленных лежали скрючившись, укрывшись кителем или шинелью. Люттер тоже проснулся. Мы помогли друг другу встать. До туалета было далеко, поэтому мы справили нужду за углом здания. Наверху стаями носились вороны, громким карканьем возвещая скорый приход весны.

– Какой сегодня число? – спросил я Люттера.

– По-моему, 12 апреля, – последовал ответ.

Глава 2
Эмигранты и национальный комитет «Свободная Германия»

Стоял знойный августовский день. Солнце разбрасывало свои безжалостные лучи над высушенной потрескавшейся землей. Над противоположным берегом Камы нависали грозовые облака. Обширная река является как бы климатическим щитом. Она держит на расстоянии черные грозовые тучи, заставляет их отдавать живительную влагу еще до того, как они достигнут города и его окрестностей. Я сидел на скамейке перед приемным отделением в тени березы, защищающей меня от солнечных лучей. Жара перешла в угрожающий непереносимый зной. Здесь, под открытым небом, можно было, по крайней мере, немного отвлечься, погрузившись в свои мысли. Иначе нигде нельзя было ни шагу ступить, не наткнувшись на военнопленного. Я был рад, что здесь никто меня не беспокоил. Было 16 августа, то есть мы находились в этом лагере уже пять месяцев. Как же он изменился за это время! Атмосфера стала гнетущей и непредсказуемой, будто бы штормовые тучи собрались над военнопленными. Как могло такое случиться?

После массовых смертей, которые продолжались до мая, те, кому удалось выжить, переселились в жилые помещения. Ряды военнопленных значительно поредели. Из двух с лишним тысяч офицеров, погрузившихся в эшелон в Бекетовке, выжило только 835. Помимо того что ежедневно требовалось 132 человека для выполнения основных работ по лагерю, таких как колоть дрова, обеспечивать работу бани, помогать на кухне, в госпитале и поддерживать порядок в местах общего пользования, выздоровевшие пленные мало на что годились. Тем не менее русские готовились отправить часть из нас на расчистку развалин бывшей монастырской часовни. Вернувшийся из Москвы с учредительного съезда Национального комитета «Свободная Германия» католический священник 76-й пехотной дивизии Йозеф Кайзер через несколько недель говорил об этом месте:

– Здесь, на развалинах бывшей монастырской часовни, я увидел свет!

Пафос его речи до сих пор отдается набатом у меня в голове, и я ясно вижу презрительную ухмылку на лице гвардии майора, наблюдавшего за нами. В то время никто еще не имел представления о том, что ждет нас всех. Когда я впервые увидел коммуниста-эмигранта Книппшильда и заговорил с ним, я подумал, что передо мной русский. Позже я узнал, что это был эмигрант, бежавший в Россию в 1933 году. Среди нас появились также эмигранты Штейнер и Вольф, сражавшиеся в Немецком легионе на стороне красных в Испании, а также доктор Фридрих Вольд и жена руководителя Коммунистической партии Австрии Петера Фишера, но тогда мы еще не знали о том, какое значение для нас будут иметь эти визиты.

По просьбе моего полкового командира полковника Рейниша я принял командование так называемой ротой из 152 солдат, унтер-офицеров и офицеров. Однако вскоре я понял, что мое положение командира роты было формальным и непрочным. Мне пришлось вступить в конфликт с эмигрантами, которые искали людей, чтобы манипулировать ими в своих политических махинациях. Как солдат, я, естественно, отвергал любую мысль о политическом коллаборационизме, особенно сейчас, когда мы были в плену. Я не хотел быть предателем. Вскоре меня сменил капитан Хильвег родом их Бреслау^[3], а я был освобожден от моей должности по состоянию здоровья.

Что за цирк они хотели устроить с нашим участием? Приезжал фотограф, который делал снимки, очевидно в пропагандистских целях. Старших офицеров усадили во дворе за столы, накрытые белой скатертью с едой, которая, как нам сказали, была предназначена только для фотографирования. Затем за столы усадили обитателей малых комнат и начали снимать фотоаппаратами. Под конец был сделан общий снимок. Я до сих пор вспоминаю голодные глаза людей, которые едва могли дождаться, когда же можно будет приступить к еде. Но было так ветрено, что после ухода фотографа ветром снесло скатерти, и после фотографирования всей группой пленных увели в обычную столовую. Некоторым из них в тот вечер не выдали хлеба, поскольку они превысили свою пайковую норму во время обеда. Некоторым из ораторов приходилось при общении с пленными орать в полную силу, так как днем в помещениях электричества не было вообще, а по вечерам оно давало такие шумы, что никто не мог понять, что говорит выступающий. Да никто и не слушал!

Как сейчас помню, как Вайс-Вольф сидит напротив меня и пытается завербовать меня в ряды коммунистов. Планировалось, что я поеду с ним в Москву, где пройду «крещение предателя». Меня даже забрали из «культурной группы», в рамках которой я должен был постараться представиться членом «движения» нашего лучшего и величайшего поэта. А затем произошло самое ужасное, что могли сотворить немецкие офицеры: создание 14 июля 1943 года комитета «Свободная Германия». В качестве опознавательных цветов для своего знамени они взяли знамя Второго рейха: черный, белый и красный. Председателем стал эмигрант Эрих Вайнерт, вице-председателями граф Генрих фон Айнзидель и инженер майор Карл Гетц, которого между собой мы называли «Карльхен» из-за жалобного тона, на который он переходил после тяжелых переходов или из-за поднявшейся температуры. Следующие по значению должности «вождей» на учредительной церемонии в нашем лагере были распределены между майором Генрихом Хохманном, капитаном Карлом Гансом Штольцем, лейтенантом доктором Генрихом Абелем и некоторыми другими.

Помню, как лейтенант Райер стоял на сцене и тоном, который сделал бы честь любому сутенеру, посылал слова проклятий в адрес Третьего рейха. Райер попал в плен в первый или во второй день войны. Господин граф Генрих фон Айнзидель, 22 лет от роду, великий внук Железного канцлера (Бисмарка), тоже стоял на трибуне и, как достойный представитель своих великих предков, говорил об ошибках, совершенный во время революции 1918 года. Но каждому в его речи почему-то слышалась лишь великая досада за то, что лично он не был награжден «ефрейтором» (то есть Гитлером) Рыцарским крестом.

Среди пленников царило недоверие и беспокойство. Наши жалобы на вшей, убогое размещение, недостаточное питание и т. д. теперь отодвигались на самый задний план. Тот, кто вчера казался нам образцом, сегодня, как мы имели случай убедиться, прибыл сюда, в лагерь, в качестве предателя. Среди них оказался даже мой старый знакомый и земляк, директор начальной школы Хунд. Своим поведением здесь он уже заслужил кличку «грязная собака»! Становилось опасно доверять даже самым близким друзьям. Разговаривать можно было только с глазу на глаз – повсюду были соглядатаи! Особенно важным для меня стал разговор с капитаном Лютцельбергером, директором школы из Липпштадта. Трое его сыновей все еще сражались в серых шинелях. Старший имел звание капитана, как и сам его отец. Старший Лютцельбергер решил вступить в Национальный комитет. Когда я стал упрекать его тем, как отнесся бы к этому его старший сын, на глазах старика были слезы. Однако на следующий день он все равно поддался уговорам эмигрантов и вступил в ряды предателей.

В какой-то момент пошатнулась позиция и моего сослуживца по дивизии лейтенанта Карла Прошински. Это был очень порывистый юноша, хотя это качество и мало помогало ему в лагере. Враг пускал в ход ложь и интриги, которые стали для него обычным средством на все случаи жизни.

В апреле нам разрешили написать письма домой. Через несколько недель нам заявили, что правительство Германии отказалось принять от нас почту, однако несколько дней назад наши товарищи нашли те самые «отвергнутые» письма в одном из зданий на Каме. Те помещения прежде принадлежали церкви и не были превращены в новый лагерь. Русские просто захотели прочитать, что мы напишем домой!

На сердце у меня лежала тяжелая озабоченность. К чему это приведет? Даже мои товарищи Имиг и Петер, с которыми я собирался бежать вскоре после того, как был захвачен в плен, перешли в лагерь предателей. Пошел бы их путем и Фюрстенбургер? Это невозможно! Вот уже несколько месяцев, как он лежит в лесу на кладбище, к северу от города. Славный капитан-кавалерист Рапп тоже не вернулся из госпиталя, как и лейтенант Хаферкамп. Они нашли свой вечный дом и теперь спокойно спят, и их нисколько не трогает суета наших дней.