– Понимаете, Валентина Николаевна, я не хочу ее продавать. Но разрешите, чтобы она у Вас повисела. У меня появилась идея – написать серию, что ли, из уральских пейзажей, я просто переполнен этим, боюсь забыть свои впечатления. А картина эта мне мешает, отвлекает. Можно я иногда буду приходить к ней на свидание? Мне нужно, чтобы они, будущие картины, перекликались, что ли.

– Да, конечно, Сережа, я искренно рада за тебя. Я всегда верила, что ты найдешь себя. А картина пусть повисит, только нам с тобой нужно сделать для нее достойную раму. Как ты ее назвал? Нижний пруд? Не совсем удачное название, ну да ладно, это решение автора. Я бы ее назвала «Ожидание грозы» или что-нибудь в этом роде. Тревожное ожидание чего-то грозного волнами исходит от твоей картины и не оставляет равнодушным зрителя. Ты большой молодец, и я восхищаюсь тобой.

Работа над вторым полотном выматывала Сергея. Не получался туман над городом. Он должен быть висящим, прозрачным, наполненным тяжелым дыханием заводских труб. Сергей снова и снова комбинировал краски и в досаде бросал кисти. Это была сверхзадача, и он должен был ее решить. А для этого ему нужно перемениться самому. Тем временем в доме шла подготовка к свадьбе. Сашка, молчаливый и незаметный, оказывается, тишком окончил горный техникум, работал на шахте, сумел найти где-то умницу и красавицу Галю и теперь женится на ней! Все это происходило на периферии жизни Сергея. За то время, когда он барахтался в своих исканиях и сомнениях, младший брат деловито и обстоятельно, кирпичик за кирпичиком, надежно и основательно строил свою судьбу. Оказывается, он вступил в жилищный кооператив, помогла бабушка Сима, продавшая после смерти деда свой дом на Костромской улице, тот самый дом, из которого он, Сережа, в раннем детстве бегал в трусах купаться в речушке, и теперь молодожены вселятся в новую просторную квартиру.

Он взглянул на себя в зеркало. Оттуда, из зазеркалья, смотрел малознакомый человек с больными глазами, неухоженный, с неопрятной щетиной, с грязными, отросшими ногтями, со спутанными, отросшими волосами, в потрепанных, заляпанных краской сатиновых штанах. Чего он, этот человек, достиг в жизни? У него нет друзей, родители махнули на него рукой и мало обращают на него внимания. Еще недавно он вообразил себя художником, способным писать настоящие полотна, но вот – поставил перед собой новую задачу и – оказался бессилен перед ней. Заканчиваются деньги, заработанные в Среднеуральске, и у него нет даже приличного костюма на свадьбу брата. Мама, правда, говорила, что отец одолжит свой старенький костюм, но Сергей гордо отказался.

Денег на новый костюм одолжила ему Валентина Николаевна под обещание сделать несколько натюрмортов- букетиков на продажу. За неделю он рассчитался с Валентиной, и теперь стоял, рассматривал свои букетики, висевшие на стене в салоне. Ромашки и лютики в стеклянной вазе на белой скатерти с яблоками на переднем плане, ветки сирени, небрежно брошенные перед зеркалом на туалетный столик, букетик гусиного лука в стеклянной банке с каплями воды на ней. Право, неплохо, набил руку, людям нравится…

«Ну да ладно, – договаривался он с самим собой, – будем считать это работой над этюдами. Работой над беглостью кисти. Даже великие не брезговали такой работой».

– Сережа… – негромкий голос за спиной, острой спицей пронзивший все его тело, остановивший биение сердца.

Он повернулся медленно-медленно, чтобы не спугнуть, не разрушить этот сон. Наташа. Шесть лет прошло с того памятного вечера, шесть лет он гнал от себя ее лицо с бездонными озерами глаз, люто боролся с памятью, навеки вычеркнув то, что произошло тогда. Она мало изменилась, только истончилась ее бестелесная фигурка, тени легли в подглазьях и за скулами да шаловливые искринки ушли из ее глаз. Единственная женщина, существовавшая для него на свете.

– Узнал? А я следила за тобой, переписывалась с Валентиной. Ты куда-то пропал на несколько лет, а потом возродился. Как птица феникс. Я специально приехала, чтобы посмотреть твой «Нижний пруд». Я всегда верила в тебя. И не ошиблась, – Наташа говорила лихорадочно быстро, словно хотела словами отгородиться от его взгляда. – Ты большой молодец, Сережа. Не то, что мы, все остальные. У тебя большое будущее, – шершавыми, стертыми словами она заполняла пустоту. – А я, – она попыталась улыбнуться, но получилась жалкая гримаса, – у меня все хорошо. Растет дочь, с мужем я разошлась. Работаю мелким редактором в мелком издательстве. Рада была тебя увидеть. Ну, я пошла. Она повернулась и убегала от Сергея, легко лавируя меж стоящих людей. А он стоял столбом. Опомнился, только когда Наташу беззвучно, как во сне, поглотила входная дверь. Расталкивая мешавших людей, бросился за ней. На улице Наташи не было. Она исчезла, растворилась, не оставив следов, словно встреча привиделась Сергею. Как случилось, что он упустил, не задержал ее? Он обязательно отыщет ее. Увы, в той, бывшей, квартире на улице Нуркена Абдирова жили другие люди.

– Горелые? Нет, не знаем, мы обменялись с ними три года тому назад, это был какой-то сложный обмен, они уехали. Нет, мы не знаем, куда.

Оставалась одна надежда – Эрик, все и всех знающий.

– Сережа? – искренно удивился он в проеме двери. – Ну проходи. Видел твою последнюю картину, снимаю перед тобой шляпу, – Эрик шутовски развел рукой с воображаемой шляпой и тут же посерьезнел. – Извини, я дурак, завидую тебе. Белой завистью завидую. Вот и корчу из себя черт знает что. Ну что ты застрял в дверях, проходи. Что с тобой случилось? Наташу? Нет, давно не видел.

Эрик замолчал, взял за руку столбом стоявшего в прихожей Сергея, провел в комнату, усадил на стул, сам уселся напротив.

– Так вот оно в чем дело. Послушай меня внимательно. Конечно, есть у меня кое-какие хвостики, чтобы ее найти. Только…

Эрик вскочил со стула, походил по комнате, постоял у окна.

– Так и быть, расскажу тебе ее историю. Я уж не знаю, что произошло между вами тогда, много лет назад, только замуж она выскочила и уехала, чтобы тебе досадить. Родила девочку, но семейная жизнь у нее не сложилась. До меня доходили слухи, что Наташа стала выпивать, и крепко, якобы муж даже помещал ее в лечебницу. Ты же знаешь ее неуравновешенную натуру. Потом они разошлись. Родители Наташины забрали у нее дочь, воспитывают внучку. А Наташа… Она уже сменила несколько раз место работы, долго нигде не задерживается. Пойми меня правильно, Сергей. Я не советую тебе искать Наташу. Она сломает тебе жизнь. Прости за патетику, но ты стал Художником с большой буквы, ты наделен высшими силами, чтобы служить искусству и людям, и ты не имеешь права, слышишь, не имеешь права разменивать жизнь по пустякам. Хотя, что я говорю, какие пустяки! Решай сам, Сережа. Я только хочу тебе добра.

В этот день Сергей напился. В одиночку, чтобы заглушить поднявшуюся в душе бурю. Еле приполз домой, обрушился, не раздеваясь, на свою неприбранную холостяцкую кровать, а утром стал горстями собирать расползающееся сознание, лепить, воссоздавая вчерашний день. Сначала – его ромашки-незабудки на стене салона, потом – взрыв голубизны ее глаз, и все смешалось, перепуталось в дыму этого взрыва, откуда выплыли чеканные строки голоса: ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА… Он никак не мог вспомнить, кто это сказал. Он в самом деле не имел права: сегодня – свадьба брата Саши.

Свадьба Сашки прошла как любая свадьба. С фатой невесты и закованным в негнущийся черный костюм женихом, криками «Горько!», медленно-церемонным вставанием брачующихся («Боже, что за ужасное слово!» – восставало Нинино лингвистическое сопротивление), с их медленно-церемонными поцелуями. Нина панически боялась за Сергея, вчера поздно пришел пьяным, но, на удивление, старший сын вел себя строго и скромно, слегка пригубил из рюмки. Зато Виктор явно перебрал, выступал с длинными, путаными речами, его пришлось увести, пока не забуянил, Сережа помог. Когда все разошлись, и горы посуды сложили в ванну, на завтра, не было сил вымыть, она осталась один на один со старшим сыном. Сидели напротив, говорили о каких-то мелочах, и Сергей с неожиданной болью открыл для себя, как изменилась мать. Потускневший и поредевший, когда-то буйный, золотистый факел волос, ввалившиеся виски и скорбные морщины у уголков рта. Помада губ, нелепым пятном выделявшаяся на ее сером, измученном лице. Бессильно обвисшие плечи. Не изменился лишь нос задорной картошкой, точь-в-точь как у сына. А сын погрузился в свои собственные проблемы и интересы, и ему нет дела до того, как стареет мать.

– Устала, наверное, от суматохи со свадьбой? – выдавил Сергей и увидел, как слезинки показались в уголках маминых глаз.

– Я устала от всех вас, трех мужиков на моей бедной шее,– светло, сквозь слезы улыбнулась она.– Тянете врозь, каждый в свою сторону, и мне – хоть разорвись. Вот и ты. Я вижу, что с тобой что-то происходит, но от тебя слова не добьешься, все сам, все в одиночку.

– Ой, мам, я боюсь в это поверить, но… Можешь себе представить: Валентина Николаевна недавно сказала, что готовится выставка в Москве, в Доме художника на Крымском Валу, выставка работ художников – жертв сталинских репрессий, и мне, моим работам, будет уделено пять или шесть мест. Представляешь себе – в Москве, на Крымском Валу! До открытия выставки осталось два месяца, а у меня еще ничего не готово.

– В Москве? В Центральном доме художника? Да я скажу отцу – он с ума сойдет от восторга.

– Пока не говори, это еще не окончательно утверждено. Вот когда все будет готово, тогда и скажем. Ладно? А сейчас пошли спать, а то тебя уже ноги не держат.

Ты не имеешь права. Ты должен. А почему я кому-то должен и почему я не имею права? Проклятые вопросы, и на них нужно найти ответы. А для этого нужно разобраться в себе, в смерче событий, обрушившихся на него. Ты не имеешь права барахтаться в тине неопределенностей, ты должен выбрать свой путь. Ты уже наворотил в своей жизни немало бессмысленных глыб, и настало время самоочищения и самоопределения. Время разбрасывать камни и время собирать камни. Сломя голову ринуться в погоню за призраком любви? Наворотить еще кучу бессмысленных глыб? Для тебя настало время выбрать главное и откинуть прочь все постороннее, мешающее.

Никогда еще Сергей не работал так вдохновенно. В жизни художника бывают периоды, когда отгремят бури эмоций, уйдут за горизонт смерчи тревог и обид, когда он вступает в оазис спокойствия и мира с самим собой. Тихо шелестят над головой пальмы вдохновения, остался позади тяжкий путь по пустыне в поисках пути, среди бесплодных барханов в песке вязли ноги, песок застилал глаза, и вот оно – освобождение, когда вырастают крылья, когда он погружается в нирвану спокойствия, сливаясь воедино с предметом творчества. Невидимые стены отгораживают художника от внешнего мира, уходят прочь мелкие эмоции и нужды, и время приостанавливает свой ход. «Плененный город» рождался, проявлялся на холсте, как в детстве проявлялась переводная картинка, освобождаясь от мокрой бумажной пелены. Город тонул под жемчужной дымкой в полукольце гор, в браслете неистово суровых уральских лесов.

Открывалась дверь его комнаты, неслышно входила мама с тарелками в руках, он съедал принесенное, не ощущая вкуса, не отрывая взгляд от картины, проваливался в сон, когда темнело, и вскакивал при первых лучах восходящего солнца. Но вот наложены последние мазки, и больше нечего добавить. Еще два дня картина будет мирно спать, бережно укутанная от взглядов, пока высохнут краски, пока утихнет кипение страстей художника. Они должны остыть – создатель и его детище, – чтобы встретиться на свидании, как двое влюбленных после разлуки, чтобы снова и снова ловить знакомо-незнакомые черты.

Шел девяностый год, переломный для страны и для судеб людей, живших в ней. Только что пала Берлинская стена, разрушился железный занавес, разделявший два мира, и ветры перемен веяли над затхлым, уходившим в небытие старым миром. Воссоединение послевоенной Германии в единое государство разбудило идею воссоединения немецкой нации. Полтора миллиона советских немцев жили в этой стране, разбросанные по ее необъятным просторам. Потомки призванных императрицей Екатериной II, они нашли в России свою вторую родину, тяжким трудом преобразили дикие степи Заволжья, сделав их житницей России. По ленинскому декрету в 1918 году немцы Поволжья официально и торжественно вошли в семью народов страны, став Республикой Поволжских немцев. Но грянула Война, и по сталинскому указу, безвинно и бессмысленно, они, как и многие другие народы, были изгнаны из своих домов, рассеяны по Сибири, Алтаю, Казахстану. Они были объявлены вне закона и на многие годы лишены гражданских прав. Само слово немец стало проклятьем, символом неисчислимых бед и лишений, обрушившихся на страну. Но почему тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей должны нести ответственность за злодеяния безумного фюрера их далекой пра- родины? Не потому ли они были объявлены виновниками, что истинная вина за просчеты и поражения лежит на другом усатом злодее – диктаторе их теперешней родины?

Но шел девяностый год, страна очищала себя от скверны сталинских лет, стряхивала наслоения лжи и несправедливости. Советские немцы просили у правительства Горбачева только о возможности говорить на родном языке, сохранять свои обычаи и учить своих детей в немецких школах. За эти права боролось Всесоюзное объединение «Возрождение», но им было отказано, и многие тысячи граждан страны, носители немецких фамилий (кстати, как и носители еврейских фамилий), потянулись на выезд. Страна лишала себя деятельных, трудолюбивых, добросовестных граждан.

Считал ли Сергей Гертер себя немцем? Он и сам не мог ответить на этот вопрос. Две его бабушки были русскими, два его деда – немцами, обрусевшими немцами, не знавшими языка и обычаев своих предков. Он был воспитан в русских обычаях, учился в русской школе, впитал в себя русскую культуру. Но куда денешься от корней, жесткими колючками привязывавших его к пятому пункту в паспорте? Почему в западных странах нет этого проклятого пятого пункта? Все граждане Соединенных Штатов – американцы, независимо от происхождения, цвета кожи и языка, все жители Франции – французы, даже носители арабских фамилий и мусульманских хиджабов. В моем темно-красном российском паспорте уже нет этого проклятого пункта, я россиянин, но мой сосед по лестничной клетке, тоже российский гражданин, – еврей, а в доме напротив живут семьи армян, грузин и таджиков. Мы с ними не дебатируем по национальным вопросам и изъясняемся на одном языке, хотя и посещаем разные храмы. Но не таится ли в этом мина замедленного действия, если экстремисты Ближнего и Дальнего Востока и Запада будут продолжать вести взрывоопасную возню вокруг языковых, религиозных и прочих разностей людей? Современная цивилизация, глобализация, унификация, стандартизация делают прозрачными границы государств и этносов, но ведь не стирают их, как нельзя стереть из генетической памяти прошедшую историю, обычаи и культурные особенности наших предков. Люди рождаются разными, живут в разных климатических регионах, и эта разность должна обогащать, а не разъединять. Принадлежность к другой этнической группе не должна стать клеймом.

***

Выставка «Художники – жертвы сталинских репрессий» была организована Всесоюзным сообществом советских немцев «Возрождение», и Валентине Николаевне пришлось употребить всю свою энергию и влияние, чтобы получить доступ к выставке для Сергея. Решающим было, конечно, слово Никодима Петровича Вязникова. Пять мест, их нужно было отобрать, выстроить некую логику этой небольшой коллекции. Готовы были две картины из уральского цикла. Третьей работой, завершающей цикл, должна была стать «Гроза в горах», продуманная и выношенная. Но картина не шла. Сергей сделал два эскиза, но все было не то, получалась какая-то мешанина тусклых кра- сок, не выстраивалась композиция, и он решил отложить этот сюжет на будущие времена, на созревание. Времени оставалось мало, Валентина Николаевна торопила. Что-то отобрать из прошлых работ, из той злосчастной выставки во Дворце горняков. Сергей остановился на «Острове», потухшим вулканом поднимающемся из вод Федоровского водохранилища (водохранилище – какое громоздкое и казенное, шипящее, как змея, слово, нужно заменить его на… Ну, например, на озеро, морщился он), написано все скверно, сейчас сделал бы совсем по-другому, но нет времени, единственное, что совершенно необходимо, – это оживить, сделать прозрачным небо, сделать тревожными закатные краски. Еще две картинки он отобрал из натюр- мортов. Яблоки на столе под светло-голубой скатертью и букет бабушкиной сирени в стиле Кончаловского. Безусловно, не самостоятельные, подражательные работы, но хорошо, тщательно отработанная техника. Он очень старался в свое время, когда писал их.

Москва накатила на Сергея мощной волной с первых шагов на Казанском вокзале, едва не сбив с ног, когда, выпав из вагона и разинув рот на купол над перроном, он еле увернулся от телеги носильщика с горой чемоданов и свертков. Москва спешила, толкалась, ругалась, суетилась, бренчала трамваями, выла и грохотала поездами метро. Она была совсем не похожа на умильно-пасторальную картину Чистых прудов, что жила в воспоминаниях и рассказах мамы, и героически-патриотическую эпопею Хамовников, описанную отцом. «Ты должен обязательно побывать на Барашевском переулке и найти наш дом, поклониться ему. Покровка и Замоскворечье – это настоящая, не искаженная и не перестроенная Москва». – «Да что ты понимаешь в Москве? Настоящая Москва – это Нескучный сад и Хамовническая набережная!» – наперебой увещевали его родители.

В карагандинском управлении по культуре Сергею выдали командировочное удостоверение на десять дней, деньги на проезд и суточные из расчета 2 р. 60 коп. за день проживания. А еще его долго инструктировали там.

– Вы, Сергей, простите, как там Вас – Викторович? – будете там представлять нашу Караганду, нашу республику, так не уроните!

Сережа обещал не уронить и вообще…

Дом художника на Крымском Валу оказался огромным нелепым зданием с множеством залов, лестниц и коридоров. По коридорам стайками ходили бородатые художники с воспаленными глазами, и Сергей мыкался по этим коридорам, не зная, к кому обратиться. Он ощущал себя лишним, инородным телом в кипящем водовороте озабоченных людей, хлопавших многочисленными дверями, размахивавших руками и беспрерывно переговаривавшихся на странном диалекте, отдаленно напоминавшим русский язык. Уже второй час он бесплодно ходил по Дому, третий, четвертый раз обходя бесконечные переходы и мелькавшие двери. Одну из бесчисленных дверей он случайно толкнул. Там, за дверью, была тишина, и за одиноким столом сидела, подперев подбородок рукой, одинокая маленькая грустная девушка. Сергею она показалась похожей на васнецовскую Аленушку.

– Можно к Вам обратиться? – спросил Сергей.

– Да, – грустно ответила Аленушка.

– Я вот хотел спросить…

– Спрашивайте, – печально сказала Аленушка.

– У меня вот командировочное удостоверение, я приехал…

– Давайте, – с тоской произнесла сказочная дева.

Аленушку звали Надей, ее посадили в эту маленькую комнатушку три дня тому назад, чтобы организовать выставку репре… ой, в общем, каких-то потерпевших художников, толком не объяснили каких. И вот уже третий день она…

Теперь их было уже двое, и аленушкина грусть постепенно проходила. Аленушка-Надя как-то сразу уверовала в тягучую тяжеловесность этого провинциала в плохо подогнанном, мышиного цвета костюме с торчащими карманами, в скверных, нечищеных ботинках. Он не был речист, но глыбой стоял за спиной, когда она пробивала в отделе кадров поселение Сергея в гостиницу на ВДНХ, разыскивала в запасниках Дома художника присланные из Караганды посылки с картинами на выставку и отвоевывала зал для самой выставки. Выставка, конечно, была провозглашена, но к ней, к этой выставке нужно было приделать ноги, иначе ничего бы не состоялось. Шел девяностый год, страна тонула в переменах, митингах, демонстрациях и дискуссиях, и никому не было дела до каких-то там принятых решений и постановлений. Ветры перемен, сквозняки сво- боды и пыльные бури разрушений веяли над страной, грозя обрушить все ранее построенное и плохо пригнанное. Уже не было Советского Союза, но еще не была построена Россия, мучительно возникавшая из хаоса обломков прошлого. Откуда у этой худышки-девчонки берется кипучая энергия, недоумевал Сергей. А Надя неутомимо бегала по кабинетам, нашла давно отпечатанный, но забытый за ненадобностью плакат:

Художники – жертвы сталинских репрессий Выставка в Доме художника Крымский Вал, 10

Этот плакат теперь красовался на входе в здание со стороны набережной. В помощь Сереже Надя притащила своего сокурсника по Строгановке лохматого Макса, добыла молотки, гвозди (ей многозначительно объяснили в хозяйственном управлении, что все рабочие сейчас или на митингах, или переоформляются в связи с изменением государственности), и теперь она руководила мальчиками, где, куда, как и что вешать. По каким-то одной ей ведомым каналам Надя напечатала проспект выставки и посадила на входе в зал смотрительницу – серую мышь Луизу Никодимовну. Выставка открылась! Она была единственной в Доме. На другие запланированные не нашлось организаторов в общей неразберихе и суматохе. Конечно, работы Сергея занимали центральное место.

Это было Возвращением. Пусть виртуальным, но возвращением после сорока девяти лет изгнания из Москвы его родителей, изгнанием жестоким и неправедным. Здесь, в Москве, были его корни. Вряд ли родителям удастся вернуться, но ведь вернулся мамин брат дядя Женя! О нем – особый разговор. В прошлом году он пробился. Стал главным инженером Всесоюзного объединения и теперь на законных правах жил в Москве, правда, на самой окраине, у кольцевой дороги. В первый же день открытия выставки Сергей нашел его квартиру, и сегодня дядя Женя с Людмилой Сергеевной, празднично одетые, ходили по залу, смотрели, приобщались к высокому искусству.

А Сергей потерянно бродил за ними и снова, как на той далекой выставке во Дворце горняков в Караганде, пытался понять, осознать, разобраться в том, что произошло. Настал миг его вознесения на Олимп, его произведения, выстраданные в сомнениях и труде, его труде, выставлены на главной площадке страны, в центре Москвы. Но не было у него ощущения торжества. Картины, бывшие такими близкими и своими на мольберте в тесной комнатушке на Федоровке, а теперь одетые в нескромные, вычурные рамы (Надя настояла: «Ты, Сережа, ничего не понимаешь в этом деле, нас в Строгановке учили, как надо подавать предметы искусства!»), эти его картины смотрели на своего автора чужими, не узнающими глазами. Как на своей первой выставке, много лет тому назад, Сергей чувствовал, что им было неловко, непривычно, стыдно на этом подиуме. Словно провинциалок насильно нарядили в пышные наряды и выставили на публичное обозрение.

Надежда, радостно оживленная, подбежала к нему.

– Сережа, на твои картины нашлись покупатели. Они хотят купить две или три картины, только их нужно правильно оценить.

А Сергею было все безразлично.

– Ты как-нибудь сама. Я в этих оценках ничего не понимаю, – и сбегал от злосчастной выставки в Третьяковку, где часами стоял перед картинами Левитана, в Замоскворечье, где бродил по старой, настоящей, не перелицованной Москве.

Картины покупали советские немцы, массово уезжавшие в Германию. Их ждала родина предков, они за бесценок продавали или даже бросали нажитое за многие годы добро, но в память о другой родине – мачехе, отвергшей их, они везли трогательные картинки, написанные их соплеменником.

Телеграмма застала Сергея врасплох: «Срочно приезжай отцом плохо». Он бросил все, доверив все свои выставочные дела Надежде.

– Сережа. Если что… Приезжай, не стесняйся. Мы тебе всегда будем рады, и одна из наших комнат будет ждать тебя, – сказал на прощанье дядя Женя.

Отец умирал. Тридцать восемь лет он простоял у токарного станка, неподвижно-напряженно согнувшись, выверенными, точными движениями ловя микроны обрабатываемых деталей. В последние годы перед пенсией стали отказывать ноги. Стареющая кровь застаивалась в них, и к концу смены ноги еле держали Виктора, он едва доволакивал их до дома. Недалеко, дойду, вот только подняться на пятый этаж… Он поднимался, стиснув зубы, с остановками на каждом этаже, и валился на диван.

– Виктор Генрихович, зачем Вы себя мучите, давайте переведем Вас в мастера, – уговаривал его начальник цеха Древс, тоже из немцев, но тот наотрез отказывался.

– Я токарь! – гордо заявлял упрямец. – И эту свою профессию не променяю ни за какие коврижки.

– Упрямый немец! – бормотала Нина, помогая ему раздеться вечером. – И кому ты что доказываешь?

Он доработал до пенсии. И сразу свалился на свой спасительный диван, теперь уж окончательно и бесповоротно. Доходил только до туалета и обеденного стола. За два года перечитал все, что было на полках, и то, что приносила ему Нина из библиотеки. Но ноги не восстанавливались. Они чернели, атрофировались, приходивший врач настаивал на госпитализации, на операции, но упрямый немец категорически отвергал рекомендации.

– Ты понимаешь, чем это закончится? – ругалась Нина. Виктор молча поворачивался к стене. Он понимал, но не хотел сопротивляться. В долгие бессонные ночи лентой разворачивалась перед ним прожитая жизнь. Там, далеко-далеко, в начале – всполох яркого света и счастья. А потом… Что он видел в сером, монотонном существовании, кроме вращающегося шпинделя и шевелящейся, вспухающей стружки? Потерянная жизнь, потерянный старший сын… Да, все время рядом с ним была жена, единственная женщина в его судьбе, свечечка, освещавшая его путь, без нее он, наверное, давно пропал бы. А теперь появилась еще одна маленькая радость: семья младшего сына, двое вну- ков. Но жить не хотелось, не было сил для жизни, не было цели.

Он завершил свой жизненный цикл и дожидался конца – смерти.

Когда Сергей прилетел, у отца уже началась гангрена, и через день его не стало.

Сергей был отравлен Москвой. Отравлен сладким ядом столичной жизни, бьющейся родниками музеев и выставок, фонтанами торопливой энергии ее обитателей, водоворотами событий, Историей, застывшей в граните московских монументов. Яд проник в поры его тела, рывком вынес Сергея на ранее неведомую высоту, где был разреженный воздух, и голова кружилась от предчувствия чего-то неожиданного, что обязательно произойдет в его жизни. Он уже не мог дышать застоявшимся болотным воздухом Федоровки, комнатка в опустевшей квартире на пятом этаже казалась тюремной камерой. Все было прежним, навечно неизменным в этом застоявшемся омуте, только вот похоронили отца, посадили на пять лет Гришку из дома напротив, и Сашка теперь водился с новым другом Володькой, таким же лохматым и косноязычным. Валентина Ивановна, осунувшаяся и потускневшая, по-прежнему содержит салон на улице Ерубаева, но уже из последних сил. Сережины картины раскупили уезжавшие из Караганды немцы, купили даже белье, полощущееся на ветру.

Эрик Блюменкранц уезжал в Израиль. Они встретились в его опустевшей квартире, родители уже уехали, а Эрик задержался в надежде ее продать.

– Никто не хочет давать реальные деньги, – жаловался он Сергею, – знают, что все равно уеду, брошу квартиру, и они получат ее за бесценок. Ну да ладно. Все уезжают отсюда куда глаза глядят, и немцы, и мы, евреи. И ты тоже уезжай. Ты пропадешь здесь, если останешься. Уезжай, куда можешь! Хоть к черту на кулички, только прочь, прочь из этого проклятого черного города!

Эрик был возбужден и зол, метался взад-вперед перед сидящим на последнем оставшемся стуле Сергеем.

– Да, Эрик, крепко они тебя достали.

– А что ты думаешь? Ты не представляешь, сколько мытарств и унижений пришлось пройти, пока получил разрешение на выезд! Каждая кабинетная сошка норовит обхамить и унизить. И русских людей все меньше остается в кабинетах. Уезжают и русские, остаются казахи, неотесанные, грубые. Нет, с меня хватит! Брошу все и уеду!

– Ладно, успокойся. Уедешь, никуда не денешься, – Сережа помедлил. – А про Наташу ты что-нибудь слышал? Или знаешь?

– Ах, ты вот о чем. Не можешь забыть ее. Не знаю, не слышал. Пропала она, совсем пропала, и ты забудь о ней. И уезжай, если только есть малейшая возможность.

Нина не стала удерживать сына. Она видела, как изменился Сергей за небольшое время общения с Москвой. Появилась какая-то легкость в движениях, уверенность во взгляде. Новые модные мокасины вместо растоптанных ботинок, волосы пострижены, не торчат патлами. Несомненно, это влияние Жени. Младшему брату удалось совершить то, о чем мечтали и родители, и мы, дети, – вернуться! Вернуться, несмотря ни на что. А мы все безнадежно застряли в нашей казахстанской ссылке. Для Сергея это шанс, им нужно воспользоваться.

– Сережа, я только тебя умоляю: не будь в тягость дяде Жене. Ему непросто и совсем ни к чему возиться с тобой.

Волна неконтролируемой, безграничной, дикой свободы накрыла Москву. Советская государственность уже лежала в обломках, а новый российский порядок еще не родился. Опустели полки магазинов, и торговля выплеснулась на улицы. Торговали всем, что можно и нельзя было продать. Прямо на тротуарах, на картонных коробках и обрывках газет выставлялись старые, ношеные вещи, пучки овощей, выращенные на загородных дачах, и спиртные напитки самого различного пошиба: домашнее вино – мутноватое пойло в бутылках, заткнутых пробками из старых газет, – водка, закупленная у подпольных производителей, и спирт «Royal», в просторечии «Рояль», ставший на время главным напитком страны. Продавали посуду и трогательные семейные реликвии, чтобы выжить в этом безвременье. Продавали, оставляя после себя обрывки бумаги и мусор, постепенно заполнявший Москву. Мусор развевался ветром, шелестел под ногами и шинами машин. Его было некому и некогда убирать – Москва толпилась на митингах и демонстрациях за и против. Улицы столицы заполнил автомобильный хлам из Европы и Америки. Изрыгая сизый дым и рев, помятые, ржавые «фольксвагены» и «мерседесы» с европейских свалок ползли по Садовому кольцу, и от их выхлопов слезились глаза. Но главная торговля сосредоточилась на рынках, с пугающей быстротой и организованностью выраставших в Москве. Лужа – огромный рынок на стадионе в Лужниках, Горбушка – рынок меломанов и радиолюбителей на территории завода имени Горбунова, Митинский радиорынок и легендарная гигантская криминальная опухоль на теле столицы Черкизон – вещевой рынок в Черкизове. Появилось и процветало новое явление в жизни страны – челночная торговля. Челноками становились, в основном, бывшие интеллигенты, заполнявшие ранее бесчисленные и бесплодные НИИ и СКБ. Без финансирования обанкротившегося государства они закрылись, и тысячи образованных, предприимчивых людей оказались выброшенными на улицу. Они самоорганизовывались. Объединялись в команды, сбрасывались деньгами и распределяли роли: одни закупали дешевые вещи на развалах Сеула, Стамбула, Пекина, Ханоя и Дели, другие самолетами в нанятых рейсах везли тюки барахла в Москву, третьи торговали этим барахлом на московских рынках.