Футбол с улыбкой

Впервые я поехал с «Араратом» играть в Баку в золотом 1973-м. Но на Кубок, поскольку два клуба тогда играли в разных лигах. Чтобы меня взяли играть на родину, понадобился приход в «Арарат» Никиты Симоняна. Первые два года меня туда не пускали – то ли за безопасность боялись, то ли партийное руководство Азербайджана просило армянских коллег, чтобы на трибунах ничего не началось.

Но у Симоняна был большой авторитет. И перед тем кубковым матчем он меня спрашивает:

– Поедешь в Баку?

– Никита Палыч, два года никто меня туда не берет! – объясняю.

– Я тебя возьму! Решим вопрос!

Приезжаем, команду хорошо приняли. Азербайджанские болельщики сидели на центральных трибунах, армянские – за воротами.

Первый тайм я «прогулял». Симонян в перерыве был недоволен:

– Давай уже заканчивай!

А я был немного растерян:

– Никита Палыч, если я забью – тут война может начаться!

В итоге на поле меня оставили, и через несколько минут я забиваю. И не знаю, что делать. Тихонько к центру пошел, даже руки не подняв. Поскольку понимал, что начнется, если как-то отпраздную гол.

Драки на трибунах не случилось. А свистели мне в итоге армянские болельщики, увидев, что я не радуюсь.

Так и закончили, 1:0. В раздевалку уходили моментально после финального свистка, повода болельщикам хозяев бушевать не дали. А в ответном матче, в Ереване, выиграли 3:1, там я забил третий мяч.

* * *

Потом я в Баку очень долго не был. До июля 2009 года, когда в рамках «народной дипломатии» вместе с представителями интеллигенции Армении и Азербайджана побывал на приеме у азербайджанского президента Ильхама Алиева.

Помню, что в состав группы входил, например, замечательный певец, уже давно посол Азербайджана в России Полад Бюльбюль оглы, с которым у меня сложились прекрасные отношения еще в Баку, во времена, когда я играл. За один день мы побывали в Ереване, в Арцахе и в Баку. Задумка была такая, что культурные люди из двух стран встретятся и поговорят, но не о политике. Это было еще задолго до Второй Арцахской войны, более чем за десять лет.

Баку стал красавцем. От аэропорта до центра города раньше одна узкая дорожка вела, а теперь – широкое шоссе, аэропорт современный. Приняли нас очень хорошо, по банке черной икры каждому участнику, помню, подарили.

Как меня, футболиста, туда включили – я узнал уже после. Оказалось, что Алиев, который в детстве увлекался футболом, – а я тогда как раз играл за «Нефтяник» – высказал пожелание организаторам встречи: «Когда будете ехать, не забудьте Маркарова». На самом приеме всех участников стали представлять, и только дело дошло до меня, президент Азербайджана сказал:

– Стоп. Этого парня мне представлять не надо. Я о нем знаю все.

Поговорили, пошли фотографироваться. Когда собрались для съемки, Алиев говорит:

– Эдик, иди сюда! Давай мы с тобой вдвоем сфотографируемся, а потом все вместе.

Тот день для меня был насыщенным и памятным – три перелета (ведь ночевал я уже дома), приемы у глав государств, много встреч. В Баку прилетели достаточно рано, а к Алиеву надо было идти во второй половине дня. До того, узнав о моем приезде, ко мне пришли Казбек Туаев и еще несколько партнеров по «Нефтянику». Посидели, поговорили, вспомнили – как в те выходные, когда я тайком на несколько часов прилетал к ним из Еревана в Баку. Только Толика Банишевского давно уже с нами нет – и не его одного…

Я много хорошего вспоминаю о Баку и «Нефтянике». Но никогда не жалел о том, что сделал в четыре часа утра тем поздним осенним днем 1970 года.

Глава II. Отец-футболист и уроки улицы

Я бы мог и не быть Маркаровым. У моего деда по отцовской линии Агалара была фамилия Тер-Маркарянц. Но когда он с семьей переехал из своего села Шервенанц (оно расположено в Арцахе и сейчас находится под контролем Азербайджана) в Баку, приставку «Тер-», свидетельствовавшую о родовитых армянских корнях, убрали. А потом и окончание поменяли с «-янц» на «-ов», как это было принято в Российской империи. Так и появилась фамилия, которую впоследствии узнали футбольные болельщики, – сначала поколения отца, а потом и моего.

В то время рожали много, и у бабушки с дедушкой детей было пять или шесть, а то и больше – просто некоторые из них умерли во младенчестве. Я, кроме папы, знал только его сестру. После того как родился очередной малыш, деду предложили хорошую работу в Баку – городе, который после открытия нефтяных месторождений начал бурно процветать.

Дом моих предков в Шервенанце, как это ни удивительно, сохранился. Я был там, когда ездил в те края. Когда-то поехали туда на товарищескую игру, и мне этот дом показали – приезжай, мол, живи! За этим домом следят, и мне сказали: «Напиши нам, что это твой дом, мы там что-то вроде музея сделаем, чтобы жители знали». Я дал добро. Что с ним произошло дальше – не в курсе. Но люди все делали от души, это точно.

Дед до революции был богатым человеком. Ему принадлежали все бани в Баку. В то время в баню простому человеку попасть было не так легко, а представьте, каким влиянием пользовался человек, который владел ими всеми в городе! А потом случилась социалистическая революция, у богатых все отобрали, в том числе и у деда. Но никаких репрессий по отношению к нему не применяли, поскольку он со случившимся смирился, коммунистов не обижал. Более того, ему даже выделили хорошую пенсию.

Я Агалара застал. Когда ему приносили пенсию, он по рублю давал нам с сестрой Ирой. Тогда это были хорошие деньги. Мы уже знали, что будет, когда дед получал пенсию, и, как только это происходило, – тут же садились рядом с ним. В этот день я уже в школу не ходил – находились дела поинтереснее, ха-ха!

Под конец жизни он почти ослеп, были и другие проблемы со здоровьем. Ходил он только по дому. Но бабуля твердо знала – перед обедом ему непременно нужно было выпить одну рюмочку. Не больше. Любого крепкого напитка. У нас были знакомые, которые приносили ему чистый, прекрасно изготовленный коньяк. Прожил он долго, как и бабушка.

Бакинские, тбилисские и ереванские армяне – все разные. Баку богаче, там нефть, а в Ереване что? Соответственно, бакинцы были более деловыми. Ереванцы в основном занимались мелким предпринимательством. А вот тбилисские армяне – это в большинстве своем интеллигенция. У них был, да и остается, свой район – Авлабари.

Дедушку по маминой, еврейской линии уже не застал. Григорий Фрадкин до революции тоже был богатым человеком, известным инженером-нефтяником, чьи таланты очень пригодились в бурно развивавшемся Баку. Мы часто встречались с еще одной дочерью Фрадкина, сестрой мамы тетей Фаней, и ее сыном. Они уже давно уехали в Германию.

От самой же мамы мне тоже спортивные гены передались. Она была и пловчихой, и гимнасткой. Не случайно моя сестра играла на высоком уровне в волейбол, стала призером чемпионата СССР и получила звание мастера спорта раньше меня. И я играл не только в футбол, а во все! Рост мне не мешал – ни на волейбольной, ни на баскетбольной площадке.

Как дедушки с бабушками восприняли то, что папа-армянин женился на маме-еврейке, – не знаю. Нас-то с Ирой тогда еще не было, ха-ха! Но уверен, что нормально. Потому что отношения в семье всегда были прекрасные, мама и папа – хорошие люди и нас такими же воспитали. Отец больше внимания уделял футболу, да и вообще из-за работы в командах дома бывал мало. Нами с Ирой занималась мама. Они оба никогда на нас не кричали, все спокойно объясняли. И между собой не ругались.

Папа здорово играл, был одним из любимцев Баку, а по отношению ко мне был не строгим, а справедливым. Если сыграл или повел себя плохо – значит, плохо, и должен быть наказан. Главное – не помню, чтобы у меня было ощущение несправедливости, будто наказали не по делу.

Лично меня он в детстве тренировал мало, очень редко объяснял, что делать на поле. Папа меня как в реку бросил, чтобы плавать научился – как хочешь, так и выбирайся! И это пошло мне на пользу. Футболом я пропитался с самого-самого детства, но не ходил на привязи за отцом, не делал только то, что он скажет, был достаточно самостоятельным.

Я не пропускал ни одной игры главной команды города и республики – «Нефтяника». Через забор на стадион лазил. Смотрел на то, что делают футболисты, все время что-то новое для себя подмечал. Глядел и на отца, которого как игрока немного успел застать, хоть уже и на излете его карьеры. Играл он, как сейчас сказали бы, «под нападающими» и был лидером команды. Скорость, конечно, потерял, но техника осталась, голова работала. К тому же вообще не пил. Ребята из команды приходили в гости, им по рюмочке нальют – папа отказывается. Для меня это тоже стало уроком. В отличие от многих футболистов того времени, в том числе и моих партнеров, отношения с алкоголем никогда не были для меня проблемой. Закоренелым трезвенником я не был, но меру знал.

Большую часть времени отец уделял работе с бакинским «Локомотивом», игравшим на первенство города. Меня начал брать на тренировки, когда мне было лет пять, я сидел и смотрел. А смотреть было на что – детская, юношеская, молодежная, вторая и первая команда. Нет-нет да и выбегал на поле, сам что-то придумывал.

Но в целом всю технику, все умение мыслить на поле мне дала улица. Причем там, где мы играли в футбол, был даже не асфальт, а булыжники. Падать было больно. Я собирал несколько маленьких ребят и играл с ними – один против четырех. Мне лет восемь, они помладше.

Вот тут я многому научился. Они бегут, мне надо за ними отработать, чтобы в пустые ворота не забили. А рядом – стенка. Подхожу ближе к ней и бью мячом об нее с таким расчетом, чтобы пацанов этих отрезать. Стенка была вторым моим игроком. Так я учился комбинировать.

Мне все говорили, что по стилю игры я походил на отца. В те времена существовала сборная Закавказья, и папа в ней играл. За нее выступали представители и Армении, и Грузии, и Азербайджана, поскольку почти до Великой Отечественной войны они в СССР входили не порознь, а в составе единой Закавказской Федеративной Советской Республики. А эта сборная региона – представьте, в тридцатые годы прошлого века, в условиях совершенно закрытого Советского Союза и репрессий, которые в нем происходили, – ездила за границу, причем даже капиталистическую: было, например, турне по Скандинавии. Папа любил музыку и пластинки оттуда привез. Это разрешалось.

О Сталине мы дома разговаривали, и никто «отца народов» никогда не хвалил. У нас в семье были безвинно репрессированные, и в божество, как многие, мы его не возводили. Впрочем, когда Сталин умер, мне было всего десять лет, и при его жизни, то есть когда вести такие разговоры было опасно, я в них в силу малолетства не участвовал.

Папа не такой говорливый был, не любил особо рассказывать. Даже о том, как они в 1935 году со сборной Баку едва не стали чемпионами Союза – тогда был последний год, когда играли не клубы, а города, и бакинцам, как я читал, не хватило всего одной победы. Хвастовство – это точно было не про него. Обучить, направить в правильное русло – всегда пожалуйста. Но он любил повторять:

– Я хорошо прожил свою жизнь.

Стелла:

Если выходишь замуж за футболиста только из-за денег, ничего не получится. Мужчина – добытчик, а женщина держит семью, все строит. Надо глубоко знать его психологию, изучить все значимые для него моменты – если ты, конечно, его любишь. С годами начала глубже вникать в то, что он делал. Даже по отношению к своим родителям начинаю многое пересматривать и все вижу в другом свете! Я многому научилась у свекрови и счастлива, что видела, какое внимание она уделяла сыну. И после ее смерти я стала такой же, какой была она.

Берта Григорьевна говорила мне:

– Быть женой футболиста очень тяжело…

В шесть утра она шла на рынок, покупала продукты. Когда дети вставали, у нее уже все было готово. Она была в хорошем смысле наседка. Кто сделал Эдика таким, какой он есть? Папа? Ничего подобного. Тот даже и не старался особенно – если только по футбольной части. А мама понимала, что ее сын идет в этом направлении и не переходила ему дорогу, а шла вместе с ним. Он ее слушался и не был бесконтрольным.

Мама Эдика двадцать пять лет жила с армянской свекровью, которая так и не заговорила с ней, хотя понимала русский. И при этом за ту же четверть века ее муж, Артем Агаларович, ни разу не услышал от жены, что ей плохо живется со свекровью.

Как-то Эдик звонит:

– Ты приходи к такому-то времени, потому что я сразу после тренировки приду домой.

Прихожу, с Бертой разговариваем, она говорит:

– Стелла, я дышать не могу…

А у нее астма была, рак уже начинался. Это же свекровь ей здоровье подорвала, Фирюза! Сколько лет ее гнобила, босиком заставляла полы мыть!

У нас же с Берточкой никогда конфликтов не было. Ни-ког-да! Ей не нужно было быть властной. Она никогда не поднимала голос, но ее все слушали. А как она готовила гефилте фиш, еврейскую фаршированную рыбу!

Как-то, когда мы только начинали встречаться, прихожу впервые к ним в дом. Мой институт находился очень близко. А Эдик, как оказалось, в это время на тренировке был. Тихо стучусь. Его сестра спрашивает: «Кто там?» А Ира, в моем представлении, – змея. Она открыла, посмотрела на меня, повернулась, зашла в комнату и закрылась.

А у них гости, оказывается, сидят. Потом выскакивает Берта, которая видит меня в первый раз.

– Ой, Стеллочка, заходите, пожалуйста!

Захожу – там сидят их родственники, здороваются.

– Стеллочка, я хочу посмотреть, какая вы хозяйка.

Я решила, что надо пошутить:

– Нет, я вам свою сестру пришлю. Она знаете как готовит!

Я же восьмилетку музыкальную закончила и готовилась в музыкальное училище поступать, но папа запретил. Мне не до готовки было!

– Возьмите нож и порежьте тортик, – просит Берта Григорьевна.

Какая-то родственница сжалилась:

– Берточка, ну что ты мучаешь девочку? Возьми сама порежь!

– Нет, я хочу узнать, кто к нам в дом придет.

«Ничего себе, – думаю. – Они меня уже поженили». Взяла нож, руки трясутся… Но вскоре я уже за Берту горой стояла!

А Ира тогда так и не вышла. Только позже мы стали общаться.

Однажды – мы с Эдиком еще не были женаты – прихожу к ним домой. Футбол уже закончился. Смотрю – все с плохим настроением. Берта вообще «мертвая». Столько лет прошло, а я помню этот момент. Звонок в дверь. Эдик заходит, а мама ему:

– Ты почему фамилию отца позоришь?!

Никогда такого не видела – ни до, ни после. Вот это воспитание!

– Мам, ну я же забил! – говорит он.

– Это ты называешь – забил?!

Я, вернувшись домой, говорила своим:

– Мам! Бабуля! Это что такое? Это что за женщина? Он гол забил, а его ругают!

Эдик говорит, что уже не помнит, с кем тогда играли, но его маме показалось, что играл он плохо. Как было на самом деле – сказать сложно, но он просто не был приучен спорить с родителями.

У Григория Фрадкина и его жены было три дочки – Берточка, Фанечка и Надежда. Помимо свекрови, я застала еще последнюю, а вторая рано умерла от падучей болезни. Вся семья – интеллигентные, спокойные, хорошие люди.

Вот с золовкой не сразу все сложилось. Ира однажды сказала:

– Знаешь, когда я тебя полюбила? Когда увидела, что ты прекрасно смотришь за моим братом. Если бы я что-нибудь не то заметила, то в жизни с тобой не заговорила бы!

А я смеюсь:

– Ира, довольно уже! Ты мои самые хорошие годы съела!

Незадолго до того, как я познакомилась с Эдуардом, у меня умер папа, и я жила с армянской бабушкой в самом центре Баку. По-армянски при этом не говорила. Маркаров пришел к нам в школу, в которой сам когда-то учился, на последний звонок. В связи с этим там был день открытых дверей. Эдик сейчас смеется: «Плохо двери закрыли!» Я тогда в первый раз в жизни надела туфли с каблуками, прическу сделала. И никогда не могла подумать, что выйду замуж за футболиста, да вы что! У меня папа – полковник медицинской службы, мама два института окончила. Просто мы жили в районе, где был стадион и играл этот «Нефтяник». Когда забивали гол, все орали так, что чуть стекла не выпадали. Я ненавидела этот футбол!

А еще больше – потом, когда проигрывали: виноват был только Маркаров, потому что лидер. Правда, когда выигрывали, его весь Баку на руках носил. Люди любой национальности – хоть армяне, хоть азербайджанцы, хоть евреи, да кто угодно. И никогда он не мог пожаловаться на то, что те же азербайджанцы его недолюбливали. Они в этом смысле народ очень преданный!

Так вот, был последний звонок. А ребята из старшего класса, которые дружили с нашими девочками, все говорили: «Маркаров, Маркаров!», который в это время уже был лучшим бомбардиром чемпионата СССР и считался легендой нашей школы. Он только что из Италии вернулся. Я попросила:

– Покажите мне один раз этого Маркарова!

– Да ты все равно ничего не понимаешь в футболе! – отвечают мне.

– Я не хочу понимать, а просто хочу увидеть, кто это такой!

Обсуждаем все это, и вдруг кто-то вбегает:

– Стелла, тебя срочно директор школы вызывает!

Думаю – что случилось?! Захожу, директор говорит:

– Слушай, дорогая, где ты ходишь? Здесь сидит такая личность!

– Какая личность?

– Эдуард Маркаров, он только что приехал из Италии!

А потом оказалось – ему товарищ сказал: «Зайди в школу, обрати внимание на одну девчонку, тебе понравится». Это про меня. Вот и зашел…

Смотрю – кресло высокое, а он со своим ростом 164 сантиметра в нем сидит, и я его не вижу! Продолжаю оглядываться, а директор мне:

– Что ты так невнимательно смотришь? Эдуард, встаньте, пожалуйста!

Звездной болезнью он не болел. Встает, скромно так:

– Здравствуйте, меня зовут Эдуард…

Потом ребята его окружили. Стоят все высокие, а он маленький среди них. Очень симпатичный, только надо было еще вверх его немного вытянуть – тогда бы вообще красавцем стал!

И все же я не сказала бы, что он произвел на меня какое-то ошеломляющее впечатление. Футболисты и по тем временам много денег зарабатывали, а мне это казалось… предосудительным, что ли. Раз много зарабатывают, значит, могут много тратить, а значит – испорченные.

Вот наша старшая пионервожатая по нему с ума сходила. Видит мой скептический взгляд, спрашивает:

– Что ты, не восхищаешься?

– Дай мне даже тысячу рублей, но все равно с ним встречаться не хочу!

А Эдик был на четыре года старше меня. Пообщаться нам тогда не удалось, но я и не стремилась. Его окружали друзья. Да из него слова не вытянешь! Вот одевался всегда со вкусом. Но мне было на это наплевать. Сначала – закончить школу, потом – институт, далее – аспирантуру, и только после этого уже – замуж. А ты что со мной сделал, Эдик? Вот именно, да, с последнего пункта начал! Все ему шуточки…

В общем, ему подали кофе, он его выпил и вышел. Я села с ребятами, отвлеклась, и вдруг некто проходит мимо нас с зажигалкой и щелкает ею. А тогда это такая редкость была! Я спрашиваю окружающих:

– Это что еще такое?

Миша, один из наших ребят, отвечает:

– Мне кажется, это твой поклонник!

– Миша, ты что, с ума сошел?!

– Да я все вижу, – отмахнулся он. – Зачем тебя директор звал, как ты думаешь?

– Брось, я тебя умоляю. Метр с кепкой, куда он мне!

Вот вспоминаю все это, а Эдик слушает – внимательно, но на лице у него ирония. Он не обижается, на всех смотрит снизу и делает свои мудрые выводы! Я ему говорю как-то:

– Ты хоть меня спросил, люблю я тебя или нет, когда женился?

Он мне:

– А зачем? Достаточно того, что я тебя люблю!

Представляете, какой! Спрашиваю:

– Ты помнишь ту зажигалочку, которой щелкал тогда?

Он в том же духе:

– А зачем помнить, когда ты помнишь?

Вот так и живем! Шестьдесят лет скоро будет!

Меня тогда Миша провожал, он в соседнем подъезде жил. Мама встречает:

– Элла, давай быстро поднимайся, уже поздно!

Меня все Эллой называли. А гуляли мы где-то до трех ночи. И вдруг Миша достает записку, которую просили мне отдать. И читает: «Я Вас жду завтра в 11 часов на остановке трамвая».

Я возмутилась, записку эту порвала… Нет, Эдик, не вклеила я ее в записную книжку, что ты рассказываешь? Порвала и пошла домой. Спать легла, сон хороший утром был. Тут мама заходит:

– Элла! Тебя какой-то парень спрашивает!

– Какой парень?

– Да какой-то… Постучался, спросил: «Здесь Стелла Оганян живет?» – «Здесь». – «Вот для нее записка. Она должна в 11 подойти вот на эту трамвайную остановку». Я ему говорю: «Постараюсь!»

Мама у меня тоже с юмором была…

Но это не Эдик приходил, за него товарищи бегали. Я посмотрела подпись – «Эдуард Маркаров». И взбесилась:

– Да кто он такой? Что он о себе возомнил?! Да, прекрасный футболист. Да, симпатичный парень. Так пускай идет к тем, кто его окружает! Мама, я не хочу!

– Что ты на меня кричишь? – удивлялась мама. – Я его знать не знаю!

В полдень, быстро одевшись, бегу к подруге, которая была на том последнем звонке. Рассказываю ей все. Она:

– Слушай, да все уже там понятно! Ты просто не видела ничего!

– Мне никто не нужен! – отрубила я. – Я хочу поступить в институт и учиться!

Но этот нахал поймал меня по пути. На своем «Москвиче» ехал, остановился:

– Вы знаете, я сегодня хочу прийти к вашим родителям…

– Что случилось? Зачем вам мои родители?

– Буду с ними говорить, – заявляет.

– Мой папа работает в Ставрополе! – втолковывала я.

– Я все-таки приду.

– А меня дома не будет!..

В общем, позвонила другу, говорю:

– Миша, уходим сегодня с тобой.

Пришла домой, быстро позвала младшую сестру Натэллу, дала ей инструкции:

– Если он придет, и я его машину во дворе увижу – ты мне дашь знать, и я домой не поднимаюсь. Как только он войдет в дом, сразу свет в комнате потушишь.

Во дворе села так, что, если он будет идти, то меня не увидит.

Приезжает. Вижу, что вылезает из машины. Идет к нам домой, я туда не поднимаюсь. Сидит там до половины двенадцатого. Было желание просто зайти и разорвать его! В конце концов все это надоедает, говорю Мише:

– Пойдем посмотрим – что там.

Захожу – картина маслом! Моя мама в кресле-качалке, Натэлла бегает туда-сюда.

– Он сидит и ждет, – выговаривает мне сестра, – а ты не можешь подняться и хоть что-то ему сказать!

– Элла, я тебя умоляю! – говорит мама. – Решай свои вопросы сама. Я под всем подпишусь!

Он еще несколько раз приходил, а потом я его оскорбила. Сказала где-то: «Если у человека не работает голова, то хотя бы ноги должны работать». Таким было мое восприятие футбола и футболистов. Эти слова передали сестре Эдика Ире, она накачала свою маму, и начался семейный антагонизм. Он на какое-то время отстал.

Я поступила в институт, Маркаров узнал, что я там учусь, начал подъезжать, ждать меня. Пацаны подходили, фотографировались с ним, когда у кого-то был фотоаппарат – тогда большая редкость. А я его сторонилась. Перешла без него на второй курс. Жили мы в двухкомнатной коммуналке. Когда он в четвертый раз пришел к нам домой с шампанским, тортом и цветами, я ему отчеканила:

– Еще раз поднимитесь – шампанское вместе с букетом цветов полетят с четвертого этажа!..

* * *

Вернусь на много лет назад, когда о знакомстве со Стеллой еще и не помышлял. Я родился в 1942 году, в разгар Великой Отечественной. Но ничего не слышал о том, что семье тогда жилось тяжело, впроголодь. Все-таки это Закавказье – фашисты туда не дошли.

Если бы питались, например, по хлебным или еще каким-то карточкам, то мне бы точно об этом сказали, когда подрос. Да и помнил бы голод и лишения. Но таких разговоров не было. Вот в Ереване карточки были, это да. Когда папа сразу после войны переехал туда на два года, его к местному «Динамо» прикрепили и дополнительные пайки на питание давали.

Читал, что в три года у меня был легочный круп, я начал задыхаться, ситуация была критическая. Но увидел кошку, развеселился, дыхание возобновилось, и мама от радости упала в обморок, и якобы у нее от этого случился выкидыш. Правда ли это – не знаю, мама ничего не говорила, а у меня в памяти это не сохранилось.

С сестрой всегда были идеальные отношения. Говорит как-то:

– Хочу на машине ездить!

– Вон машина стоит – езжай, – отвечаю.

У меня товарищ был хорошим водителем. Брали машину, он Иру сажал и учил.

Жили мы в Завокзальном районе Баку, одном из двух, где сосредоточилась основная масса армян. В нашем дворе азербайджанцев не было, в соседнем – один был, но хорошо говорил по-армянски. Когда я, играя за «Нефтяник», получил вторую квартиру, там уже горские евреи жили.

А в старом доме общий двор был – семей на тридцать. Двери ни у кого не запирались. На праздник у любой семьи столы во дворе накрывали, и у кого что дома было – все приносили. Вот какие отношения! Таким был старый Баку, о котором остались только самые прекрасные воспоминания.

Черную икру трехлитровыми банками приносили во двор, ложками ели. Она стоила дешевле рыбы. Уже когда начал играть в первой команде «Нефтяника», помню, у меня день рождения, слышу – стучат. Открываю – там знакомый болельщик, за городом живет.

– Эдик, куда положить?

Метра полтора рыбина! У нас во дворе у одного ванна была, говорю ему:

– Давай пока в ванну положим, потом устроим праздник!

Никто ничего у нас не воровал, потому что во дворах сами же воры и жили. Глядя на них, никто не смел ни к чему прикоснуться. У нас во дворе такие блатные ребята были! Один в тюрьму садится, другой – выходит. Без краж не могут. Но у своих – никогда. Одни карманниками были, другие домушниками…

Мы, мелкие, крутились рядом с ними, думали – кого пошлют за сигаретами? Это была честь! А они мне:

– Что ты здесь стоишь? Тебя никто за сигаретами не пошлет. Иди спать, у тебя завтра тренировка.

Берегли меня. Случись что – горой за меня встали бы! Но таких случаев не бывало. Все уже знали – и их, и меня.

Когда растешь рядом с такими людьми, понятно, что воспитание улицей идет в довольно жестком режиме, и ты должен быть сильным, не размазней. Но не помню, чтобы дело доходило до каких-то жестких заруб, когда во время матчей мы били друг друга по ногам. Даже те же воры приходили со своей «работы» и, даже не поев, играли тайм. Но все свои, все друг друга знали. Просто выходили поиграть и расслабиться.

Один раз – да, подрался. Вышел со двора, разговариваю, тут один подходит. Слово за слово, я ему:

– Что тут стоишь? Ты не из нашего района.

– А ты кто?

Сцепились, я ему как головой дал – и в нокаут!

Его забрали, я пошел домой. Слышу, маленькие ребята говорят, что он с собой папу, дедушку привел, еще человек пять. Я залез под кровать и лежу там. Они поднялись к нам, поговорили с папой и ушли. Отец, который прекрасно понимал, где я нахожусь, швабру взял:

– А ну, выходи!

Ага, как же! Тут он отвлекся на что-то, а я выскочил и убежал. Через несколько часов – уже темно было, поздний вечер – мама зовет:

– Давай домой, папа спит уже!

Последствий для меня не было. Папа наутро ушел на работу, а у нас тренировка где-то в одиннадцать была. Потом пришел, отдохнул – и все забылось.

* * *

Всплывает в памяти, что мне клали под подушку маленький резиновый мячик. И я с ним спал. Папа не знал, буду ли я футболистом, и не давил. Хотя, конечно, был бы рад. Но если бы у меня не было такого желания, то на тренировки я бы с ним не бегал, а он бы меня не брал. Советами он не докучал – я сам все хватал на лету.

Двор и был моей первой футбольной школой, и не сомневаюсь, что это позволило мне стать самим собой. Сейчас все занимаются в классических футбольных школах, академиях. Воспитывают там, может быть, и качественно, но всех делают одинаковыми. А когда ты учишься всему во дворе, то никогда не будешь похож на других. Только на себя. Там я и научился финтить, когда, как уже рассказывал, собирал против себя несколько более мелких пацанов, и это было лучшим времяпрепровождением, какое только можно было представить.

В детстве я еще не понимал, что есть какие-то уровни, которым надо соответствовать. Но когда стал ходить и смотреть матчи «Нефтяника», то сказал себе: «А почему я не смогу это сделать?» Финты, которые там подглядел, пытался разучивать на улице. В том возрасте я не завидовал хорошим игрокам, а радовался и только думал: «Почему он так может, а я – нет?» И стремился к тому, чтобы всему этому научиться.

Телевизоров тогда еще не было, и что-то такое, что захотелось бы повторить, можно было увидеть только на стадионе. Радиорепортажи о главных матчах, конечно, слушал, но как по приемнику учиться? Это же видеть надо!

Ездил вслед за отцом. Он закончил карьеру игрока в 1948 году. «Нефтяник» тогда впервые включили в группу «А», папа тренировался с командой, но в чемпионате не участвовал – по возрасту уже, видимо. Затем играл за завод, потом поехал в Степанакерт тренировать сборную Карабаха. Я – с ним. Все было нормально, проблем не было, палок в колеса никто не вставлял.

Потом вернулись, папа стал тренировать бакинский «Локомотив». Все его мысли были о том, чтобы сделать хорошую команду, и на мои школьные матчи он не ходил. А мы тем временем выиграли Кубок города среди детских команд. Хорошие ребята у нас были. Играть многие не умели, но старались. И обыграли тех, кто о себе многое возомнил.

Были игры сборных школ. Много команд выступало, от каждого района, и мы всех побеждали. В одной из игр у нас вратаря не было. А судьи все знали – кто я такой и чей сын…

Говорю ребятам:

– Давайте я в ворота встану.

– Вставай!

Надел перчатки, провел так весь матч – ни одного гола не пропустил, и мы выиграли. Судья меня подозвал и говорит:

– Эдик, ну разве так можно? Там ты забиваешь, здесь – не пропускаешь…

Мы обыгрывали всех. Деталей не помню, но в одной книге известный журналист Александр Григорян писал о матче нашей дворовой команды против команды футбольной школы, чей директор был уверен в победе и пригласил на игру руководство районного отдела народного образования. А мы их 4:0 грохнули, я все четыре забил, после чего ту школу закрыли. Сам я тот матч не помню, но раз пишут – значит, было!

Я рос, появлялись новые интересы – тем более что в Баку жизнь кипела. Кинотеатры, приезжие артисты… У нас в городе огромный зал был, но билетов не достать. В кассе сидела женщина по имени Феня, меня с ней познакомили. Я Фене звонил, она говорила приходить когда угодно – два билетика всегда придержит. А на общих основаниях попасть было невозможно, очереди огромные. Но фильмы хорошие показывали!

А когда мне стукнуло лет шестнадцать-семнадцать, я впервые в жизни поехал в Москву. На Спартакиаду школьников Советского Союза. Тогда и поверил в себя, в то, что смогу чего-то серьезного в футболе добиться.

У меня двоюродный брат по маминой линии Игорь на «Беговой» жил, так что я был там не один. Высокий, интеллигентный парень, играл в театре и кино, позже уехал за границу. С ним я виделся часто, хотя большую часть времени проводил вместе с командой.

Играли мы хорошо, но не так, как дома, конечно. Тем не менее выступили на Спартакиаде школьников достойно – заняли шестое место. Во всем Советском Союзе! Я забил девять мячей, и мне вручили приз как лучшему бомбардиру. Детали позабылись уже, но в книгах пишут, что «Трудовым резервам» я забил «ножницами» через себя. Да я столько раз такие вот акробатические голы исполнял, что всех и не упомнить. И через себя, и боковыми…