Loe raamatut: «Лжедмитрий Второй, настоящий»
© Успенский Э. Н., насл., 2022
© Шевченко А. А., ил., 2022
© ООО «Издательство АСТ», 2022
* * *
Часть первая. Углицкий младенец
Плохие дети встречаются редко. Отвратительных детей почти не бывает.
Царевич Дмитрий Углицкий был отвратительным ребенком.
Несмотря на это, он был всеми обожаем.
И никто в Угличе не сомневался, что это будущий царь России. И что он будет, пожалуй, погрознее своего родителя Иоанна – царь Дмитрий Иоаннович Грозный.
* * *
В середине апреля сухим путем, по едва просохшим дорогам прибыл в Углич в большой, здорово поношенной карете посланец Бориса Годунова. То ли чех, то ли итальянец, доктор по имени Симеон.
В письме, переданном царице Марии Федоровне и ее братьям Нагим, было написано, что он будет обучать царевича латинскому и другим языкам. Что надо принять его и обустроить.
С ним прибыли и подарки царевичу от его брата Федора – игрушечные латы, игрушечный меч и короткий позолоченный кинжальчик.
– Еще одного досмотрщика прислали, – сказала царица Марья. – Мало им Волоховой.
И велела поселить приезжего в самом дальнем краю дворца.
Но при иностранце оказалось другое письмо из дома Романовых. На имя брата царицы – Михайлы Нагого. В нем намеками сообщалось, что этому получеху-полуитальянцу можно доверять, что это верный человек и что от него будет много пользы. Что он врач и многим наукам обучен.
И действительно, учитель всерьез занялся ребенком. С раннего утра он был рядом с мальчиком. На свежую голову они занимались письмом и латынью. Потом катались верхами. Потом иностранец обучал царевича военным приемам и читал историю.
В борьбе или сражении на саблях царевич зверел, кусал учителя и бил его деревянной саблей по-настоящему.
– Ты не царевич, – говорил чех с легким акцентом, – ты припадочный волчонок. Ты недолго просидишь на троне.
Дмитрий еще больше злился, но сквозь злость крепко уважал сильного и умелого учителя.
А свою злость и желание сесть на трон он показал еще зимой. Вместе с другими ребятами ставил снежные фигуры у крыльца и, срубая им головы прутом, приговаривал:
– Это Бориски голова! Это Щелкалова голова! Это Михайлы Битяговского башка!
Ясно, что эти игры быстро становились известными в Москве. И надо сказать, мало радовали шурина царя Федора и фактического правителя Русии – Бориса Годунова.
Многие люди считали, что дни царевича сочтены. Что, того и гляди, он отправится в путь небесный. Не зря же одна из его кормилиц год назад умерла от отравы в еде. Но пока младенец был жив, очень многий люд ставил в зависимость от его здоровья и возраста свои планы.
На третьей неделе учитель попросил у царицы Марьи разговору.
– Государыня Мария Федоровна, надо думать, как уберечь царевича.
– Как так уберечь? – спросила царица. – Как бережем, так и убережем.
– Так мы его не убережем, – сказал итальянец. – Надо искать подменного. Надо найти мальчишку, похожего один в один, и держать его на подставу.
Несмотря на свою иностранность, этот получех говорил по-русски ясно и без ошибок.
Слово было произнесено, и оно запало.
Братья царицы-сестры, Михайло, Андрей и Григорий, согласились не сразу.
– Ведь Бориске донесут мигом, – сказал недоверчивый Григорий.
– И пускай, – сказал младший Андрей. – Ну и что?
– А то, – отвечал Григорий. – Тебя тут же и спросят: «Для чего подмену готовите? Или не доверяете кому? Кому не доверяете? Или опасаетесь кого? Кого опасаетесь? Был один царевич, стало два. Для чего царевичей разводить?»
– А вы поменьше болтайте, – оборвал их старший, Михайло Нагой. – Вот никто и не спросит. Появился лишний мальчонка во дворце – только и делов-то.
Стали искать нужного мальчишку. И он быстро нашелся, как по заказу. Сын юродивой женки Орины, жившей у Битяговских и ходившей к Андрею Нагому, был просто копией царевича. Столичный итальянский влах одобрил этого никому не нужного мальчика – незаконного сына Федота Офонасьева.
Андрей велел привести мальчишку во дворец. Здесь его и держали для игры с царевичем. Звали мальчика Афанасием. Женка-мать тоже была пристроена к делу – к стирке дворцового белья.
Симеон тихо начал подгонять приемыша под царевича. Надо было сделать так, чтобы в любую минуту он мог стать царевичем, но чтобы в обычные дни никто не замечал их чрезвычайного сходства.
Это начинало получаться. Чумазый и бедно одетый ребенок резко отличался от царевича Дмитрия и забитостью, и общим выражением лица.
Но причесанный и умытый и в расшитом золотом царском кафтанчике, он смотрелся не хуже злобноватого, дерганого царевича. Сделалось возможным совершить подмену в любую минуту.
Это-то и принесло самую большую неприятность.
Однажды во время обедни, когда во дворце никого не было, учитель решил закончить эксперимент. Он позвал Афоньку в свою комнату, причесал мальчика, заставил его надеть белое полотняное белье: штанишки и рубашку.
После этого мальчик натянул красные сапожки, обмотав ноги чистыми белыми платками, сверху надел темный, прошитый золотом кафтанчик и подпоясался ремнем, окованным бронзой. Затем Симеон набросил на него шелковую перевязь – получилась просто картинка. Осталось только пригласить в комнату царевича и вживую сравнить ребят.
Вдруг в городе ударили в набат. Очевидно, что-то случилось. Скорее всего загорелся какой-то посадский дом.
Мальчишка выскользнул из рук ученого иностранца, сбросил перевязь ему на руки и в парчовом царском кафтанчике выскочил на задний двор. Симеон стал высматривать в окно: что случилось, отчего набат?
В это время царевич Дмитрий вернулся с обедни.
Он нос к носу столкнулся с оторопевшим Афонькой.
Вид прислужного мальчика в царском кафтане привел Дмитрия в невменяемость. Без всяких рассуждений он подскочил к двойнику и, как его учили в тренировочных боях, всадил игрушечный кинжальчик мальчику в горло.
Афанасий захрипел и начал биться в судорогах на земле, истекая кровью.
Оказавшийся на улице Симеон не раздумывал ни секунды. Он схватил царевича в охапку, завернул в перевязь и бросился в сторону конюшен. Быстро, но не очень торопливо.
Его поношенная карета стояла под навесом. Он впихнул сумасшедшего царевича туда и приказал:
– Сиди тихо, а то убьют!
После этого он растолкал Тимофея Петрова – конюха, спавшего на остатках зимнего сена, – и велел запрягать его карету. Он не стал возвращаться во дворец. Иноземец не очень доверял русским порядкам и русским слугам и всегда все свое носил с собой.
Через четверть часа карета итальянца выехала из города через Спасские ворота и взяла курс на Москву.
А по всему маленькому городу Угличу уже лился тревожный бой набата. Люди останавливались и поднимали головы в сторону высокой городской колокольни. И бежали уже люди со всех сторон к царскому дворцу с криком:
– Дьяки убили царевича!
– Дьяки царевича убили!
Первым «вверх», то есть во дворец, прибежал мальчик Петрушка Колобов, верный товарищ царевича, и сообщил, что царевич на заднем дворе покололся ножом.
Петрушкина мать Марья – постельница царевича – с воем бросилась на задний двор. Следом за ней сбежала по лестнице заранее обезумевшая царица Марья.
Во дворе уже находилась кормилица Орина Жданова-Тучкова с окровавленным мальчиком на руках, и рядом с ней стояла и причитала растерянная мамка-воспитательница Василиса Волохова.
– Я не виновата! Я ни при чем! Я ни при чем! – бросилась она к царице-матери.
Но Марья (она же Марфа) и слушать ее не стала. Она вырвала из ближней поленницы полено и стала бить Василису Волохову по голове.
– Это все ты! Это все ты! Твой сын Осип! Это Данила Битяговский! Это Никитка Качалов!
Злость захлестывала царицу. Она знала, что так и будет.
Мало того что ее, красавицу, выдали замуж за старика-урода царя! Мало того что этот царь, этот царь-полутруп еще при своей жизни сослал ее в изгнание в этот маленький глухой город! Так теперь еще сына убили! Отобрали и сына, и последнюю надежду поцарствовать, свести счеты со всеми врагами-ненавистниками.
Это не просто сына убили. Это убили всю жизнь.
Она дико кричала, и била, и била поленом по голове Василису Волохову! У Волоховой уже были перебиты пальцы! Волохова валялась в ногах, умоляла ее не бить. Вся голова у нее была в крови, а царица не могла перестать.
Появились ее братья. Оба прискакали верхами: пьяный Михайло Нагой и полупьяный Григорий.
Григорий не удержался и тоже стал бить ногами мамку.
Отовсюду сбегался и съезжался люд. Посадские, слободские, посошные люди… Рабочие с пристани с топорами. Казаки с судов. Какие-то люди с рогатинами…
– Дьяки убили царевича!
Набат бил все тревожней и тревожней. И со всех сторон неслось:
– Дьяки убили царевича!
Прискакал на взмыленной лошади сам старший дьяк Михайло Битяговский. Он пытался успокоить народ. Но не тут-то было.
– Бейте его! – приказал Михайло Нагой.
Прислужливый люд первым начал дрекольем бить Битяговского и стаскивать его с лошади. А как же не бить, ведь прозевали царевича, надо хоть здесь выслужиться перед царицей.
Особенно старался конюх Тимофей Петров, который к этому времени окончательно проснулся. Тяжелая оглобля в его руках переломала не одну защищавшуюся руку.
Михайло Битяговский на коне пробился к деревянной избе для служилых людей и даже успел запереться. Но толпа выломала дверь, выволокла Михайлу наружу и забила камнями и палками до смерти. Заодно убили Данилу Третьякова, человека Битяговского, который тоже оказался в избе.
На свою беду прибежал на задний двор Никита Качалов – друг Осипа Волохова, сына забитой мамки.
– Бейте его! – кричала ополоумевшая Мария. – Вот он, убийца!
Никиту Качалова забили.
Откуда-то приволокли полуживого, ничего не понимавшего Осипа Волохова и на глазах у царицы Марфы убили окончательно.
Служивый человек Волоховых Васька было кинулся закрыть хозяина телом, так в момент забили и его.
Толпа озверела. Стали бегать за всей семьей Битяговского и его людьми. Притащили к царице его мать и сестер. И если бы не вмешательство попа Спасского собора Богдана и других священников, их забили бы до смерти тоже.
Кровь лилась рекой.
Сына Битяговского Данилу убили в дьячей избе. После всего всем миром разграбили дом и подворье ненавистного дьяка.
Питье в бочках из погреба Битяговского выпили и бочки покололи. Со двора забрали лошадей девятеро. Пусть от проклятого дьяка будет польза. Под шумок увели их в дальние деревни.
Все ненавистное семя людей Годунова было убито или попряталось. Многие дьяковы люди убежали в леса.
Долго еще волны злобы и крови перекатывались из края в край Углича. Долго еще звенел и плакал колокол.
Постепенно злоба стала затихать. Все стало успокаиваться.
Вспомнили о Москве.
И это воспоминание было таким нехорошим, что в животе холодело, а ноги подгибались.
Убитого царевича Григорий Нагой прилюдно отнес в собор Спаса Преображения, где младенца оставили для отпевания и похорон, чтобы все жители города могли пойти и проститься с ним.
Только этого не произошло. Заплаканные женщины в мрачных черных платках и вооруженные ножами люди из дома царевича встали на ступеньках храма и ни одного человека не пускали внутрь.
Ни один горожанин так и не сумел в этот день увидеть убиенного столь дорогого всем царского отрока и проститься с ним.
* * *
Чех-итальянец Симеон, покидая город, понимал, что главная тайна и опасность для Московии уезжает из Углича вместе с ним в его карете.
На сегодняшнем языке ее бы назвали «детонатор для огромной бомбы по имени государство Российское».
* * *
Два дня подряд высылал Михайло Нагой свою вооруженную челядь на московскую дорогу перехватывать всех людей, скачущих в Москву и едущих из нее. Ясно становилось, что дела его плохи.
Крови в Угличе больше не было, хотя рукоприкладство и побои продолжались. На второй день почему-то убили юродивую женку Орину, чей сын Афонька недавно был взят ко дворцу. Это было последнее и не совсем понятное убийство.
Многие уже стали понимать, что «угличское дело» добром не кончится и надвигается московская расправа. Посадские люди видели, как пытаются Нагие спрятать концы в воду.
Всех убитых Михаил Федорович Нагой велел стащить в овраг. На них сверху положили залитое кровью оружие. Прошел слух, что Михайло велел полить его курячьей кровью.
* * *
Первый посыльщик с известием о смерти царевича вылетел из города через двадцать минут после его гибели. Он не мог ничего сообщить Москве, кроме факта смерти Дмитрия Углицкого. Но о ней следовало известить Годунова немедленно. За каждую минуту промедления можно было потерять голову. Правитель Борис держал информационную струну между Угличем и Москвой туго натянутой.
Второй гонец с подробным рассказом о событиях в городе выехал на следующий день утром, еще затемно. В Москве он оказался к концу заутрени. В семье Годунова еще и не ложились.
Произошедшее ошеломило правителя. Событие могло быть самым несчастным и самым счастливым случаем для него. Одно неверное движение – и он со всей семьей летит в пропасть, в тартарары. Зато все дальнейшие поступки, сделанные им грамотно, скорее всего приведут его на престол.
То, что случилось, напоминало монету, упавшую на ребро. Она стоит и недолго держит равновесие. Но как она упадет – орлом или решкой? Троном или плахой? Надо помочь ей правильно упасть – троном вверх.
Борис отправился с докладом к царю.
* * *
Влах1 Симеон встретил карету Афанасия Нагого – старшего из четырех братьев царицы – в десяти верстах от Углича.
Старший Нагой сидел на козлах рядом с кучером и лично правил горячей четверкой лошадей. Он так был увлечен гонкой, что они непременно бы разминулись с итальянцем, если бы не очередная починка тракта и огромная полубочка с провизией, задержавшие лихача. Лет Нагому было много, к шестидесяти шло, но силен он был и горяч, как будто ему не было и тридцати.
Симеон бросился к нему, размахивая руками:
– Стой, стой!
Старший Нагой соскочил к нему.
– Важное дело есть!
Они оба поискали место, чтобы свести кареты с дороги. Воспитатель позвал Афанасия в свою карету.
Мальчишка лежал на сиденье в полубреду. Только что закончился приступ падучей. Чернобородый, весь налитой мышцами Афанасий напрягся:
– Что случилось, латинянин?
Доктор вкратце все ему пересказал. Нагой не переспрашивал. Он все схватывал и понимал с ходу. За внешним обликом туповатого военачальника, стратилата2 средней руки, скрывался цепкий ум азиатской воды дипломата.
– Боюсь, мои братья там сейчас наломают, – сказал он. – Хоть бы сообразили не раскрывать подмены. – Он подумал и добавил с некоторой злостью: – Вот что, доктор, пути назад нам с тобой нет. Или на трон, или на плаху! И хорошо, если на плаху сразу!
– Как так? – не понял доктор.
– А так. Наши ребята, прежде чем тебе голову отсечь, любят с мышкой еще поиграться.
Он еще секунду размышлял:
– Значит, так, доктор. Я возьму царевича и спрячу его. Есть глухое место. Ты поезжай дальше, в Москву. Остановишься у наших. Деньги я тебе дам. У меня с собой много. Походи по лавкам, по магазинам немецким, закупи все необходимое на НЕ-СКОЛЬ-КО лет. Напирай на ученые книги, на словари и все нужное для ученья. Купи все важное для себя, вплоть до тулупа и крепких сапог. Надо сделать так, чтобы года два вы с мальчишкой никуда не высовывались. Когда все сделаешь, приезжай в Ярославль к городовому приказчику Богданову, он тебе укажет, что делать. И главное, НИ-КО-МУ ни слова, иначе – могила. Да ты и сам ученый. Отнеси мне мальчишку в карету. Неси под мышкой, как сверток. Деньги я тебе здесь в кошеле оставлю. Да, и оружием обзаведись самым лучшим.
Симеон вышел с мальчиком наружу. Афанасий натряс в настенный кожаный карман большое количество монет из нательной поясной сумки, подождал, пока доктор вернется, выждал проезд случайного, жутко дребезжащего барского экипажа и вернулся к своей коляске.
Он вдарил по лошадям, и бешеная гонка продолжилась. Во время скачки Афанасий что-то обстоятельно втолковывал кучеру. Если бы не разность в одежде и не внешняя аккуратность Афанасия, трудно было бы с первого взгляда понять, кто барин, а кто слуга. Оба этих лица природа утонченностью черт не баловала.
Перед последним поворотом в сторону Ярославля кучер соскочил с повозки. Он отцепил одну из двух запасных лошадей, привязанных к задку кареты, вскочил на неоседланную лошадь и, со всех сил колотя ее ногами, быстро поскакал в сторону центра города.
Ему надо было сообщать братьям и сестре Нагим одно: не раскрывать подмены! Не раскрывать подмены! Не раскрывать подмены! Убили действительно царевича. Иначе всем быть без головы. Если не раскроют, остаются шансы на опалу, но не смерть.
* * *
Борис Годунов шел с докладом к царю. Вместе с ним шла жена Мария и вконец измученный гонец из Углича. Может, царь Федор захочет сам о чем-то спросить.
Уже давно Борис взял за правило разговаривать с царем, да и с другими боярами, в численном перевесе. И со страшным Грозным старался быть всегда при большинстве «своих». Может, поэтому и уцелел.
У самого волевого и умного российского человека есть неосознанная боязнь численного перевеса. Это в западных странах практикуются одиночные убийцы и одиночные враги. В Русии всегда шли стенка на стенку. Или стенка на одного.
Но в этот раз Борис изменил своему правилу: визит должен быть интимным (все только свои) и открытым (посторонний гонец). Но чужих туда не надо. Первые шаги надо было делать без сановных бояр.
Стрельцы из царской стражи спокойно отнеслись к появлению Годунова. Его здесь прекрасно знали. Они молча приветствовали его на всех переходах и постах и расступались.
Царь Федор Иоаннович и царица Ирина Федоровна находились в Столовой избе рядом со Средней палатой. Готовились к трапезе после обедни.
Годунов жестами убрал кравчего3 и всех слуг. Потом подошел к царю и тихо сказал:
– Государь, очень плохая новость.
– Говори, Борис, – попросил царь.
– Царевича Дмитрия убили в Угличе.
Царь Федор поднял глаза на Бориса, недолго смотрел на него и вдруг по-детски заплакал.
– Не уберег, – говорил он сквозь слезы. – Не уберегли. Все мы не уберегли.
– А кто? Как? – спросила царица Ирина. – Кто убил?
Годунов вытолкнул вперед гонца:
– Рассказывай.
Гонец, в смерть растерявшийся, отдал царю большой земной поклон:
– Государь царь Федор Иоаннович! Не могу точно сказать. Только царицыны братья утверждают, что это по приказу Битяговских.
– Да им-то зачем? – жестко вмешалась Мария Годунова.
Борис сверкнул на нее глазами: молчи!
– Они уже полгорода перебили, – продолжил гонец.
– Кто, Битяговские? И право, зачем им это? – спросил царь.
– Нет, не Битяговские. Нагие.
Гонец в растерянности обводил глазами расписанные золотом стены, лавки, покрытые красным бархатом и золотом шитой материей. И незаметно удивлялся на царя. Сын страшного Грозного, слово которого с трепетом слушала вся Русия, был тих и слаб. Он даже плакал!
В Средней палате тем временем стали собираться старшие бояре. То ли своих информаторов имели, то ли почуяли что тревожное, то ли просто дела до царского правителя накопились.
– Все. Больше тебе здесь быть нечего, – сказал Борис гонцу. – Иди на двор и жди. За службу наградим.
– Мария Григорьевна, – сказал он жене, – проводи-ка его.
Жена Годунова – старшая дочь Малюты Скуратова – недовольно пошла из палаты. Гонец шел подле нее. И никто из важных бояр – великих Шуйских, родовитых Мстиславских и умных Щелкаловых – не посмел обратиться к нему с вопросом. Помалкивал даже дерзкий Богдан Яковлевич Бельский.
А вопрос явно имелся. Где это видано, чтобы простой, замызганный конник впущен бывал в царские покои? Видно, не простая новость приехала с ним. А кое-кто даже подозревал, что это за новость может быть.
Вслед за женой в Среднюю палату вышел Годунов.
– Государь отправился на молебен по загубленной душе. Убили младенца Дмитрия Углицкого, – объявил он и тут же поправился. – Убили царевича Дмитрия.
Члены Боярской думы зашевелились, стали перешептываться и переглядываться.
Годунов выждал долгую паузу:
– Давайте решать, что следует делать.
Бояре переглядывались, но молчали.
– Так что будем советовать государю?
Никто не спешил отвечать.
– Говори, Василий Иванович, – обратился Годунов к князю Василию Ивановичу Шуйскому. – Твое слово первое.
Мелкий, подслеповатый Шуйский долго шевелил губами, ничего не произнося. Потом со значением сказал:
– Кому-то это очень надо было убить младенца.
Члены царского совета молча оценивали сказанное.
– У кого же это поднимется рука на ребенка? – так же со значением произнес боярин Богдан Яковлевич Бельский.
– У кого надо, у того поднимется, – с еще большим значением, почти с намеком сказал князь Федор Иванович Мстиславский. – В восемьдесят седьмом уже пытались его убить. Когда кормилицу Татищову отравили.
– Ага, – очень громко и тоже со значением сказал правитель Борис, – значит, будем искать среди своих? Боюсь, я знаю многих на это дело охотников, а не одного стрелка.
Думные бояре мгновенно потеряли интерес к многозначительному тону.
– Надо комиссию послать во главе с кем-то из духовенства, из первосвященников, – строго, по-деловому предложил Василий Иванович Шуйский.
Несмотря на мелковатость и неказистую, нелепую внешность, чувствовалось, что он имеет большой вес в этой тяжелой длиннобородой компании. Бояре его сразу поддержали.
– Правильно.
– Тому и быть.
– Посему и решим.
Тут же стали называться кандидатуры людей, вызывающих абсолютное доверие или абсолютно не вызывающих никакого.
Названы были окольничий Андрей Петрович Клешнин, дьяк Елизарий Вылузгин, митрополит Геласий, и главой комиссии дружно назначили Василия Ивановича Шуйского – начальника судной палаты. Выезжать положили сегодня же, чтобы не было смуты на Москве.
– Между прочим, младенец был далеко не ангелом, – сказал Шуйский. – Любил гусей палкой до смерти забивать.
– Любил, когда кур режут и овец. Грешно говорить, – произнес Черкасский и перекрестился.
– Странное у него было имя – Уар! – добавил Федор Мстиславский.
Видно, сановные бояре были глубоко в курсе жизни убиенного младенца Дмитрия (в будущем святого Димитрия).
* * *
Девятнадцатого мая к вечеру отряд в пятьсот хорошо вооруженных пропыленных конных стрельцов в желтых кафтанах с командирами верхами вступал в Углич.
Отрядом командовал самый административно грамотный человек из московских – стрелецкий голова Темир Засецкий. Он догнал отряд в Дмитрове, потому что имел долгую предпоходную беседу с Годуновым.
Отряд был разбит надвое. В середине ехало несколько легких карет с конной охраной по бокам. В них находились члены комиссии.
По дороге на подходах к Угличу навстречу выходил прятавшийся в лесах чиновный люд и подсаживался в кареты. Так что задолго до приезда в город члены комиссии знали и поступки, и имена, и дерзостные слова главных участников бунта.
Отряд вступил на территорию города через Никольские ворота и быстро рассыпался на отдельные группки.
Спасские и Никольские ворота были немедленно заперты, на всех наугольных и средних башнях выставлены караулы. У всех дверей дворца была поставлена охрана. Всех Нагих, какие оказались во дворце, взяли под арест и развели по разным комнатам.
Царица Марфа была в Спасо-Преображенском соборе при гробике с младенцем. Первым делом сановные члены комиссии отправились туда. Надо было проститься с младшим сыном страшного Ивана Грозного. Может быть, последним членом династии.
Князь Шуйский, дьяк Елизарий Вылузгин, Андрей Клешнин и митрополит Геласий в сопровождении десятка стрельцов подошли к Преображенской церкви.
В церкви было пусто. Кроме царицы Марфы, может быть, там находилось два или три близких человека. Никто из горожан в церковь не допускался одетыми в траур людьми из царевичева двора.
На окровавленном царевичевом теле лежал нож убийц. Несчастная мать плакала горько. Долгие слезы побежали по лицам Шуйского, митрополита Геласия и Вылузгина. Зрелище было тяжелейшим.
Уж на что Василий Иванович Шуйский насмотрелся крови при убийце-издевателе царе Иване Васильевиче, а и тот не сумел сдержать рыданий.
Один Андрей Клешнин стоял без слез. Он молча смотрел на мальчика и не узнавал его. Царевич сильно изменился. Как будто в гробике лежал совершенно другой ребенок.
«Как же смерть меняет людей! – подумал про себя Андрей Петрович. – Впрочем, – решил он, – так бывает всегда».
Не медля ни получаса, комиссия приступила к допросам. Начали с Михайлы Нагого. Михайло Нагой заявил, что царевича Дмитрия зарезали Осип Волохов, Никита Качалов и Данила Битяговский.
Михайлу увели в подвал. Передали людям Вылузгина. Применили раскаленное железо. Он твердо стоял на своем.
Стали допрашивать Григория. Григорий сообщил, что царевич накололся ножом сам, в припадке падучей, которая с ним и раньше бывала.
– А почему убили Битяговского? И кто?
Нагой показал, что, когда явился старый Битяговский (42 года!), набежало много народа. Начал кричать неведомо кто, будто царевича зарезал Данила Битяговский со товарищи. И что Битяговского убил черный люд.
Третий Нагой – Андрей показал, что царевич ходил на заднем дворе, играл через черту сваей. И вдруг на дворе закричали, что царевича не стало. Царица сбежала сверху. А он, Андрей, в то время сидел за столом. Услыхав крик, он прибежал к царице и видит, что царевич лежит на руках у кормилицы мертв, а сказывают, что его зарезали.
– Кто зарезал?
– Осип Волохов и Никита Качалов с Данилой Битяговским.
Показания путались и множились.
Стали допрашивать кормилицу, мамку стряпчих.
Никто не признавал, что дал наказ убивать Битяговских. Как-то это само собой произошло. Кто-то из черного люда закричал, кто-то схватился за оглоблю, кто-то вытащил нож.
Стали допрашивать детей: Колобова Петрушку – сына постельницы царевича, сына кормилицы Тучковой и двух детей жильцов Красенского и Козловского.
Испуганные дети тоже показали на убийство царевичем самого себя. Играл он ножом в землерезы. Начался у него припадок. Стал он биться в судорогах, и пошла кровь.
Мамка Волохова рассказала о ранешних приступах царевича. Что он грыз руки и кормилице, и мамке, и даже от черной болезни поранил сваей царицу мать. В один приступ обгрыз руки дочери Андрея Нагого. Еле ее от него отобрали.
Эти приступы царевича очень заинтересовали Василия Ивановича Шуйского. Прекрасно помнил он приступы бешенства и садизма папочки царевича – Ивана Грозного. Он все спрашивал о них и спрашивал. И думал: «А каков был бы царевич на престоле? Может, правильно, что Господь Бог прибрал его. Прости меня, Господи!»
Подошли с другого конца. Кто первый ударил в колокол?
Ничего не прояснилось. Получалось так, что все слышали колокол, но никто не приказывал звонить.
Вдовый поп Федот Офонасьев, по кличке Огурец, говорил, что услышал звон у себя дома, что звонил сторож Кузнецов. А он, Федот, зазвонил уже потом, когда царевича убили.
И приказал ему звонить Михайло Нагой.
Сторож Кузнецов утверждал, что звонил он как всегда, а не из-за царевича. А большой звон был уже после.
Спросили Нагого, зачем давал приказ звонить? Нагой ответил, что сам услышал звон, чтобы мир сходился, у себя дома и только после этого прискакал во дворец.
Применили пытки. Благо в комиссии был специалист. Никаких сенсационных открытий не сделали.
И все это время люди стрелецкого стольника Засецкого держали город под жестким контролем. Ни один человек, даже посланный самим коварно умным Шуйским, не покинул город, не будучи обысканным с ног до головы до последней одежной застежки.
И никто почему-то не заметил отсутствия врача-наставника влаха Симеона. Как будто его никогда и не было при дворце.
И никто не обратил внимания на несуетливое присутствие доверенного лица Афанасия Нагого, его слуги и вечного спутника, крепостного Юрия Копнина. Он незаметно и тихо, но очень навязчиво проводил какую-то свою политику среди обслуги.
Этот человек, полутоварищ-полуслуга Афанасия Нагого, сочетал в себе психологию и все качества феодала и крепостного раба одновременно. Он не делал ошибок и своими советами спокойно направлял следствие по нужному Афанасию Нагому руслу.
Старший из Нагих, Афанасий Федорович Нагой, был видным, устоявшимся государевым человеком. Служил в посольском приказе еще у Ивана Грозного. Долгое время был послом русского царя при крымском хане. Дважды опасным считалось это место. Многие на нем теряли голову. А он уцелел, и с прибылью.
Сам Афанасий, может быть, вел бы дело лучше и тоньше, чем его наперсник. Копнин работал грубее, но все равно он абсолютно не делал ошибок.
В результате долгой и обстоятельной работы московская комиссия пришла к выводу, что царевич сам обрушился на нож из-за недогляда царицы и всей женской обслуги.
Что все угличские Нагие – Михайло, Андрей и Григорий – виноваты в побитье государевых людей: Михайлы Битяговского с сыном, дьяков и многих служилых и жильцов.
Виноватой сильно нашли царицу Марию в подстрекательстве к убийствам и в недогляде. Виновата была и вся царская обслуга.
Царицу пока оставили в покое. Всех Нагих в цепях увезли в Москву.
Теперь город с ужасом ждал государевой расправы.
Прошла молва, что татары выходят из Крыма. А в такое время любая попытка смуты жесточайшим образом подавляется.
Кажется, монета правителя Годунова упала орлом вверх.
* * *
Девятнадцатого мая в глубокую ночь, в дождь, в ворота английского подворья в Ярославле раздался дикий стук. Видно было, что пришедшие – не самые застенчивые гости и пришли не зря. И что они достучатся до своего.
Английский посол Горсей, располагавшийся там в эту пору, поднял на ноги вооруженную охрану, и его люди с зажженными факелами подошли к воротам. За воротами находился всадник, его впустили.
Это был старый знакомый Горсея по английским сношениям еще при Иване Грозном – Афанасий Нагой. Он спрыгнул с коня, отдал поводья охране и просил Горсея провести его в свободную комнату для разговора.
Афанасий рассказал, что в Угличе беда: люди Годунова убили царевича. В городе бунт. Царица при смерти. У нее припадок, судороги, выпадают волосы, и срочно нужны лекарства.
– Почему люди Годунова? – спросил Горсей.
– А чьи? – в ответ спросил Афанасий.
Горсей растерялся. Поддерживать такой разговор в стране, где всем ведал хитрейший правитель Борис Федорович, было опасно.
И если царице плохо, то почему за лекарствами прискакал дипломат самого высокого ранга, а не слуга? Причем он ехал за лекарством верхами более ста километров – из Углича в Ярославль?
Горсей не рискнул вдаваться в подробности. Его многолетнее знакомство с этой более чем странной страной научило его как можно больше думать и по возможности вообще не говорить. Особенно с государевыми людьми. Лучше лишний раз сочувственно по-азиатски поцокать языком.
