Наискосок, по оконным диагоналям, вразрез – из небытия в никуда, из вечности в вечность – безгромно прыгают ломаные молнии мрака.
За окном – тяжелая синева.
Душная кубанская ночь, не боясь лампы, врывается в комнату. Мы выталкиваем ее внутренними ставнями наружу. Но это бесполезно: микробы ночи заразили комнату мраком: он гнездится в углах, таится под стульями, он берет ламповый свет в теневое карре. Впервые я постигаю совершенно бесспорную истину: стоит потушить лампу – и в комнате станет темно.
Предрабочком торопливо исполняет распоряжения Кондратенки. Байковое одеяло повисает на окне пеленой отчужденности и неуязвимости; я верю в это одеяло – его не прошибут ни пули, ни снаряды. Кондратенко запирает дверь, оставляет ключ в скважине и вешает на него свою гимнастерку.
Предрабочком нежно твердит женское имя. Он сойдет с ума в эту ночь.
Наконец приготовления кончены.
Кондратенко тушит лампу усами…
Предрабочком расположился в дальнем углу. Я уверен, что он не спит: слишком уж тихо в его углу. Он, должно быть, весь сосредоточился в храбром, выжидательном безмолвии.
Кондратенко засыпает раньше всех. Храп его, как визжанье пилы, не дает мне заснуть. Я прислушиваюсь к шорохам и отдаленным звукам. Все может быть. Но может и ничего не случиться. Поэтому нужно заснуть.
Заснуть! Заснуть!
Мне кажется, что комната кишит черными молниями. Они обжигают мое лицо, я прячусь от них под одеяло.
Чтобы скорее заснуть, я вспоминаю впечатления дня.
… Сколько таких дней, полных риска, пережили мы с Кондратенкой вдвоем за время этой поездки с мандатами областкома! Мы видели пожарища, видели трупы, видели стонущих людей. Но мы не видели врага. Он неуловимо скрывался в степях.
Сегодняшняя ночь должна быть завершеньем.
День был маревным, знойным.
В большом пустынном дворе совхоза мы соскакиваем с тачанки и отпускаем подводу.
Мы стоим с Кондратенкой во дворе растерянные и недоумевающие.
Всюду мы были встречаемы собачьим лаем, шумом работы, скрипами повозок, голосами людей и животных.
Здесь же загадочная тишина притаилась во всех углах.
К нам никто не подходит, чтобы спросить у нас документы, нас никто не встречает, да и людей ни вблизи, ни вдали мы не видим.
– Тут что-то было, – с угрюмой многозначительностью говорит Кондратенко…
… Я осторожно высовываюсь из-под одеяла. В комнате мрак. Он меня удивляет тем, что он такой темный. Нетопыриные взмахи чудятся мне во мраке. «Дядя Миша, ты спишь?» – хочу я сказать ему, хотя и знаю, что он спит. Но нет, его не нужно будить. Это возятся крысы. Предрабочком, наверное, слышит мое дыхание. Если я кашляну, он может наделать переполох. Я опять укрываюсь под одеяло…
… На середине двора лежит плуг с комьями земли на лемехе. В беспорядке валяются бороны, косилки, хода, а у огорода мертво чернеет паровая молотилка.
Мы ходим по двору, заглядываем в клетухи.
Я иду в конюшню. Не слышно лошадиного храпа. Из конюшни несет навозом и еще чем-то, до тошноты неприятным.
Я растворяю ворота конюшни и в то же мгновение отступаю назад: я вижу смерть – в полутьме над кормушками сизо тускнеют бесстыдные тела. «Да здравствует коммунизм!» – написано на знамени. Оно свешивается с перекладины на увядшие головы. А поверх этих бедных миткалевых слов дегтем выведено: «До скорого свиданья! – Зеленый Кречет».
Я хочу пересчитать количество тел, но глаза мои считают буквы на знамени «Зеленый Кречет».