Loe raamatut: «Дыня», lehekülg 3
Так значит, он и сюда добрался?
Оттого ли, что я слишком резко открыл ворота и тем самым произвел движение воздуха, или по какой другой причине – тела, висевшие неподвижно, качнулись, а одно из них повернулось ко мне лицом и уставилось на меня открытыми глазами, полными довременного хаоса…
– Дядя Миша! Кондратенко! – бегу я к своему спутнику.
Меня раздражает то, что чекист так улыбчиво и соображающе поводит глазами. Чего тут соображать?
– Кондратенко, ты посмотри, посмотри!
Я сажусь на плуг. Потные руки мои холодеют.
Дядя Миша, придерживая кобур, направляется к конюшне.
Но не успевает он сделать и трех шагов, как в дощатом нужнике раздается скрип, затем чуть-чуть приоткрывается дверь, а через минуту оттуда выскакивает взлохмаченный человек, рябоватый и почерневший, как те…
Босые ноги его путаются в рваных и грязных штанах.
Человек приближается к Кондратенко зловеще-боязливой походкой. Он искоса посматривает на наши наганы и на опасную грушу, висящую на поясе у Кондратенки.
– Вы кто такие будете? – злобно говорит он и вытаскивает из-за пазухи наган, держа его за дуло, а не за рукоять, и высоко поднимает над головой.
Усы чекиста приготовились к полету, но он спокоен. Медленно поднимает он с земли соломинку, берет ее в рот и подходит вплотную к человеку.
– А как ты думаешь, кто мы такие?.. Э-э, брат, да у тебя патронов-то нет. Сейчас мы тебе дадим.
Проходит минута. Человек держит в руках наши документы, руки его трясутся.
– Они тоже с партийными документами были, – говорит он, дергаясь, – тоже при звездах. И мандатики предъявили.
Дядя Миша хлопает его по плечу.
– А ты рассказывай по порядку. Не сомневайся. Ты сам-то кто?
Человек долго силится выговорить одно слово:
– Пр… пр… пр… предрабочком…
… Наганам душно. Я испытываю необходимость приподнять подушку. Я ощупывая наган рукой, глажу его. Он стал теплый. Мне кажется, что он вздохнул всем своим дулом. Дядя Миша храпит. Мне надоело молчать. Я знаю, что предрабочком меня услышит, он ведь уверен, что я не сплю. И я говорю самым тихим шопотом:
– Ты что же, товарищ, не спишь?
– Рад бы заснуть, – револьвер мучает…
– А ты спи. С нами спокойно. Помирать – так вместе. Спи! Бывает хуже.
Я опять забиваюсь под одеяло. Одолевает сон. И уже в полусне вспоминаю я.
… Дядя Миша, соображая, соединяет глаза невидимыми линиями с кончиками усов. Потом отпускает усы в степные пространства.
– Где же люди-то? – спрашивает он предрабочкома.
– Люди в конюшне! – кричу я. – Идемте за мной.
Должно быть, это было неосторожно с моей стороны: предрабочком затрясся всем телом, лицо его запрыгало в страшных конвульсиях, глаза вдруг затяжелели железом и от тяжести готовы были вывалиться. Тополя, уходящие в небо, качнулись, ветер прошелестел их листьями, и вдруг, как будто из глубины земли, в воздух, в пространства, в поля вылилось одно горькое слово:
– Жинка! Жинка!
Так значит, одна из висящих там, на перекладине, – его жена…
Молчание. Кондратенко подходит вплотную к предрабочкому, обнимает его неуклюже и ласково.
– Послушай, товарищ, мы это понимаем. Ты на меня посмотри. Не поверишь, – мы, брат, сами такое вынесли…
И в его глазах засвечаются отсветы каких-то далеких и страшных видений.
Предрабочком доверчиво смотрит на Кондратенко.
Зеленые налетели вчера. Они успели забрать лошадей, перерезать скотину и птицу, повесить десять рабочих, но не забрали имущества. Они обязательно нагрянут в эту ночь.
