Loe raamatut: «Дыня», lehekülg 5
– Спать, спать пора! – говорит он…
Да, я вспоминаю еще:
Мы входим в этот большой барский двор. Паркетные полы рассохлись, и кажется, что от наших шагов весь дом трещит и колеблется… Мы идет по комнатам не час и не два, а бесконечно долго.
И вот эта комната. Летучие мыши исчертили весь горизонт. Они безжалостно гасят закат.
Дом пуст, в дому ни души, кроме нас.
Но мы забыли осмотреть другие комнаты, шкафы и столы… А вдруг кто-нибудь притаился? В самом деле, я слышу скрип дверей, кто-то ворочается в нашем гардеробе. Нас сейчас окружат, схватят, уничтожат. Да ведь, может быть, во всех углах притаились враги? Я слышу их шорохи. Летучая мышь носится по черным комнатам и отпирает зубами шкафы и двери. Она выпускает своих сообщников из засады…
Паркетные полы скрипят.
Гранате невмоготу лежать на столе. Сейчас она взорвет мрак, револьверы разрешатся от свинцового бремени.
И вот уж нетопыриные крылья шумят надо мной…
Летучая мышь срывает с моей головы одеяло.
* * *
Мне все понятно: к нам ломятся.
Председатель рабочкома вскакивает и мечется в темноте, натыкаясь на предметы. Я слышу, как он тормошит дядю Мишу. Кондратенко приподнялся на локте и шопотом проговорил (голос у него все-таки дрогнул):
– Не шевелись.
Извне слышатся новые стуки и грохот.
Паркет расскрипелся.
Я беспомощно сжимаю отяжелевший наган и слышу всхлипывания предрабочкома: он уже не может владеть собой. В его словах – безумная храбрость и сумасшедший страх.
– Опять, опять… – шепчет он. – Жинка… Они будут в револьвере, слушай…
Я хочу думать о близких врагах, но мысль моя вертится около предрабочкома. «Он сидит на полу», – думаю я.
– Перестань! – сердито обрывает его Кондратенко.
И босиком, по-кошачьи он подходит к двери. Он стоит у двери: это я чувствую по его сипловатому дыханию.
Стуки раздаются все громче.
В коридоре, в комнатах слышны чьи-то тупые шаги.
Я хочу думать об этом, но в моем уме всплывает вдруг далекое воспоминание детства: ветер сорвал с меня, трехлетнего, ватную шапочку и помчал ее по тротуару. Я догоняю, догоняю, ветер гонит ее все быстрее.
«Но что мне делать с наганом? – силюсь я отвязаться от неуместных воспоминаний. – Он у меня совсем лишний».
Предрабочкома больше не слышно: может быть, он умер в своем углу.
И опять доносится скрип рассохшегося паркета, шаги и стуки.
Сейчас случится необыкновенное в моей жизни. Как жаль, что вчера не отправил письма! Умереть… Висеть на перекладине в конюшне…
И, готовый уже ко всему, я кладу наган на подушку: все равно он мне не поможет.
Дядя Миша безмолвствует.
Мне хочется крикнуть ему: «Открой же дверь!» Но Кондратенко спокоен. Он изводит нас своим спокойствием.
И он дождался-таки, что в дверь стукнули и начали дергать ее. И чей-то простудный кашель слышится там, в непроглядной ночи.
Наступает самая рискованная секунда. Но вместо того, чтобы действовать, я со странным спокойствием думаю: откроет Кондратенко дверь или будет палить насквозь?
В это мгновение раздается металлическое щелканье, подобное щелканью взводимого курка.
(Позднее я сообразил, что это дядя Миша повернул ключ в дверной скважине.)
Летучая мышь трогает мои волосы. Нетопыриные молнии пронизывают все мое тело.
Я судорожно закрываю глаза: я не хочу видеть смерти.
Но свет и сквозь веки проникает в мои зрачки.
Он настолько ярок, что я не в силах держать глаза закрытыми.
