Змий Огнеярый. Мистический детектив

Марья, весело сбивая головки клевера, быстрой походкой, чуть заваливая шаг, направилась к магазину. Миновав луг, она невольно остановилась, залюбовавшись открывшимся ей видом на реку, на монастырь, казавшийся игрушечным и ненастоящим, на другой стороне круглого, высокого берега. Маковки церкви сияли на сплошной голубизне чистого неба. А позади монастыря река, как опрокинутое зеркало, виднелась почти до самого горизонта и петляла, петляла бесконечное число раз, пока не уходила в туманную даль, затемненную лесами.

– Как прекрасно… И как тут мало людей… – прошептала Марья, теребя косицу.

Река, через которую в узком месте были переброшены клади, искрилась рябью течения. На другой стороне под монастырем белел известью одноэтажный, под синей крышей, магазин, а чуть поодаль шла дорога, разветвляясь одним концом в монастырь, другим – в городок.

По этой дороге изредка ездили автомобили. На берегу кое-где виднелись палатки, машины, рыбаки. Около магазина топталась лошадь, выпряженная из телеги, стоящей на асфальтовом пятачке. Это привезли из монастыря свежий хлеб.

Хлеб благоухал кругом, наполняя пространство неким чудным, детским воспоминанием, когда боишься Бабу-ягу, репейника в волосах и недалеко ушел от молока и коржика на полдник. Марья, спеленатая этим запахом, двинулась в магазин, чая скупить все виды хлеба и еще что-нибудь.

В дверях она чуть не столкнулась с разгружающим машину крепким бородатым мужчиной в круглых, как у Троцкого, очках и с голой бритой головой.

– Ну, бабонька, чего ты? Туда или сюда сдвигайся! – сказал он, напирая дощатыми лотками.

Марья метнулась в сторону.

– А купить сейчас можно будет? Разгрузите и станете продавать? – робко спросила она продавщицу, склонившуюся над книгой учета, – молодую девицу в серой косынке и длинной юбке.

– Погодите на улице, – сказала та, не поднимая глаз от книги, что-то туда вписывая. – Ситный? Бездрожжевой? Сколько? Семь… Так, серый, черный… Коврига медовая… Восемьдесят по пять…

Марья вышла на солнце. Возле магазина, стоящего на асфальтовом островке, было жарко. Голос продавщицы неприятно дребезжал из открытого зева магазинного дверного проема.

«Искупаться бы!» – подумала Марья.

С холма она хорошо видела на другой стороне реки и дом Палладии, и вообще всю улицу, уставленную темными домами, еще четче выписанными на свежих красках неба и травы. По полям начала распускаться белыми островками кашка. Желтели лютики, дикая мальва высовывала сиреневые головки, покачиваясь от легкого ветра.

Мимо Марьи быстрым шагом прошла Марионилла, одной рукой крепко уцепившись за свою сумку-почтальонку из джинсы, а второй поддерживая синюю юбку. На Марью она глянула искоса и без тени ответной улыбки.

Марионилла спустилась к кладям, перебежала речку и по тропинке стала подниматься к дому. Марья с легкостью прослеживала весь ее путь. Лошадь, похрустывая, обрывала осот с края дороги. Вдали, слева, на той стороне реки, весело ругались мужчина и женщина, бегая друг за другом с полотенцами вокруг машины. За ними курились костры маленького лагеря байдарочников.

– Вечером у нас тут еще веселее. А завтра паломники приедут. Вы не паломница? – спросил Марью приятный голос.

Она обернулась. Это был тот самый человек в круглых очках.

– Н-не… Я собираю фольклор, то есть… типа того… – ответила Марья.

– Я сам тут недавно, всего второй год, – вздохнул человек, снял очки и стал протирать их подолом клетчатой рубашки.

– Тут как-то странно все смешалось. Мои хозяйки – старой веры… Монастырь – обычный… Еще, говорят, иеговисты жили…

– О да. Обычный, да не совсем. Не знаю, можно ли вообще называть монастыри обычными… Кстати, меня зовут Георгий. Я пеку хлеб и живу в монастыре. Трудником пока.

Марья смутилась и покраснела.

– Марья, – коротко представилась она.

– Не Мария?

– Нет, именно Марья.

– А… Ну, это в какой-то мере даже забавно. Я сам крещен Георгием, а как только меня не называют! И я, знаете, не имею желания возражать. А в детстве-то: и Егорий, и Аллюрий, и даже Ягуарий мать меня называла. Шутница была…

Марья улыбнулась.

– У вас, наверное, характер мягкий.

С колокольни донесся легкий, ажурный звон.

– Как вы? Верующая? – дотерев очки и перестав щуриться, спросил Георгий.

Марья посмотрела на него. Он выглядел немного странно. Босой, в обрезанных по колено джинсах и рубашке навыпуск. Да еще бритый наголо.

– Да так, без фанатизма. А вы? Грехи замаливать приехали? – без тени улыбки спросила Марья.

Георгий пожал плечами.

– Да. Христианство – очень удобная вера. Можно грешить всю жизнь, а потом однажды приехать в монастырь и стать хорошим. То есть… грехи тебе отпустят, это совершенно точно. Другое дело, хватит ли у тебя самого разумения понять, что ты прощен. Люди – наглые существа. Они порою приписывают себе какие-то качества, которые невозможно ниоткуда получить. С ними можно лишь родиться.

Марья, качнувшись на пятках, заложила руки за спину.

– А хлеб сегодня будут продавать? – спросила она.

– О, хлеб… – спохватился Георгий. – Я напою лошадку и провожу вас. Хотите?

Марья вошла в магазин. Георгий зашел с нею.

Магазин, построенный после войны из разрушенной прибрежной часовенки, имел одно помещение, разгороженное на задний и передний «приделы», как в храме, и торговали тут теперь не как в обычном сельпо, а как в монастырской лавке: медом, настойками, хлебом, вареным сыром, кислым молоком в красивых высоких бутылках зеленого стекла, пряниками с изображением монастыря… Целый угол был отведен под несъедобные товары типа сувенирных кружек, тарелок, православных календарей на любой вкус и убогого текстиля китайского производства: платков и юбок с дикими, не монастырскими принтами.

– Света, посоветуй девушке, какой у нас хлебушек самый вкусный, – сказал Георгий продавщице.

Света, уже отложившая амбарную книгу и сидящая над судоку, махнула головой в косынке.

– Ты сам печешь, ты и советуй. Кому, как не тебе, лучше знать-то?

– А я люблю весь свой хлеб. Но вот ковриги с изюмом – больше всех. Вы же Палладии берете? Ей иногда наш пономарь Савва носит. Или я. Она ест только серый. Серафима любит сухарики мочить. А вы попробуйте вот – кукурузный с семечками…

Марья снова покраснела.

Но тут в магазинную прохладу ворвался молодой монашек с еле заметными усиками.

– Георгий! Тебя игумен требует. Быстро, быстро! – задыхаясь, сказал он и уперся руками в свои колени. – Уф… в гору да с горы…

– Игумен? – Георгий помрачнел и растерялся. – Еще увидимся, Марья! Думаю, вам наш хлеб понравится… – И обратился к монаху: – Савва, давай ящики грузить и вместе поедем.

– Давай.

Савва и Георгий вышли из магазина на жару. Над монастырем все звонче, все причудливей гудели и позванивали колокола.

– Хороший мужик, – сказала Света, не отрываясь от судоку. – Выбрали чо, нет?

Марья, пробежавшись взглядом по полкам с хлебами, красиво завернутыми в пергамент с логотипами монастырской пекарни, кивнула.

6.

«Что-то в этом есть… И в ней что-то есть», – думал Георгий, поднимаясь в гору рядом с телегой, на которой, болтая ногами, сидел Савва и, задыхаясь, рассказывал о недавнем происшествии.

– И до нуля, брат, до нуля срезан! И там же погнил… Никак дня три лежал под росой, а там дождь – и все загублено.

– А вообще, кто сеял-то? Зачем?

– О! То разве наше дело? Я как-то спрашивал у отца Евлампия, так тот закидал руками: мол, не лезь, отец настоятель сам разберется! Землю, говорит, дали на время чужим. А что за чужие, в ум не возьму. Кто они могут быть? Кто угодно…

– А кто там в колокола разыгрывает вместо тебя?

– Это иеромонах. Так хорошо, так славно, а?

– Славно… – сказал Георгий, задумавшись.

До ворот монастыря они молчали, но когда, грохоча колесами, поехали под ворота, Савва спрыгнул и, коротко попрощавшись с Георгием, скрылся в дверях трапезной. Ему пора было читать за трапезой жития.

Настоятель разоблачался в ризнице после службы, и Георгий пошел сразу к нему.

Дьякон, бледный молодой человек с клочковатой бороденкой, беседовал с настоятелем, когда постучался Георгий, но почти сразу вышел. Настоятель, в одном подряснике, подвязанный пояском, принял пекаря наедине.

Его высокопреподобию настоятелю Ионе не исполнилось еще и пятидесяти. Вид у него был грозный из-за сросшихся бровей и орлиного носа да вечно спесиво изогнутого рта. Это отвращало от бесед с отцом настоятелем огромное количество мирских, желающих «попроситься на житье» в монастырь. Обычно он отсылал всех к иеромонаху Иллариону Бойкову, который видел людей насквозь, потому и дожил без единого седого волоса до девяноста пяти лет. Илларион скрепя сердце называл настоятеля «батюшка» и не очень любил за то, что, приехав из Питера, тот принялся начальствовать «столично и архиглавно».

Действительно, отец настоятель обладал некой деловой жилкой. Он вскоре устроил свечной заводик на правом берегу реки, а рядом построил пекарню и кафе для туристов-байдарочников с кемпингом для заезжих автомобилистов. Все это приносило монастырю приличный доход. Построили новый келейный дом, гостиницу для паломников на двадцать четыре комнатки и отдельную трапезную для них.

Полуразвалившаяся школа, заброшенный табор*, на котором давно уже не ремонтировали сельхозтехнику, были обнесены забором и зафункционировали под началом неких «хозяев».

Марья этого еще не знала, зато Георгий уже видел арендатора Резо и его визави Аслана, которые бурно пререкались, стоя в центре перед магазином, и сердито хлопали дверцами внедорожников.

Но неужели они?

– Ты почему самоуправствуешь тут? – отвернувшись к оконцу и застегивая мягкую, из кашемировой шерсти рясу, гулко спросил отец настоятель. – Мне голову-то оторвут!

Георгий пожал плечами и глянул в угол, где было расставлено несколько мышеловок.

– Да я же не вред сделал…

– Для тебя не вред. Эх…

Настоятель вопросительно взглянул на потупившегося Георгия.

– Ты знаешь, что весь их урожай погубил? Весь! – и возвысил голос: – Они завтра приедут, а что я скажу?

– Скажите, что милиция-де дозналась.

– Да что ты! А милиция тут кто? Бушин, этот кривой участковый? Ты его хорошо знаешь, Георгий? А?

Настоятель тщательно расправил складки одежд.

– Знаешь ведь, житье наше тяжкое: девство, послушание и труд. А куда тебе дальше трудника с таким самомнением?

Георгий покраснел и взглянул на настоятеля.

– Простите меня великодушно, отче, но я терпеть злонамеренность не могу. Я же вижу, что совершается лихо! Я сам после войны был в такой удавке, что лучше бы сразу помереть.

– А что плохого совершается, скажи ты мне? То, что кто-то выкашивает чужой посев, – это разве не зло?

– Но это же мак!

– А булки с чем?

– Я вас умоляю, какие булки!

– Ты как со мной разговариваешь, Георгий! – громогласно крикнул настоятель, так что казалось, его услышали на улице. – Ты где? Ты у меня не смей! Если отобьюсь, то останешься: ты пекарь годный, что и говорить. А если нет – то вылетишь отсюда. Вскорости причем. Иди.

– Благословите… – склонился Георгий.

Настоятель перекрестил его размашисто и рассеянно и чуть было снова не разругался.

– Я скажу, что приезжала милиция из района, – сказал он, сдержавшись, – и скосила. А если Аслан у тебя про солому спросит… Говори, что перетаскал кто-то ночью.

– А Савва сказал, что после дождя солома погнила… – подсказал Георгий.

– Нет. Кто-то с края солому перепер. Там еще хватит на все про все. Может, Резо из табора… Ну, иди, иди с Богом!

Георгий отступил назад и вышел прочь, выдохнув.

Настоятель покачал головой, огладил широкую, как лезвие топора, черную бороду и перекрестился на крест колокольни, хорошо видный из окошка.

– Ну, а истинно – бесовское дело. И зачем связывался? Хорошо, Георгий спас, – сказал он тихо.

7.

Вечером Георгий пошел к бабке Палладии и старухе Серафиме с сумкой хлеба. Было у него немного времени: он сделал всю работу наперед, чтобы отпустили на час-полтора. Отец Евлампий, эконом, ценил его за исполнительность, неутомимость и силу, а также за неизменную покладистость.

Согласно обычному порядку, Георгий должен был вскоре стать послушником, а после принять постриг. Но ему, погруженному в раздумье над собственной жизнью, все еще мерещился выбор.

Он за то время, что провел в монастыре, уже привык к постоянным прихожанам из райцентра, к бесконечным отпеваниям здешних обитателей, к бабкам-ведьмам на белокаменной паперти по праздникам. Наблюдал, как вымирают деревни, запустошивается пашня, как приходят новые хозяева, и роют, и копают, и достают со дна земли и воды все, что пожелают, а то, чего природа не в силах создать, – создают вопреки и во вред этой природе. Кругом враги, думалось ему, и он вел себя внимательно и сдержанно. А дисциплины в наблюдениях позволяла добиться монастырская жизнь с ее ранними подъемами, трудами и молитвами.

С братией – с тридцатью монахами, двумя старцами и начальством – он дружил, безропотно выполняя все поручения и работу. Вставал в полпятого утра, чтобы к шести булки уже были посажены Саввой в печь, огромную, как пасть кашалота: отец настоятель увидал такую на заморском сайте в Интернете, перерисовал чертежи и вызвал из города мастеровитого печника.

Георгий шел по тропинке вниз, к селу, любуясь панорамой. Стоящие в два ряда дома, озеро, совершенно круглое, чуть с краю села, рядом с заключенным за забор табором, вдали обширный луг, а на горизонте – словно море, дышащее белым паром, и совсем мелкие, как хвойные иголочки, воткнутые в бахромчатый край леса, трубы большого города. Там, кажется, конец земли.

Лето короткое, мощное, густое. Цветы и травы тяжелые и пахучие. Солнце будто тянется, задерживаясь в меду закатных красок, и не может убраться на покой. За ним хвост, как от круто падающей кометы. Хвост аделаидовый*, малиновый, желтушный, облачно-сиреневатый.

Георгий перебежал клади. Идя мимо «табора» бывшей колхозной станции по ремонту тракторов и прочих сельхозмашин, послушал какой-то нарастающе-конвульсивный гул непонятных механизмов и повернул к дому Палладии.

По двору ходила Марионилла, помыкивая и рассыпая немногочисленным курочкам черные сухари, пережженные в печке. Увидав Георгия, она демонстративно отвернулась, показав торчащие под тонким платьем лопатки немного искривленной юношеским сколиозом спины. Собака Чамба, рыжая и беспокойная, подбежала к Георгию и стала лапиться, захватывая его колени и вертя головой. Марионилла, увидев Георгия некрасиво натужно улыбнулась и замерла с зацапанной алюминиевой мисочкой в руке, просверливая его взглядом.

Георгий глянул в ответ и отвёл глаза, почувствовав внутренний негатив от Мариониллы. Правильно говорят, что немые говорят глазами.

– Чамба, хорошая девочка… На тебе хлебца… – сказал Георгий, улыбнувшись, и достал из кармана брюк кусочек сухой краюшки. – А хозяйки твои где?

Он прошел в сени, тукнул дверями у мостка, чтобы услышали.

– Хозяюшки! Деушки, баушки! Я вам хлебушка принес.

Его встретила Серафима с обычным равнодушно застывшим лицом, но с искрой радости в молодых и лукавых глазах. Палладия спала на своей высокой кровати, отвернувшись к стенке. Ее заботливо укрывала Марья, одетая в цветной хлопковый свитер и джинсы, слишком короткие у щиколоток.

– Матушка, я вам принес хлебушка и еще хотел вас попросить… – Георгий замер, втянув воздух. – А самовар ставили?

– Ставили! – сказала Серафима. – Но ужжо выпили. У Палладии опяць голова болит, вот поляцили, положили.

Марья, смутившись, протянула Георгию руку. Тот взял ее за сухую ладошку и отпустил, почувствовав тепло.

– Ну, пускай спит. Тогда вот хлебушек, а я вашу гостью прогуляю с полчасика, – сказал Георгий, заторопившись и отчего-то зашмыгав носом. – Хорошо?

Марья, улыбнувшись Серафиме, обула мокасины и легко выскочила на крыльцо. Марионилла прошла ей навстречу тяжело и шумно, как груженая баржа, задела костлявым бедром Георгия и скрылась в своей комнатушке за занавеской.

– Ой… Сегодня она что-то совсем не в духе! – сказал Георгий настороженно. – Так пойдемте?

Марья кивнула.

– Только ненадолго. А то я травками чайными надышалась и, думаю, засну скоро.

Они медленно пошли по улице, разговаривая неторопливо и легко. Поговорили о политике, о погоде, о красоте здешних мест. Скоро наедут дачники, туристы, паломники. Скоро жизнь вернется сюда.

– Не понимаю, почему тут никого не осталось? – удивленно спросила Марья Георгия. – А вы не знаете? И какими судьбами вы тут, если не секрет?

Вечер уже забрал голоса у птиц. Над пустыми дворами висело закатное томление, и комары с жужжанием отшатывались от рябиновых веток, которыми Георгий снабдил и Марью, и себя для более спокойной прогулки.

– Знаете… А можно я на «ты» перейду? – спросил он, погладив бритую голову и поправив очки.

– Можно, чего уж там…

– Только хотел сперва спросить, что вы за чай пили, – и Георгий искоса глянул на Марью.

Марья чистосердечно ответила, что Марионилла поит Палладию каким-то особым чаем, от головы. Серафима сказала, что Марионилла как раз и приехала из города, чтобы лечить сказительницу всякими снадобьями и травками.

– Может, она ведьма какая-нибудь? – засмеялась Марья и сморщила нос, став совсем молодой и озорной. – Или вы в колдовство не верите? Мне что-то про змея огненного рассказывали… Вы не видали тут змеев?

Георгий с сожалением покачал головой.

– Ох, мне, как Георгию, пришлось бы с ним бороться! Но нет, не видел. А все-таки, чай… Пригласите меня как-нибудь, когда она будет ей голову лечить.

– А что? Что-то не так? – обеспокоилась Марья.

– Да нет…

– Ну, расскажите, что вас сюда привело.

Георгий, еще немного пройдя по грунтовке, вдруг взял Марью под локоть.

– Пойдем, посидим на кладях, там хорошее место. Вода журчит.

Марья согласилась, немного вздрогнув от неожиданности. Но это была приятная неожиданность.

Они сорвали еще веток отбиваясь от комаров и пошли вниз по тропинке к реке, которая текла спокойно и величаво, кружась и завихряясь куда- то, возможно, к большой воде, к огромному пространству.

– Я как эта речка, – подумала Марья, – Стиснули меня мои берега и дыхнуть тяжело. Вот… если бы вырваться…

На кладях уже попрохладнело. Георгий снял с себя флисовую куртку, оставшись в простой клетчатой рубашке с коротким рукавом, в которую обычно наряжался, когда выходил из монастыря по мирским делам, и накинул Марье на плечи.

– Я бабушкам часто хлеб ношу, но в доме ни разу не был… Марионилла всегда забирает… на самом, почти, на порожке. Это из-за вас… из-за тебя то есть, сегодня зашел. Еще хожу за монастырь, в Хамово. Там народу побольше. Место поглуше, возле леска. Там холмы есть, и с них хорошо закат видно. Я тут всего второй год, а каждую зиму смотрю, как небо играет. Не насмотрюсь. Такие цвета редки. Только над Москвой бывают: над ней ведь в морозные вечера такие краски блещут, каких нигде больше не увидать.

– Это да. Но я живу не в Москве. У меня в Черноголовке комнатка. Я оттуда езжу в Москву на работу. Предлагали в общежитие переехать, на Бауманскую, но я, честно говоря, нажилась в общежитии. Я ведь с шести лет в детдоме. Хорошо еще, взамен родительской квартиры правительство выделило мне комнату. Свою, – сказала Марья не без гордости и заболтала ногами над бегучими водами Пини. – Однако вас… тебя на разговор не вытащишь!

– Да я…

– И не очень-то открываетесь… ешься кому попало…

– Ну, ты не кто попало. Да что рассказывать… Родился, женился… Как часто бывает, ранний брак рухнул. Пошел служить в милицию, попутно учился. Работал я лет десять: и опером был, и потом на Петровку попал в ОБЭП… Родился, кстати, я в Холмогорах, и меня, как Михал Васильича, занесло в столицу. А уж как началась эта свистопляска в девяностые… Я уже к первой чеченской был не юный, а поехал воевать. Повоевал, посмотрел, каково это… Всегда мечтал о войне – с детства. Думал, что там подвиги, там лучшие качества человека открываются: и честь, и доблесть, и сила, и милосердие, и справедливость. Пусть всё на крови, но там не так, как в обычной жизни… Оказалось, все наоборот. Война, даже самая короткая, самая маленькая, – это показатель того, как разложилось общество. Там сразу все пороки видны. И они так ужасны! Так неизлечимы…

Марья смотрела на воду, и у нее начала кружиться голова. Георгий рассказывал, а она, слушая внимательно, думала о том, что всякий человек ищет себе испытания. Хоть какого-нибудь: будь то война, голод или адреналин от быстрой езды. Без испытаний человек ничто, каждый это понимает. Кто без испытаний живет – становится растением, бурьяном.

– А еще у меня глаз стеклянный, – сказал Георгий.

Марья повернула голову и уставилась на его лицо, уже с печатью немалого жизненного опыта, твердое, с несмываемым загаром, на загорелую бритую голову, на которой едва заметно пробивались остинки седых волос. Правда: один глаз, голубой и неживой, смотрел прямо. А второй смеялся, лучился, светился. И первый глаз был отличен от второго как покойник от живого человека.

– А я теперь понимаю, почему мертвых «жмуриками» называют. Мертвые – от глаз. Первое, что умирает, – глаза, – сказала Марья, отводя взгляд от Георгия, лукаво улыбнувшись. – Вы… По тебе не заметно.

– Так вроде я ещё и не умер… – засмеялся Георгий.

– Ну… я не то хотела сказать… – смутилась Марья.

– Еще меня контузило. Я, когда вернулся, долго не мог прийти в себя и злился, да как все военнослужащие, что мирские не понимают… то есть гражданские… О, я сравнил войну с монастырем! – и Георгий ненадолго замолчал, опустив голову.

– Такой же закрытый мир.

– Вот это точно сказано. Я над собой смеюсь.

– Что? – не поняла Марья. – Почему?

– Я так много плакал, но никто не видел. А смех – это то, что можно показывать другим. Вот я и не плачу, а смеюсь. Марья, я еще тебе не все рассказал. Я что- то всё о себе, да о себе… Давно никому не рассказывал. Я вернулся живым, но искал сил для жизни. Тут мать слегла. Два года лежала пластом. Я ухаживал за ней. А как умерла, я прямо с цепи сорвался – и «присел» на героин. Раз, два, три ширнулся… десять… За полгода чуть до смерти не скололся. Хорошо, сослуживец мой положил меня в больницу святителя Алексия. А потом я прямиком сюда. Оттуда многие расходятся в поисках Бога, и я пошел искать. Не нашел – Бог просто во мне заговорил. Со мной заговорил! Стало быть, всегда был тут, – и Георгий погладил бритую макушку. – Или… Не знаю! Но почему молчал? Тоже вопрос…

Марья вздохнула.

– Я, Георгий, продрогла немного. Не знаю, как ты сидишь на сквозняке. Пойду уже спать. Да и тебе пора, а то монастырские ворота закроют.

– О… Закроют! А ты мне ещё про себя не рассказала.

– Да что там рассказывать. Родители погибли… Я в детском доме выросла. Государство меня вырастило, выучило… Хорошие люди попадались. Работу свою люблю. И всё.

– А… личная жизнь?

Марья встала, потупила глаза. Вставая, наступила на край юбки и шатнулась. Георгий поймал её за талию. Марья покраснела.

– Не готова сейчас рассказывать… Георгий… И не могу что- то.

Марья посмотрела на Георгия, на его странное лицо, в котором можно было разглядеть и красоту, но для этого пришлось бы вглядываться, а она не смела. Может быть, на кого то другого нагло бы и взглянула, а тут её взял ступор. Она сжала губы и опустила глаза и руки.

Георгий быстро вскочил и помог Марье перейти клади в её сторону. Взял ее за обе руки. Он был значительно выше ростом, поэтому ей пришлось поднять голову, чтобы по-приятельски поцеловать его в бородатую щеку. А что? Почему нет? Надо же ему доказать что она его не боится. И вообще…

– А ты не замужем? – опасливо спросил Георгий.

– Не пришлось, – ответила Марья. – Я же до сих пор жду принца на белом коне. Смешно? Пусть.

Георгий отпустил ее руки. Отчего- то улыбнулся лукаво, скосился на монастырь.

– Приходи завтра на раннюю обедню. В нижнем храме, где иеромонах Илларион служит.

– Спокойной ночи, – сказала Марья с прохладцей. – Не провожай меня, тут рядом добежать, – и она, накинув на плечо Георгию его куртку, быстро пошла к тропинке и полезла наверх, на холм берега, светя голыми щиколотками.

– Гоподи, спаси мя от обольщения бесовского! – сказал Георгий, следя за ней не без удовольствия, и, присвистывая, почти побежал к монастырю по каменистой дорожке.

По Пине плыла группа байдарочников и пела на разные голоса старинную хулиганскую песню.

8.

В тот вечер, как Марья и Георгий гуляли, старуха Серафима застала Мариониллу за странным занятием. Девица сидела в позе лотоса на своей кровати и смотрела в мобильник, быстро набирая пальцем сообщения. Как только голова Серафимы в черном платке просунулась за занавеску, Марионилла быстро спрятала телефон в одеяло и кивнула старухе головой.

– Да ницего не хоцу. Хоцу, щоб тебя отсюда прибрали, – сказала Серафима.

Марионилла покраснела, постучала кулачком о кулачок и провела ребром тоненькой ладошки по горлу, сжав и без того тонкие губы.

Серафима вздохнула.

– Живи, малеванная.

И пошла спать в свой закуток, в самое теплое место, за печку, на тахту.

Марья вернулась вдохновленная, счастливая и краснощекая. Свежестью пахло от волос, закрутившихся от влажного воздуха мелкими кольцами. Марья чувствовала какую-то силу. Её чуть ли не подбрасывало. Она захотела поговорить с Серафимой, но та уже сняла платок и в косынке, плотно закрывавшей волосы, в позе предрекающей сивиллы, закрыв глаза и сложив руки на коленях, сидела на высоченной перине, свесив тонкие, щеглиные ноги. Марья зашла в переднюю комнату, где на столе уже остыл самовар, чтобы проведать Палладию.

Палладия лежала прямо, ровно, открыв глаза. Марья подошла, услышав ее чуть сипловатое, но мерное дыхание. Палладия не спала. Она улыбалась и что-то очень медленно, очень старательно говорила, но нельзя было разобрать и понять что.

– Про змия огнеярого бредит, – сказала Серафима, дребезжа и напугав Марью.

Марья заглянула в глаза Палладии и заметила, что в полумраке комнаты, где горела одна лампочка под вязаным абажуром, зрачки той ушли в глубину радужки. Марье стало жутко, и она села за стол и налила себе чай.

В ту же минуту из-за своей занавески выскочила Марионилла и, мыча, стала кричать на Марью что-то непонятное.

– Она ярится, што цай остыл, – пояснила Серафима.

Марионилла же, подхватив горячий заварник, выбежала из комнаты в сени.

– Налить пошла, сухая родия, – прошелестела Серафима. – Стала девка в табор бегать. Видать, нашла себе ухазора.

– А она внучка бабушки Палладии? – спросила Марья тихонько, прислушиваясь к звеньканью посуды за стеной.

– Никакая она не внуцка. Ее сам внуцок Палладьин прислал смотреть за бабкой. И! Как приехала, так сгинуло ужжо целовек дваццать. Ты сходи на погост, там видно. Она змия, она… Избави нас Христос от нее!

И старуха смолкла, снова прикрыв глаза.

Марья немного напряглась, когда вошла Марионилла, неся на блюдечке вафли и заварник с горячим чаем. На этот раз Марья внимательно изучила чай, который плавал в чашке. От греха подальше. Это ьбыл совсесм не тот чай, что пила бабушка Палладия. А обыкновенный. Без трав, перебивавший искусственным ароматом.

– Нажористые химикалии.– вспомнила Марья свою детдомовсую призказку, когда их поили растворимыми напитками « Юппи» и « Зуко»

Она прихлебнула немного, скорее ради приличия, что Марионилла не просто так ходила за чаем для неё, надкусила ковригу Георгия и пошла спать.

Однако среди тихой ночи, когда все уснули, над заросшим током за Опашкой взлетел со свистом в небо хвостатый шарик, блеснув во всех окнах ярким, словно электрическим светом. Старуха Серафима, услыхав его даже не ушами, а некой внутренностью, тут же вскочила, приникла к окну – и, закрыв глаза, кинулась назад. Еще шарик, еще… Шипение, свист!

– Спаси, осподи! От рабы Божией Серафимы и от дому ея отгони летающего змия огненного и духа нечистого, прикасливого, денного и нощного, полуденного, утреннего и вечернего, часового и минутного, всю силу нечистую! Отврати его ото всех ея дум и помыслов, видений и мечтаний, действий и воли… Спаси, осподи, меня!

Старуха бросилась на кровать, закрыла голову подушкой и стала горячо молиться, сухо плача и вздрагивая.

9.

– Говорят, у вас тут народу много померло. А отчего? Может, эпидемия? – спросила Марья продавщицу.

– А кто знает? Кто их знает? Помирают, потому что пьют. Больше не от чего. Тут жить ща можно. Только работать негде.

– Да, это проблема для всей страны.

Света перекрестилась на угол, где висел православный календарь с указанием церковных праздников. Марья заметила, что продавщица немного косит и разговаривает чуть заторможенно.

– Может, как разрез выроют, так все и вернутся…

– Какой разрез?

Света пожала плечами.

– А тут, где деревня, холм. Там будут чё- то добывать. Думаю… может… лучше будет на ихних алмазах.

Марья вскинула рыжие брови.

– Да? Там что, кимберлитовая трубка?

Продавщица скривила губки.

– А я не знаю, как оно называется… Уже давно бы открыли, да тянут из-за директорской бабки! Это она все тут сидит и никуда не уезжает. А он разработку не начинает, пока она не помрет… Может, это только слухи, но говорят потихоньку. Да хоть спросите у Георгия. Он прошаренный, в курсе.

Марья накинула платок и пошла к обедне. Впереди нее уже тянулось несколько бабок из Хамова и человек пять автотуристов из кемпинга, шумных и одетых в попугайные майки и шорты. У входа в монастырь им перегородила дорогу местная смотрящая бабуля и заставила надеть юбки и платки, которые тут же и запродала им по полтиннику за штуку.

Местные прихожане и наезжающие туристы в праздники создавали толпу в нижнем приделе Свято-Успенского храма. Когда приезжали паломники, к иеромонаху Иллариону и вовсе было не подступиться. Он по полчаса выслушивал исповедующихся, и люди покидали его с разными чувствами. Многим он отказывал в исповеди, коротко бросив: «Подготовься – приходи». Марья даже не думала к нему попасть. Она оглядывала стены и вдруг увидела справа усеянную головками горящих свечей большую икону святого Георгия, сидящего босиком на огромном крутоголовом белом коне и поражающего острым концом копья в разверстую пасть змия с раздвоенным языком. Марья на миг замерла посреди прохода, протиснулась к иконе и, увидав свое отражение в стекле, которым было забрано изображение святого, удивилась, насколько просто она выглядит в белом платочке, с выскочившими вокруг лица рыжеватыми, почти ржаными мелкими локонами.

– На белом коне… – сказала Марья вслух, подёрнув плечами.– А в воротах… я…

Марья забыла, зачем пришла, а служба меж тем началась.

Так она и простояла до самой исповеди, пока ее не подперла очередь.

Дьяконы и алтарник с пономарем Саввой прошлись по церкви с кадилами. Марье стало душно. Защекотало в носу, в горле, и она, чтобы не раскашляться или не чихнуть, выбежала, перекрестившись, за дверь.