Мне жаль, что ты стоишь у окна, милая,
И не следишь
За артериальным давлением
И количеством сигарет.
Я сажусь на стул.
Молча.
И не включаю свет.
А у тебя море в глазах
и кораллы.
И 5 утра.
На аллеях тогда вспыхнули разом все фонари.
Тебе в них стало скомканно,
Будто смятой в руке, замызганной упаковке.
Мы говорили все теми же сорока двумя буквами,
Но уже на беспомощном, неподатливом языке.
Висельниками болтались паузы,
и нелепостями зашпаклевывались промежутки
от предложения к предложению.
Хотелось плыть в вечере этом
и тебе
до полного погружения.
А выходили запинки, шероховатости,
от которых остаются занозы, ссадины
и неприятные тактильные ощущения.
И вдруг мне стало, как днем, светло
под твоим взглядом и этими пыльными фонарями.
И все понятно стало.
И чудовищно тяжело,
Что жизнь посмеялась над нами.
Время безвольными солдатом
на марш-броске
под командованием
генералов-обстоятельств.
Сжимай меня крепче
в своей
твёрдой руке.
Мы будем защищаться
от обесчеловеченных
посягательств.
Бьется совесть
под высоким солнцем
вздернутая на флагшток,
будто в память о недостижимом,
жжёт глаза скорбящего.
Из людей
на обхарканный кровью асфальт проливается дождь сожалений
на похоронах
настоящего.