Loe raamatut: «Маска короля»

Вот и конец, маска готова, как раз вовремя – сейчас объявится заказчик. Странная личность, страшная, и заказ у него необычный, но мастер тоже не прост – лучший в Петербурге. Тридцать лет своей жизни он изготавливал маски: грустные, веселые, смешные и ужасные, из бархата, шелка, тафты, серебра или золота. Украшенные перьями, бисером, росписью, скатным жемчугом, рубинами и даже алмазами. Всякие. Только такой еще не было. И почему он не отказался от этой работы?

Заказчик явился в рябиновую ночь – особое время, когда вот-вот распустятся неказистые белые цветы рябины, и первая майская гроза, прилетевшая на их запах, яростно и гневно вгрызается в пропахшие пылью улицы старого города. Мария, старая ведьма, любила приговаривать, что именно такие ночи – не для людей. Для кого, она не уточняла. Старые Боги. Старые Демоны. Боги ушли, а демоны остались, зло – вечно, в это Мария верила свято. Глупая баба, слушаешь ее сказки и сам не замечаешь, как начинаешь в них верить. Вот и тогда Мастер принял Заказчика за демона, уставшего и больного, как сам город, но тем не менее сильного и яростного, как рябиновая гроза. Принял – и сам посмеялся над собой. Какие демоны!.. Все эти Юноны, Зевсы и Прометеи, личины коих он создавал неисчислимое количество раз, не более чем выдумка жадной до развлечений знати. Бог един, и противник у него – тоже.

Мастер не удержался, рассказал пришельцу о своих мыслях, и о сказках сумасшедшей старухи Марии, и о том, как легко в эти сказки поверить. Пришелец же выложил на стол тяжелый кожаный кошель и попросил сделать маску. Необычную маску. Король крыс, так он сказал. А тяжелые полы его мокрого плаща шевельнулись, и яркий живой огонь в камине съежился – того и гляди погаснет. Огонь боялся человека в плаще, и даже после его ухода пламя горело слабо, словно через силу. Зачем Мастер согласился? Но таким людям не отказывают. Людям… Мастер не был уверен, можно ли считать странного пришельца человеком.

Две недели, и заказ готов. День и ночь. Ночь и день. Мастер не смел даже думать об отдыхе. Не из-за страха, в конце концов, он ведь человек, а не глупый огонь, пугающийся тени. Дело в другом: Мастер был одержим работой. Взяв в руки удивительно нежную, тонкую кожу, которую оставил заказчик, Мастер осознал, что все долгие годы его работы были всего лишь прелюдией к этому моменту. Ему предстоит сделать не просто очередную маску, пусть и несколько необычную, нет: он должен вложить в дело ни больше ни меньше чем свою душу, отдать ее, как любая мать, которая щедро делится со своим ребенком.

Две недели он не чувствовал вкуса пищи. Две недели он не видел ничего, кроме этой кожи и этой маски. Две недели Король крыс приходил в его сны, объясняя, как и что следует сделать. Уже две недели Мастер жил, потеряв душу. Ее высосала Маска, всю – до самой последней капли страха, радости или боли; не осталось ничего, кроме щемящей бесконечной пустоты и равнодушия. Зато Король крыс жил. Мастер был готов поклясться: эта чертова маска действительно жила, смотрела на мир пустыми глазницами, жадно вдыхала запахи черным кожаным носом с усами из серебряной проволоки, впитывала звуки всей своей черной поверхностью. Кожу пришлось покрасить в черный цвет, таково было желание заказчика, и Мастер не осмелился перечить. Черный цвет, цвет угля, вороньего пера и воды из мертвого торфяного озера, удивительно шел маске, он ей нравился, такой неопределенный, гладкий, таинственный, с ним замечательно гармонировала блеклая желтизна острозубой золотой короны с огромным кроваво-алым рубином в центре. Рубин сиял, словно третий глаз, и золото терялось в его беспощадном сиянии, на глазах превращаясь в латунь.

Сегодня за маской придут. Наконец-то придут! Не нужно ему золото, Мастер был готов вернуть даже задаток, лишь бы Короля крыс забрали. Он чувствовал, как рядом с этой странной маской, сделанной его же руками, оживают все глупые легенды старой Марии. Еще день, может, два, и он сойдет с ума. Тяжело жить без души. Король крыс усмехнулся, вот у него-то душа была, когда-то эта самая душа принадлежала Мастеру, но…

– Он великолепен! – Как и в прошлый раз, человек в черном плаще появился ближе к полуночи. Правда, сегодня грозы не было, просто лил дождь. Длинный нудный холодный дождь: такого можно ждать в конце октября, но никак не в мае. Май – месяц гроз, а не долгих унылых дождей. Но Мастер не удивился, за последние две недели он устал удивляться.

– Я доволен, – сказал человек, примеряя маску. Ему пришлось откинуть капюшон, и Мастер напрягся, ожидая, что вот теперь-то он увидит его лицо. Лицо демона. Но нет, он не увидел ничего: маска легла на маску. Удобно! Первая – темно-синий шелк, непоседливый и текучий, даже превращенный в нечто, – например, в такую вот маску-лицо, – он не терял своих свойств. Маски из этого капризного материала любят женщины, солидные замужние дамы, матери уважаемых семейств, веселые вдовушки и молоденькие девушки, вышедшие замуж за пожилых, но очень представительных господ. Это замечательный способ остаться неузнанной. Маски призваны скрывать; главное – не забыть, что под ней у тебя есть и собственное лицо…

– Ты хороший мастер, – Король крыс обрел голос, глаза его засветились стальным блеском.

– Я рад, что вам нравится. – Слова давались тяжело, словно чья-то невидимая рука вцепилось в горло. – Материал хороший. Кожа… – Он не решался спросить, но Король крыс понял и сам. Он был догадливой тварью, черный демон!

– Тебе интересно, чья это кожа?

– Да… Хозяин. – Слово «хозяин» вырвалось само, выскочило на свободу, как дикий зверь, сорвавшийся с привязи.

– Хозяин? Впрочем… Из тебя выйдет хороший слуга. Ты все правильно понял. Что до кожи, то ты и сам все знаешь? Не так ли?

Мастер сглотнул. Знает, он ведь все знает!

– Не бойся, – в крошечных черных зрачках Короля крыс отражалось ленивое пламя свечи. – Это ведь так просто… Сказать…

И Мастер решился. Он ведь и правда догадался, сразу догадался, как только прикоснулся к ней в первый раз. Мягкая, нежная, тонкая, цвета лепестков розы – ни одно животное не могло иметь такую кожу.

– Человек.

– Правильно. Человек. Женщина. Девушка. Молоденькая. Очень молоденькая; у тех, кто старше двадцати, кожа значительно хуже и пахнет совсем по-другому, а нам нужно самое лучшее. Ты ведь согласен?

– Да, хозяин.

– Я рад, что ты с нами. Предстоит еще много работы.

– Работы… – Эхом повторил Мастер, не в силах оторвать взгляд от черных зрачков, в которых отражалось пламя. Теперь огонь совершенно не боялся пришельца. Рыжие язычки сплетались в кольца, потом рассыпались тысячей искр или распускались, подобно бутону сказочного цветка.

– У того, которого считают сыном Бога, было двенадцать учеников. Мне тоже нужны ученики.

– Тринадцать…

– Двенадцать. Тринадцатый – я. Двенадцать пороков рода человеческого. Первый – Зависть, второй – Жадность, третий – Ярость, четвертый – Ненависть, пятый – Трусость, шестой – Предательство. Они всегда идут рука об руку. Седьмой – Тщеславие. Осталось пять, это – мои любимые: Слепота – люди не желают видеть ничего, что может нарушить их уютное существование, Равнодушие – равнодушные люди сотворили гораздо больше зла, нежели все злодеи мира, вместе взятые. Фанатизм. Вера – удивительная субстанция, из нее можно построить и прекрасный воздушный замок, и крепость, способную выдержать любую осаду. Безумие – некоторые рождаются безумными, их не за что винить, другие же предпочитают сами уходить от своего разума, эти люди принадлежат мне. И последний – Любовь.

– Разве ж это грех?

– А разве я про грехи говорю? – В голосе Короля крыс послышалось раздражение. – Я говорю о пороках. Любовь – это порок, она делает людей слабыми и безумными: можно из-за нее убить, ограбить, и вообще – пусть мир захлебнется кровью в угоду любимой. Любовь – порок! Грех – это мимолетная ошибка, свершившийся поступок, в котором можно либо раскаяться, либо его повторить, порок же – врожденная болезнь души. И чем сильнее душа больна, тем ближе она ко мне.

– Но церковь учит…

– Церковь, – рассмеялся человек в плаще, – церковь рассказывает о том, о чем она и понятия не имеет! Разве можно ожидать от демона, что он будет жить по законам, придуманным людьми? А церковь – не более, чем людская выдумка, оправдание существующих пороков, ведь всегда проще свалить вину на козни дьявола, чем расписаться в собственной ущербности, да и надежду на спасение людям оставить надо. Всем и каждому: вору, убийце, стяжателю, генералу, одним мановением руки угробившему тысячи людей, проститутке. Ведь добрый боженька любит всех! Главное – покаяться! – Король крыс неожиданно замолчал.

– А вы, – Мастер даже зажмурился от страха, – вы разве не будете любить своих учеников?

– Любовь, – напомнил пришелец, – это порок. Нет, я не люблю их. Я просто собираю их вокруг себя. Они – крысы, я – Король крыс. Я зайду завтра, Мастер, будь готов.

Он приходил еще пять раз, чтобы забрать готовую работу и принести Материал для следующей.

Мастер успел сделать четыре маски.

Жадность: морда неизвестного зверя – не крысы, не змеи, не волка, просто лицо в ущербном зеркале. Черты размыты, но удивительно знакомы, кажется, еще чуть-чуть, и ты поймешь, кто скрывается за этой маской, серой, словно пыль на золоте, к которому вот уже не одно столетие не прикасались человеческие руки.

Ярость: дикая, исступленная – полубык-получеловек. Для нее незнакомец принес особую краску, ярко-золотую, как огонь, и красную, будто артериальная кровь на клыках из папье-маше.

Безумие: слепок души, нагромождение ломаных линий, радуга – от девственно-белого цвета до смолисто-черного, как шкура Короля крыс. Золото и деревянные монетки. Жемчуг и осколки зеркала. Все и ничего.

И последнее его творение – Любовь. Две половины: левая – бирюза с серебром, правая – мумифицированные цветы и сусальное золото. Совершенная красота и совершеннейшее уродство, от которого невозможно отвести взгляд. Маска была почти так же хороша, как Король крыс, почти так же совершенна. Манящий призрак, сказка, готовая обернутся кошмаром. В ней недоставало одной мелочи – души. Ни в одной из малых масок не было души. Не было… Потому что ее не осталось и у Мастера. Король крыс не любил делиться. Душа появится уже потом, когда маска обретет своего хозяина. Отдать душу за Любовь? Мастер захихикал.

Стук в дверь. Сегодня Хозяин явился раньше, чем обычно, на целый час. Или это не он? Длинный черный плащ, похожий на кожистые крылья, сложенные за спиной. Капюшон скрывает лицо. Руки в перчатках. Он. Или не он?

– Что вам надо?!

Незнакомец протянул руки к маске, но Мастер первым успел схватить свое творение и прижал к груди. Он чувствовал исходящую от незнакомца опасность.

– Маска. Мне нужна эта маска. И все остальные. Сколько ты успел сделать?

– Четыре… Пять. Четыре и Король. – Мастер не боялся, после той, рябиновой ночи, он утратил способность бояться. Его спросили, он ответил.

– Много. – Человек в плаще был спокоен. – Ты выпустил много зла в этот мир. Зачем?

– Он… – внезапно Мастер ощутил, как к нему возвращается все: боль, страх, радость; старое сердце переполняется чувствами и от этого дребезжит, трепещет, готовое вот-вот разорваться. – Он забрал мою душу!

– Ты сам ее отдал, – заметил незнакомец. – Добровольно. Но ее еще можно вернуть. Пока не готовы все тринадцать масок, твоя душа – всего лишь залог.

– Что мне нужно сделать?

– Верни маски. Уничтожь их.

– Как? – Сама мысль о том, чтобы потребовать от Короля крыс маски, показалась Мастеру кощунственной. Уничтожить… Разве зло можно уничтожить?

– Вот так. – Маска Любви неожиданно оказалась в руках пришельца. Она смеялась. Тонко, загадочно улыбалась бирюзовой стороной, обещая этой своей улыбкой приоткрыть многовековую завесу некой тайны, совсем чуть-чуть, но все-таки… Черно-золотая половина заходилась в беззвучном хохоте, широко распахивая беспомощный рот, словно толстый, еще пока живой карп, вытащенный из пруда. Маска смеялась над ними.

Незнакомец задумчиво посмотрел в пустые глазницы: маска на маску, тень на тень, и одним неловким, но метким движением швырнул ее в камин. Пламя испуганно затрепыхалось и попыталось спрятаться среди углей, а маска закричала. Беспомощно. Беззвучно. Но этот недоступный человеческому уху звук рвал на части остатки души старого Мастера. Невыносимо! Это было просто невыносимо! Стекло, разлетевшееся вдребезги с истошным звоном. Пила, с яростью бешеного волка вгрызающаяся в мертвую плоть дерева. Крик поверженного врага, захлебывающегося собственной кровью. Прекратить! В голове осталась одна-единственная мысль: это нужно прекратить, и быстро, пока осмелевший огонь окончательно не разрушил творение рук его.

Незнакомец стоял спиной к Мастеру, наблюдая, как тонкие руки пламени, похожие на пушистые лисьи хвосты, тянутся к исказившемуся от ужаса лицу маски.

Нож сам лег в ладонь. Тяжелый нож с широким острым лезвием, подарок деда. Когда это было? Давно, очень давно. Подарок никогда его не подводил, вот и теперь он был готов помочь хозяину. Мастер размахнулся и изо всех сил вонзил потемневшее от возраста лезвие в спину незнакомца. Тот упал. Теперь скорее… Мастер выхватил маску из камина голыми руками. Раскаленное серебро тут же сотней игл впилось в кожу. Пальцы… Теперь на пальцах останутся отметки. Навсегда. Как клеймо. Это и есть клеймо, вечное клеймо любви. Мастер прижал маску к груди, он что-то шептал, уговаривал, плакал, утешая ее, как дитя.

– Посмотри! – Он без сил опустился на пол рядом с телом человека в плаще. – Посмотри, что ты наделал! Ей больно!

– Глупец, – незнакомец был еще жив, но каким-то шестым чувством Мастер понял: это не надолго. Жизнь вытекала из него, словно вино из треснувшего бочонка.

– Я спас ее.

– Ты потерял свою душу, теперь – навсегда. – Под простой шелковой маской скрывалось самое обычное лицо. Лицо, которое Мастер видел не единожды. Лицо, для которого ему доводилось делать самые разнообразные маски, в том числе и эту, обыкновенную, из лилового шелка с черной подкладкой. Граф Андрей Ягузовский.

– У меня на шее крест. Серебряный. – Кровь пузырилась на губах молодого аристократа, но тот продолжал говорить. Ему нужно было успеть сказать все, пока непоседа-душа окончательно не покинет ставшее таким тяжелым тело. – Сними. Отдай сыну. Он должен закончить. Собрать маски. Иначе – иначе. Останови его…

Граф закашлялся, и это последнее усилие стоило ему жизни. Мастер укоризненно покачал головой, глядя на застывшие, искаженные черты лица. Разве можно умирать так некрасиво? Эти пустые карие глаза, почему они глядят с таким укором? Он ведь не сделал ничего плохого. Он ведь только хотел защитить… Нужно закрыть глаза, мертвым не положено вмешиваться в дела живых. Мастер так и сделал, а потом, подумав, накрыл некрасивое лицо графа своей маской. Стало совсем хорошо. Правильно.

Странное дело, но пребывание в огне совершенно не повредило ей, маска стала только лучше. В ней появилась… Загадка. Легкая тайна, ускользающая сквозь грубые человеческие пальцы, подобно дыму. Теперь Любовь была совершенна. И абсолютно не гармонировала с маленьким серебряным крестиком на худой шее покойника. Мастер, наклонившись, снял крестик: пусть пока в кармане полежит. Отдать сыну… Насколько было известно старому Мастеру, у графа вообще не было детей…

Дальше все было как во сне или как в одной из страшных сказок глупой ведьмы Марии: Король крыс помог ему избавиться от тела, он даже не удивился.

– Ты хороший слуга, – похвалил он Мастера, и алый рубин на зубастой короне ехидно подмигнул. – Ты будешь вознагражден.

Он забрал маску. Король крыс был и доволен, и печален: четыре вместо двенадцати. Мало. Очень мало. Но… Время истекло. Жаль, что другого мастера, который бы столь верно ощущал истинную СУЩНОСТЬ, не найти.

На следующий день Петербург облетела страшная весть – молодой Ягузовский был найден мертвым практически на пороге своего дома. По версии полиции, граф стал жертвой собственной беспечности, маска и плащ свидетельствовали, что Андрей возвращался с некого романтического свидания, иначе для чего ему потребовалось прятать собственное лицо? Вероятно, желая сохранить инкогнито, граф решил не пользоваться собственным экипажем, который так же хорошо знали в столице, как и самого Ягузовского. Вот и получилось, что до своего городского особняка ему пришлось добираться пешком. А Петербургские улицы – не самое лучшее место для ночных прогулок. Всех в основном волновала не сама смерть молодого аристократа, сколько личность таинственной незнакомки, назначившей графу трагическое свидание. Догадок хватало, но… Догадки – это всего лишь догадки, а тут и убийцы сыскались: какие-то нищие оборванцы, у которых полиция обнаружила вещи графа. Состоялся суд, потом казнь, но это было уже не так интересно, и вскорости о несчастном Ягузовском забыли.

Примерно в то же самое время в другом конце города произошло еще одно неприятное событие – сгорел дом известного на всю столицу мастера по изготовлению масок. Имени его никто не знал, все привыкли называть старика просто Мастером, ибо из рук его выходили поистине удивительные творения. Поговаривали, что в последнее время старик стал каким-то странным. Ходили слухи, будто бы давным-давно он продал свою душу Дьяволу взамен на тайные знания, позволявшие ему создавать маски, равных которым не было, и вот теперь Сатана вернулся, чтобы забрать обещанное. Глупость, конечно: кто в просвещенный девятнадцатый век станет верить в существование Дьявола?

Мало кто знал, что после пожара, едва не уничтожившего весь квартал, Мастер прожил еще два часа. Вполне достаточно, чтобы рассказать правду о том, как вино медленным ядом растеклось по его жилам, парализуя все тело, как огонь, будто прирученный зверь, повинующийся своему хозяину, выбрался из камина на зов Короля крыс, как тот подкармливал слабенькое пламя бумажной крошкой и как ушел, плотно прикрыв за собой дверь. А Мастеру оставалось лишь смотреть, как медленно, но верно подбирается к нему огонь. Дрессировщик ушел, и зверь получил долгожданную свободу. Но Король крыс совершил ошибку – жар уничтожил яд, и, вместо того, чтобы умереть, Мастер заговорил.

Расскажи обо всем сыну. У графа Ягузовского не было детей, а у Мастера был. Сын. Сын отвечает за отца. Сын отомстит за отца!

– Я отомщу, – пообещал Сергей.

Он обещал отомстить – за дом, от которого остались одни головешки, за обман, за украденную душу, за мучительную смерть, за этот запах паленой человеческой плоти, который въелся в его одежду, волосы, кожу. Сергей знал, что отныне, пока жив Король крыс, другие запахи для него недоступны. В конце концов, у него только и осталось, что жажда мести да странный крестик, найденный в кармане у отца. Несмотря на жар, серебро не то что не расплавилось, но даже не оплыло.

Сергей похоронил отца сам, на неосвященной земле и без отпевания в церкви. Соседи неодобрительно шептались: так ведь поступают только с самоубийцами, а старик заслуживал, чтобы его похоронили по-человечески. Сын же даже поминок не устроил, воротившись с погоста он собрал вещи и уехал незнамо куда.

Спустя месяц в столице открылся новый клуб. Новость так себе, никто даже ухом не повел, подумаешь, клуб какой-то. Да и учредители не стремились рекламировать свое заведение. Наоборот, они постарались, чтобы о клубе знало как можно меньше людей, ибо странные дела творились в черном доме, окруженном высоким забором. Таинственные дела…

Поговаривали, будто каждый из членов «Круга вечности» в этом доме был… богом. Но разве можно верить слухам?

Лия

Вся эта история началась с переезда. Переезжала я из родительской пятикомнатной квартиры, в которой в последнее время стало как-то очень уж тесно, в свою однокомнатную. Подобная рокировка, признаться, не слишком радовала, но… но жить под аккомпанемент бесконечного Славкиного брюзжания я больше не смогу.

Славка – муж моей сестры. Ну и угораздило же Лариску выйти замуж за подобного типа: наглый, рассчетливый и до невозможности занудный. Славка любил себя, деньги и жену, меня же он считал существом бесполезным и бестолковым. Ссорились мы постоянно и по любому поводу, и в конце концов дошли до той стадии, на которой деверь неожиданно вспомнил, что у меня имеется собственная квартира, куда я могу убраться, если меня здесь что-то не устраивает. И вообще непонятно, почему я до сих пор этого не сделала.

Вышеупомянутая квартира была подарена дядей Захаром на мое восемнадцатилетие, помню, дядя Захар тогда еще сказал, что у каждого человека должно быть место, куда он при необходимости сможет уйти. Знаю, что ничего такого дядя Захар не имел в виду, он вообще замечательный и не делает разницы между Лариской и мной, хотя Лариса – его родная дочь, а я – приемная, но дядя Захар искренне любит нас обеих. И если бы не Ларискин супруг с его непомерным самомнением, я бы в жизни не решилась уйти из дому.

Хотя «уйти» – слишком громко сказано, в конце концов, я ведь не перебираюсь на постоянное место жительства в другой город или, паче того, другую страну. Но все равно, переезд – штука неприятная, вот и Рафинад со мной согласен. Рафинад – это мой кот. Огромная зверюга шести лет от роду и весом килограммов в восемь. У него длинная шерсть снежно-белого цвета, голубые глаза прирожденной блондинки, манеры джентльмена и врожденная глухота. Как мне объяснили, все белые голубоглазые коты страдают этим недугом. Ну и пусть, нам с Рафинадом его глухота совершенно не мешает общаться. Вот, например, в данный момент Рафинад, осмотрев свое новое жилище, высказывал собственное мнение, не слишком лестное, надо заметить. Шерсть дыбом, на лице, точнее, на морде – глубокая тоска пополам с безнадежностью, как у аристократа, проигравшего в карты все свое состояние с родовым поместьем в придачу и теперь вынужденного переехать в крестьянскую избу. «Может, передумаешь? „– умоляли голубые глаза. Не передумаю. Кот это понял и тяжко вздохнул: здесь ему не нравилось. Мне, кстати, тоже. После шикарных апартаментов, в которых я провела бо#льшую часть своей сознательной жизни, собственная квартира казалась мне крошечной каморкой, в которой обитал папа Карло до того, как Буратино раздобыл ключик из драгоценного металла. Одна комната. Коридор, где никак не развернуться. Кухня, которую и кухней-то назвать язык не поворачивается, так, кухонька. Ванна непередаваемого оттенка слоновой кости. Унитаз с трещиной. Выцветшие обои. Продавленный диван. Колченогий стол. Правильно, а чего я хотела? Девять лет без ремонта. Девять лет, с момента покупки, я сюда не заглядывала. Зачем? Жить здесь я не собиралась, а семья, которой я сдавала помещение, предпочитала привозить деньги мне на дом, я была только «за“. За…

– Придется делать ремонт, – произнесла я в никуда.

Рафинад жалобно мяукнул и попятился – огромный рыжий таракан привел моего кота в состояние, близкое к обмороку.

– И тараканов травить.

И работу искать… Ремонт поглощал денежные ресурсы с потрясающей скоростью, и с каждым днем вопрос о трудоустройстве становился все более и более актуальным. Нет, конечно, можно попросить денег у мамы или дяди Захара, но… неудобно как-то.

Работу я нашла, когда ремонт подходил к своему логическому завершению. Конечно, не совсем то, что я хотела, вернее, совершенно не то, но выбирать не приходилось. Отыскать подходящее место оказалось не так-то просто: должности уборщицы, продавщицы и дворника меня, понятное дело, не устраивали, а чтобы претендовать на место менеджера или хотя бы секретаря, требовался не только опыт работы и умение обращаться с компьютером, но и знание хотя бы одного иностранного языка. И если с опытом работы и компьютером все было более-менее в порядке, то с иностранными языками у меня, как у многих математиков, большие проблемы.

Я не сказала? По образованию я – математик, точнее, преподаватель математики и разного рода околоматематических дисциплин, правда, в школе я проработала всего ничего – около года, потом сбежала. Дети – это еще те цветы жизни, они кого хочешь доведут. И вот теперь мне предстояло вернуться, и не в обыкновенную среднестатистическую школу, а в интернат для трудных подростков: спасибо дяде Захару, посодействовал. Уже послезавтра, в понедельник, мне предстояло переступить порог этого мрачного, хорошо известного на весь город заведения. Интернат… Больше всего сие учебное заведение напоминало тюрьму: высокий забор с колючей проволокой, металлические ворота и пункт охраны. Даже вспомнить страшно, не то, что о работе думать, но отказаться я не могла. Во-первых, деньги – зарплату мне предложили просто великолепную, раза в три больше, чем в обычной школе. Во-вторых, за меня замолвил слово дядя Захар, а он очень не любил кого-то о чем-то просить, он поручился за меня, и я не имела права его подвести. Поэтому оставалось лишь пожалеть себя, любимую, и тщательно подготовиться к дебюту.

– Вот здесь у нас столовая. Там – административный корпус. – Светлана Игнатьевна махнула рукой в сторону приземистого здания с голубыми стенами. – Ну, в нем вы уже были…

Я старательно кивала. Экскурсия по территории школы-интерната была, возможно, и полезной, но ужасно утомительной. Два жилых корпуса – один для мальчиков, второй для девочек. Учебный – опять же, классы раздельные. Столовая. Администрация. Церковь – в отдельном здании, которое по внешнему виду совершенно не отличается от остальных построек. Плюс к этому – свое хозяйство с курятником, приличных размеров огородом и садом. Здесь даже кузница имелась. Пожалуй, я слишком поторопилась, сравнивая это место с тюрьмой. В какой тюрьме имеется собственный бассейн с джакузи, спортзал с новеньким тренажерами, в какой тюрьме заключенных развлекают верховыми прогулками на старом, но таком ухоженном мерине с грозной кличкой Громобой? Здесь было бы очень даже ничего, если бы не… дети. Именно они портили все впечатление. Одинаковая одежда, чистая, опрятная, но из-за этой своей одинаковости неуловимо смахивающая на униформу. Одинаковые коротко стриженные головы и пустые дикие глаза – другого слова не подберешь. Они смотрели на меня, как тигры на дрессировщика, и чувствовала я себя соответственно.

После экскурсии Светлана предложила попить чаю а заодно и познакомиться с остальным персоналом. Пока я знала лишь Игната Владимировича, директора этого милого заведения, и Светлану, которая, как я поняла, являлась его первой помощницей. Всего учителей было двенадцать, включая нас со Светланой. Альберт Эдуардович, высокий господин с изможденным лицом и обширной лысиной. Андрей Николаевич – полная противоположность своему коллеге, низенький, полноватый, подвижный, словно наполненный гелием воздушный шарик. Виктор Петрович, импозантный седой джентльмен, чем-то неуловимо похожий на моего Рафинада. Существовал еще некий Иван Иванович, но в настоящий момент он вместе с Александрой Егоровной и Анной Александровной дежурил в столовой.

Женщин было больше. Кроме отсутствующих двух дам, в учительской находились: Елизавета Петровна – молодящаяся блондинка, любительница конфет и ярко-красной губной помады. Вероника Егоровна – томная брюнетка с крупным носом и широко расставленными карими глазами. Наталья Сергеевна – пожилая дама в длинной крепдешиновой юбке и белоснежной блузке, вылитая строгая учительница из кинофильма. Последней мне представили Марию Владиславовну, очень красивую женщину в строгом деловом костюме. Под взглядом ее холодных голубых глаз я сразу почувствовала себя неуютно.

– Всего у нас сто пятьдесят шесть учеников. Девяносто пять девочек и шестьдесят один мальчик. Возраст – от девяти до четырнадцати лет. Но в основном им по одиннадцать-двенадцать. Самый критический возраст. – Светлана пила чай маленькими глоточками, чашечку держала двумя пальцами и после каждого глотка аккуратно ставила ее на блюдце. – Поэтому не удивляйтесь, если сначала они воспримут вас в штыки. Эти дети никому не верят.

– Неудивительно, – подал голос Андрей Николаевич. Ах, извините, просто Андрей. Друг к другу преподаватели обращаются по имени, это сближает. – Многим из них пришлось пережить столько, что не каждый взрослый способен выдержать. Мы не столько хотим их научить чему-то, сколько пытаемся исцелить их души.

– Жаль, – заметила Мария, – что они этого не понимают.

Все замолчали. Странная компания – я чувствовала их напряжение, тщательно маскируемое улыбками и внешним дружелюбием. Скорее всего, обычные школьные страсти: кто-то на кого-то нажаловался начальству, кто-то кому-то дорогу перебежал, премию украл или еще что-то в этом же роде. Плюс, вероятно, сердечные переживания. Любовь-морковь и другие овощи. Я решила вернуться к беседе.

– То есть, вы их не учите? – Я подписывала контракт как учитель математики, а не как целитель душ.

– Учим, учим, – успокоил меня Альберт, – просто не совсем так, как это принято в обычной школе. Наши дети требуют иного подхода.

– Во-первых, – на правах главной слово взяла Светлана. – У нас очень маленькие классы – пятнадцать человек максимум, в вашем будет всего девять. Мальчики и девочки учатся раздельно. Мы вообще стараемся, чтобы они поменьше контактировали между собой: уличные дети взрослеют рано, а эксцессы нам ни к чему. Во-вторых, группы формируются не по возрасту, как это принято в нормальной школе, а по уровню развития. Возможно, сначала вам покажется странным, что в одной группе могут оказаться и девяти-, и двенадцатилетние дети, но, смею вас заверить, группы составляет опытный психолог, который подходит к делу со всей ответственностью.

Переведя дух, Светлана продолжила свои объяснения:

– В-третьих, мы стараемся придерживаться принципа: один учитель – одна группа. Вы будете заниматься с ними не только математикой, но всеми остальными предметами. Это не так сложно, как кажется на первый взгляд. Требования минимальные. Важно, чтобы к концу обучения они умели нормально считать, читать и писать, желательно, с минимумом ошибок, но это уж как получится. Мы не настаиваем, чтобы они умели решать дифференциальные уравнения, тригонометрические задачи или знали в подробностях, что происходило в России в конце шестнадцатого века. Важно, чтобы они могли жить в обществе, среди других людей.

– Эти заборы, зачем они?

– Чтобы волчата не разбежались, – ответила Мария.

– К сожалению, Мария права. Бо#льшая часть наших подопечных – это дети улицы, со всеми присущими им пороками. Они все курят, многие пьют, некоторые пробовали наркотики. Девочки через одну не брезговали заниматься проституцией. Не пугайтесь: прежде чем попасть в жилой корпус, каждый ребенок проходит тщательное медицинское обследование.