Loe raamatut: «Свет черной Лилии»

Глава 1. Железная корона

Каменные исполины Замка Эньзвадт редко знали смех. Их удел – звон железа, скрип пергамента, шепот заговоров да вечный ропот Большой Воды внизу. Но в тот миг по длинному, мраморному коридору Внутреннего Кольца, где портреты прежних королев взирали со стен с ледяным равнодушием, пронесся самый настоящий, безудержный детский смех.

Это была Аэлиндрея. Ей едва ли исполнилось шесть, и её длинные, вьющиеся волосы цвета летнего льна развевались за ней как знамя непокорности. Её маленькие ноги в мягких башмачках едва касались холодного пола. Она не бежала – она летела, раскинув руки, воображая себя птицей, сорвавшейся с утёса в объятия ветра.

– Ваше Высочество! Сию же минуту! Урок каллиграфии ждать не будет! – её голос, пронзительный и сухой, как треск сломанной трости, эхом отзывался под сводами. Леди Маргарет Веритас, «Хранительница Нравов и Грамоты», плыла вслед за девочкой, её жёсткое парчовое платье шуршало о камень, а лицо, и впрямь похожее на пожелтевший пергамент, пылало редким и неподдельным гневом.

Аэлиндрея лишь звонче засмеялась, обернувшись. Она не видела огромной дубовой двери, что приоткрылась в боковой галерее. Не видела тени, застывшей в её проёме.

Удар был мягким, но неожиданным. Девочка врезалась во что-то твёрдое, упругое и пахнущее холодным цветочным парфюмом и сталью. Она отшатнулась, потеряв равновесие, и грубо шлёпнулась на мрамор.

Смех оборвался мгновенно.

Воздух над ней сгустился и похолодел. Аэлиндрея медленно подняла голову. Перед ней высился тёмный шелк и бархат платья, расшитого серебряными нитями, изображавшими переплетённые корни и ветви. Выше – тонкие, белые руки, сложенные на животе. Ещё выше – лицо.

Лицо её матери.

Королева Элеонора Д’Эньзвадти смотрела на неё сверху вниз. Её собственные, такие же льняные волосы были убраны в сложную, безупречную причёску, в которую, словно в оправу, были вплетены тонкие серебряные нити. Но не это заставляло сердце девочки замирать. Глаза. Ярко-голубые, как зимнее небо над утёсом, они были лишены всякой теплоты. В них не было ни гнева, ни удивления – лишь спокойное, всеобъемлющее изучение. Взгляд, которым окидывают недоработанный клинок или непокорного жеребца.

Леди Маргарет, подбежав, застыла как вкопанная, её гнев испарился, сменившись почтительной, леденящей душу робостью. Она склонилась в низком, почтительном реверансе.

– Ваше Величество, простите это недоразумение… Юная принцесса просто… заигралась, – её голос звучал приглушённо и подобострастно.

Элеонора не удостоила её взглядом. Её внимание было всецело приковано к дочери, сидящей на полу.

– Встань, Аэлиндрея, – голос королевы был ровным, тихим, но каждое слово в нем было отточенным, как лезвие. Оно не заполняло коридор, а прорезало его, заставляя затихнуть даже далекие звуки замка.

Девочка, запинаясь, поднялась, отряхивая платьице. Её собственные голубые глаза, полные слез от испуга и обиды, робко смотрели на мать.

– Прости, матушка, я не заметила…

– Что ты не заметила? – перебила её Элеонора, не повышая тона. – Дверь? Или моё присутствие? Или тот факт, что коридоры Железной Короны – не место для игр деревенских детей?

Аэлиндрея потупила взгляд, чувствуя, как жар стыда разливается по её щекам.

– Я… я просто бежала…

– Королевы не бегают, – отсекла Элеонора. – Они шествуют. Их шаг твёрд, взгляд устремлён вперед, а ум сосредоточен на вещах, достойных их внимания. Смех же… – она сделала крошечную, почти незаметную паузу, и в воздухе повисла ледяная тишина, – …смех уместен на пиру. И то лишь в мере, дозволенной этикетом. Ты слышала, чтобы я громко смеялась?

Девочка молча покачала головой.

– Именно так, – заключила королева. Она медленно, с невероятным достоинством, обвела взглядом коридор, портреты предков, застывшую в поклоне Маргарет, и наконец снова остановила его на дочери. – Ты – плоть от плоти моей. Кровь Д’Эньзвадти. Каждое твоё действие, каждый жест, каждый звук, что ты издаёшь, – это не просто шалость. Это слово в летописи нашего Дома. И я не позволю, чтобы эту летопись исписали детскими каракулями.

Она сделала шаг вперёд. Не для того, чтобы обнять. Чтобы приблизиться на расстояние удара. Холодный парфюм стал гуще.

– Леди Маргарет, – королева наконец перевела на неё свой взгляд. – «Свиток Дня» сегодня будет особенно подробным. Убедитесь, что в нем будет отмечена эта… вспышка необузданности. И удвойте время уроков этикета. Взамен прогулки.

Маргарет лишь глубже склонилась.

– Так и сделаю, Ваше Величество.

Элеонора в последний раз взглянула на дочь. В её голубых глазах не было и капли материнской нежности. Лишь оценка. Требование. Предупреждение.

– Тебя ждёт трон, дочь моя. Он отлит из железа и чернодрева. Он не прощает слабости. Запомни это.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и скрылась в галерее, оставив за собой лишь легкое колыхание воздуха и ощущение неотвратимой, давящей тяжести.

Аэлиндрея стояла, не смея пошевелиться. Птица, что всего минуту назад парила в её душе, была поймана, ощипана и заперта в крошечную клетку. Где-то глубоко внутри, в самом сердце той клетки, погас первый огонёк. Остался лишь холодный, безжизненный пепел.

Леди Маргарет выпрямилась. Её лицо снова обрело привычное выражение сухой, бездушной строгости. Она молча взяла девочку за руку – её пальцы были холодными и цепкими, как стальные щипцы.

– Идём, Ваше Высочество, – произнесла она без тени эмоций. – Мы и так уже потеряли уйму времени.

И повела её обратно по коридору – туда, где ждали пергаменты, туши и бездушные правила, навсегда вытесняющие смех.

Глава 2. Свиток дня

Луч солнца, бледный и холодный, как отполированная сталь, упал ровной полосой на каменный пол покоев наследницы. Он был расчерчен, как циферблат, и ровно в тот момент, когда край света коснулся резной ножки её кровати, раздался чёткий, лишённый всякой мелодичности звон колокольчика.

Аэлиндрее недавно исполнилось четырнадцать. Восемь лет прошло с того дня в коридоре. Восемь лет, за которые её научили не бегать.

Она не проснулась от звона – она уже бодрствовала, лежа с открытыми глазами и глядя, как пылинки танцуют в солнечном луче. Но тело её отреагировало само: мускулы напряглись, дыхание выровнялось. Механизм был запущен.

Дверь отворилась без стука. Вошли две служанки с тазами ледяной воды и грубыми полотенцами. Обтирание было быстрым, безжалостным, лишённым и намёка на ласку. Капли воды застывали на коже мурашками. Потом – молитва. Не к богу, а к Великому Лесу и Железной Короне. Слова вылетали заученным, бездушным потоком. Искренность здесь была давно выжжена дотла, как сорняки на королевском газоне.

Завтрак – овсяная каша без сахара, ломтик чёрного хлеба, кубок разбавленного сидра. Она должна была есть медленно, отламывая маленькие кусочки, следя, чтобы крошки не падали на платье. С противоположной стороны стола за ней наблюдала Серафина. Камеристка стала старше, её лицо – ещё более невыразительным, а глаза – ещё более всевидящими. Её пальцы, перебирающие пряжу, никогда не останавливались. Казалось, она вяжет не просто чулок, а саму ткань тишины, что окутывала эти покои.

– Ваше Высочество, вы отклонились от предписанного темпа на четыре секунды, – голос Серафины был тихим, как шорох мыши за обоями. – Я внесу это в отчёт.

Аэлиндрея не ответила. Она лишь чуть сильнее сжала ложку. Её взгляд скользнул к окну. Туда, где за толстыми свинцовыми стеклами клубился утренний туман, скрывая очертания темной зелени.

«Что там сейчас? Роса на паутине? Олень, пришедший на водопой?»

Мысленно она называла его так, как шептались служанки в коридорах —Дремучка. Это слово было таким же тёплым и запретным, как украденный пряник.

– Ваше Высочество?

Она вздрогнула и вернула взгляд к тарелке. Серафина уже делала пометку в маленьком блокноте, что всегда лежал у неё на коленях.

Первый урок – история Д’Эньзвадти. Старый, подслеповатый магистр монотонным голосом бубнил о победах её матери, о подавлении мятежа дома Деншион. Аэлиндрея сидела с идеально прямой спиной, руки сложены на столе. Но её ум отказывался воспринимать эти сухие даты и схемы сражений.

«…и потому ресурсы Великого Леса являются стратегическим достоянием короны, а несанкционированная вырубка карается смертью…» – голос учителя пробивался сквозь её грёзы.

Вместо карт сражений она представляла карты нехоженых троп. Вместо войск – тени, скользящие меж древних стволов. Её пальчик бессознательно водил по полированной поверхности стола, выводя не геральдические лилии, а изгибы причудливого листа, как на иллюстрации в одной из её тайных книг.

– …символика дубового листа на гербе указывает на верность короне, – внезапно прозвучал вопрос. – Ваше Высочество, вы можете повторить?

Она застыла. В углу комнаты, за резной ширмой, послышался лёгкий, сухой кашель. «Слухач». Старик Хьюго. Он был тут. Он всегда был тут.

– Дубовый лист… символ верности, – выдавила она.

– Верности кому, Ваше Высочество? – настаивал магистр.

– Короне, – прошептала она. – Верности Короне.

Магистр удовлетворённо кивнул и продолжил. Аэлиндрея снова отвела взгляд к окну, к тому месту, где пряталась Дремучка.

Обед. Этикет. Танцы. Бесконечные повторения одних и тех же движений. Её тело училось подчиняться, становилось идеальной куклой. Но внутри что-то сжималось в тугой, горячий комок протеста.

Во время «беседы» с подставным лордом, говорившим о налогах на руду, её взгляд снова уплыл в окно. На сей раз её спасло чудо: за стеклом пролетела птица, редкий гость на таких высотах. Она проследила за ней взглядом, и на её лице на мгновение – всего на одно мгновение! – мелькнуло обычное человеческое любопытство.

Этого оказалось достаточно.

Когда леди Маргарет Веритас вечером вошла в покои, её лицо было похоже на запертый сундук. В руках она держала тот самый «Свиток Дня».

– Ваше Высочество, – начала она, и её голос прозвучал как скрип заржавевшего замка. – Отчёт за сегодняшний день вызывает… недоумение. Недостаточная концентрация на уроках. Посторонние интересы. Мечтательность.

Аэлиндрея стояла по стойке «смирно», глядя в пустоту позади леди Маргарет.

– Королева-мать выражает своё глубокое неудовольствие. Взамен утренней прогулки по верхней галерее – дополнительные два часа упражнений по контролю мимики перед зеркалом. Вы должны научиться управлять не только телом, но и своим лицом. Оно не должно выдавать ничего. Ни-че-го. Понятно?

Голос Аэлиндреи был безжизненным, идеально ровным.

– Понятно, леди Маргарет.

Когда дверь закрылась, она не двинулась с места. Она стояла так ещё долго, пока за окном не стемнело и туман не поглотил последние очертания зелени. Потом медленно подошла к ложу, сунула руку под тюфяк и нащупала спрятанный там маленький, потрёпанный фолиант – «Травник и бестиарий Великого Леса».

Она не открыла его. Она просто прижала к груди, ощущая шероховатость кожи переплёта. Затем её плечи дёрнулись в единственном, беззвучном рыдании, которое она тут же подавила, вцепившись пальцами в одеяло.

В покоях воцарилась тишина. Та самая, идеальная тишина, которой так добивалась её мать. Но стоило прислушаться, и можно было уловить в ней новый оттенок – тихий, упрямый гул. Гул тоски по чему-то без имени, что жило там, внизу, за туманом. И гул ненависти ко всем этим стенам, правилам и свиткам, что медленно, день за днём, отрезали её от этого зова.

Аэлиндрея глубоко вдохнула, выровняла дыхание и подошла к зеркалу. Она смотрела на своё отражение – на идеальную куклу с пустыми голубыми глазами – и тренировала бесстрастное выражение лица, как и велели.

Но глубоко в зрачках, куда не мог заглянуть ни «Слухач», ни Серафина, ни сама леди Маргарет, тлела та самая искра. Искра, что тянулась к Лесу, которого она не знала, но который чудился ей единственным по-настоящему живым местом на свете.