Покровитель для Ангела. Собственность бандита

Глава 8

Я сижу в этой комнате уже два часа и, если честно, выйти опасаюсь. За дверью тихо, слишком тихо для того, чтобы я уже вся извелась. Сама комната огромная, окна в пол, тяжелые коричневые шторы. Вся мебель деревянная, большая кровать, на которую я так и не сажусь.

Здесь каждый сантиметр пропитан его запахом, и я боюсь сделать лишнее движение, чтобы не разозлить Бакирова и просто… чтобы не стать к нему ближе. Слишком сильно обожглась, и мне кажется, стоит сделать шаг навстречу – и я снова обожгусь. Обгорю до самых костей.

Из окон дома замечаю, что по периметру этого огромного двора снует охрана. Мужчины ходят с овчарками, и у меня создается стойкое впечатление, что я попала не домой к Бакирову, а в какую-то хорошо охраняемую тюрьму.

Зачем я ему… он ведь не приходил ко мне ни разу после того нашего разговора в больнице, я ему больше не нужна, особенно после того… после того, как меня использовали его дружки.

Я в этом уверена, никаких сомнений нет. Бакиров никогда не врет, и тогда он ясно дал мне понять, что после него меня поимеют остальные.

Боже, это какой-то кошмар, и такой грязной я себя в жизни не чувствовала. Сколько раз после того я ни принимала душ, это чувство грязи и чужих рук… оно никуда не делось. В первые дни я даже с Толиком боялась говорить, боялась своего врача, а потом немного отпустило, но ощущение грязи не ушло.

Лучше бы Бакиров меня сам пристрелил тогда, но не так, не так жестоко. Не отдавал бы меня никому, ведь теперь я на ноги встать не могу, я не помню остаток той ночи, и, наверное, это хорошо, ведь если бы запомнила, уже давно бы надела себе петлю на шею от горя.

Я хотела быть его. Мамочка, как же сильно я хотела быть его, только его, только с ним, для него, но судьба распорядилась иначе, и теперь я даже уже не его полотерка. Я его собственность. Я собственность бандита, и хуже всего то, что я не знаю, что Михаил будет со мной делать и что меня теперь ждет.

Вскакиваю со стула, когда дверь резко отворяется. Бакиров стоит на пороге. Такой высокий, крепкий, большой, такой мой и такой чужой. Почему-то я не могу смотреть прямо на него. Так, мельком только, потому что у меня дрожит каждая жилка в теле, и я не знаю, откуда это взялось.

Я так никогда его не боялась, он меня всегда защищал до той ночи, когда я хотела умереть от его руки, но он решил иначе. Бакиров сделал мне больно, и вспоминать об этом я не хочу.

– Иди завтракать.

– Я не хочу завтракать.

– Не заставляй меня повторять дважды, Ангел.

Сглатываю, поджимая губы. Когда-то я обожала, когда Михаил меня так называл. “Ангел”. Мне это казалось очень нежным и ласковым словом, но теперь в голосе Бакирова сталь, и я понимаю, что права на отказ у меня нет.

Осторожно подхожу к нему и следую за Бакировым на кухню. Он что-то приготовил, но сразу вижу, что готовил не сам, а просто вытащил еду из пакетов. Блюда из ресторана. Я до сих пор помню их запах, хотя сама почти никогда там не ела, это было слишком дорого для меня, а теперь и подавно, когда у меня нет денег. Совсем нет, и взять их неоткуда, потому я не летаю в облаках и не рассчитываю, что Михаил возьмет меня обратно мыть полы в его заведении.

– Ешь бери.

– Спасибо.

Пододвигает ко мне большую тарелку плова. Еще теплый, такой ароматный, парующий, и у меня мгновенно собирается слюна во рту. Я уже успела проголодаться, однако, как только беру вилку, замечаю, что Бакиров смотрит на меня. Как на собственность свою, на свою игрушку, которую надо покормить, и аппетит сразу же улетучивается.

Михаил берет такую же порцию и начинает есть с аппетитом, пока я ковыряю свой плов вилкой. Мельком поглядываю на него. Михаил не мальчик совсем, взрослый мужчина, сильный и крепкий, плечистый, здоровый. В нем нет ни капли смазливости и юношеской милоты, однако красивее Бакирова для меня нет и не было никогда. На него хочется смотреть. Его хочется коснуться хотя бы подушечками пальцев и вдохнуть запах, как тогда, в нашу единственную ночь, когда мне было это позволено, когда я думала, что счастливей меня нет на всем белом свете.

Бакиров опирается на стол, он в черной рубашке, закатанной на локтях. Его ладони очень мужские и красивые, когда-то я сходила с ума по его рукам, таким грубым, в татуировках, а теперь боюсь смотреть на них. На сильной шее пульсирует венка, из расстегнутой на груди рубашки выглядывают черные волосы. Широкие плечи, подтянутый спортивный торс. У него теперь густая короткая борода, черные волосы назад уложены и выбриты на висках, лицо серьезное, суровое даже. Прямой нос, строгие губы, большие карие глаза с зеленой радужкой и густыми черными ресницами. Михаил безумно красив, за него я была готова умереть и сделала бы это снова, не задумываясь. Не потому, что дура, а потому, что не могу допустить, чтобы с Михаилом что-то случилось. Даже после всего, даже сейчас, ненавидя себя за слабость.

Бакиров открывает еще один лоток и достает оттуда перцы. Такие острые зеленые перцы, от которых, я знаю, язык горит огнем. При этом он надкусывает один из них, а после полностью прожевывает и даже глазом не ведет.

Оказывается, Миша любит острое, а я не выношу. Он любит курить, а я кашляю от дыма, и слезы всегда выступают на глаза. Он вырос на улице, а я была домашней девочкой, купающейся в заботе родных.

Интересно, остановился бы Михаил той ночью или добил бы меня, если бы я не потеряла сознание? Я не знаю. А вдруг он меня все еще ненавидит и специально привез сюда, чтобы продолжить мстить?

За что, уже сама не знаю. Просто за то, что я есть. Вдруг он меня все еще ненавидит, вдруг достанет ремень, разорвет на мне одежду и сделает больно? Снова.

– Почему ты не ешь?

– Не хочу.

– Ты должна есть, не то совсем охлянешь! – повышает голос, а у меня вилка в руке дрожит.

– И тогда ты меня отпустишь?

– Нет, но и отбиваться от меня у тебя не будет сил. Ты ведь об этом сейчас думаешь, не так ли, Ангел?

– Нет!

Как он понял? Словно сканер видит меня.

– Тебе не нравится еда?

Подталкивает ко мне еще разные блюда из ресторана, а у меня слезы подкатывают к глазам.

Это унизительно. Понимать, что ты голодна, и не иметь возможности взять, не иметь возможности это купить, потому что платить нечем, а быть должной Бакирову еще и за еду я не собираюсь.

– Я не хочу есть, я же сказала!

Подрываюсь со стула, отодвигая от себя нетронутый плов, и вижу, как Михаил с силой сжимает вилку в ладони. Так сильно, что та аж гнется.

– Сядь. Не кричи. Я закажу тебе что-то другое. Что ты хочешь?

– Ничего, я ничего не хочу!

– Села, я сказал!

С силой ударяет кулаком по столу так, что на нем аж подпрыгивают тарелки, а мне дурно становится. Мне страшно, кажется, Михаил и меня сейчас ударит кулаком, как этот стол. Ухватываюсь рукой за край стола, ноги подгибаются.

– Ой…

– Черт, Ангел!

Даже не замечаю, как Михаил оказывается рядом со мной, подхватывает меня под локоть, а меня как током бьет. Не могу, не могу я, чтоб он меня касался.

– Пусти! Я хочу в комнату, пожалуйста, я хочу в комнату! – вскрикиваю, и Михаил резко меня отпускает. Я вижу, как темнеют его глаза, и мне становится страшно. Опустив голову, сбегаю в комнату и закрываю дверь. Сердце неистово прыгает в груди, и через минуту я вижу, как Михаил вышел из дома, хлопнув дверью, сел в машину и быстро выехал со двора.

Охранники закрыли ворота, и, спустившись на первый этаж, я вижу, что Миша все сгреб со стола и отправил в урну вместе с приборами.

Глава 9

Весь день я провожу одна. Дом Бакирова оказывается огромным, в нем не одна спальня, как я думала, а несколько, поэтому я выбираю себе отдельную комнату. Самую маленькую и самую дальнюю от его спальни. Ее окна выходят на ворота, и хоть я не жду, когда Михаил вернется, но то и дело поглядываю в окно.

Никаких фотографий в его доме я не нахожу, как и альбомов или памятных вещей. У меня создается ощущение, что Бакиров здесь или не так давно живет, или у него просто нет ничего из прошлого, хотя есть кое-что, что сразу бросается в глаза. Его запах. Им пропитаны его вещи. И конечно, пепельницы. Дорогие медные литые пепельницы расставлены по всему дому, и у меня было рука поднимается все это выбросить, но я тут же отметаю эту идею. Бакиров скорее меня выкинет, чем свои пепельницы, хотя это было бы не так уж и плохо.

Пошатавшись по дому, я нахожу его рубашку на одном из кресел и, осторожно взяв ее в руки, невольно вдыхаю запах. Сигареты, кофе и мускус. Боже, как же сильно я соскучилась по его запаху, как же сильно он нравится мне несмотря ни на что. Как наркотик, как что-то запретное и очень волнующее меня.

За дверью что-то шуршит, и я быстро кладу вещь обратно. Не хочу, чтобы Михаил видел мою слабость, и еще больше не хочу выглядеть перед ним жалкой, хотя в этом сильно сомневаюсь. Не он у меня дома на правах собственности, а я у него с единственным пакетом вещей, и это бьет по больному.

Я никогда ничего не получала просто так, я честно работала на Бакирова, и у меня всегда были мои деньги, мой дом, школа и хоть какая-то стабильность. Теперь же я словно потеряла почву под ногами и никак не могу найти опору, но хуже того, что я не знаю, зачем Бакиров забрал меня себе. Я же грязная, пользованная уже, и Михаилу наверняка противно даже смотреть на меня, вот он и не смотрит, а если смотрит, то как-то жутко, так серьезно, что мне от этого становится самой страшно.

На улице быстро темнеет, но Бакиров дома так и не появляется, поэтому я все же не выдерживаю и иду в душ в комнате, которую выбрала. Я уже два дня не делала перевязку, и рана на груди начинает неприятно жечь. Мне сняли швы, но шрам еще очень свежий, и его нужно смазывать мазью, которой у меня нет. Могла бы позвонить Анатолию, попросить привезти, но это уже будет слишком нагло с моей стороны. Они и так с Людой почти каждый день приходили ко мне, столько лекарств мне приносили – даже не сосчитать. Просить же мазь у Бакирова я не стану, потому что… потому что не хочу ничего брать от него и увеличить перед ним свой долг.

Я выхожу из душа с влажными волосами, в одной майке и трусиках, потому что халата у меня просто нет, и, как назло, в этот момент дверь комнаты распахивается, я не успеваю прикрыться.

Бакиров собственной персоной, и конечно, он не постучал. Вломился ко мне, как к себе домой, хотя это же и есть его дом и его правила.

– Не смотри! Стучать надо!

От неожиданности хватаю покрывало и подношу к груди, однако момент упущен, и конечно, Михаил успел увидеть меня полуголую, и мой шрам на груди в особенности. Он немаленький, там восемь швов, и теперь я не могу носить майки или открытые платья. Шрам заметен и пока еще жутко красный.

– Я не привык стучать у себя дома, – басит Бакиров, а я резко отворачиваюсь от него спиной, сердце колотится, как у мышонка. На улице ночь, и почему-то только теперь я понимаю, что Миша пришел не просто так. А вдруг… вдруг он что-то потребует, вдруг он меня коснется?

Даже не дышу, когда слышу тяжелые шаги за спиной. Точно медведь, Бакиров подходит ко мне, и я макушкой чувствую его теплое дыхание и эту энергетику, которая ломает кости.

– Ангел, посмотри на меня.

Медленно оборачиваюсь, чтобы встретиться взглядом с красивыми карими глазами. Такими серьезными и потемневшими сейчас, почти черными.

Мы стоим друг напротив друга. Бакиров на полторы головы выше меня, и я не выдерживаю его взгляда. Пальцы сжимаются до хруста, с силой вжимаю в себя покрывало, чувствуя себя голой.

– Позволь.

Сначала не понимаю, о чем он, а когда до меня доходит смысл его слов, не знаю даже, что ответить.

Не дожидаясь моей реакции, Михаил осторожно опускает мою руку, которой я держу покрываю, а после смотрит прямо туда, где шрам.

Он его не касается, проводит только ладонью над кожей, будто поглаживая воздух, и при этом я вижу, как сжимается его челюстной сустав, как сильно впиваются острые четки в сомкнутый кулак. Аж капельки крови выступают… боже, это наверняка дико больно, и я невольно замечаю, что у Миши вся ладонь с внешней стороны в шрамах от этих четок уже.

Михаил так смотрит, что мне становится страшно, и я быстро натягиваю покрывало на плечо, прикрывая шрам от цепкого взгляда.

– Ничего… почти зажило уже. Не смотри так. Пожалуйста.

Бакиров тяжело вздыхает, и я вижу, как напрягаются его плечи.

– Я привез еду. Иди возьми, что хочешь.

Усмехаюсь, хоть очень хочется плакать.

– Хозяин вернулся, пришло время кормить щенка?

Едко и некрасиво, но я не могу удержаться. Обида колет грудь.

– Ты не щенок! НЕ ЩЕНОК, БЛЯДЬ!!! – вскрикивает так громко, что я аж подпрыгиваю на месте, но отступать не намерена.

– Щенок! Ты же сам меня сюда притащил и кормишь теперь по расписанию! Зачем я тебе, что тебе надо?! Я твой враг еще, Михаил, ты не наигрался со мной? Так вот, у меня больше нечего взять, нечего! А хотя нет, есть еще кое-что, бери!

Меня так сильно распирает обида и боль, что я сама не замечаю, как хватаю свой единственный пакет и просто бросаю в Бакирова бумажки документов и вещи, которые он с легкостью отбрасывает от себя.

– На, забирай! Бери все, мне не жалко!

– Успокойся.

Стоит, как стена непробиваемая, а я не могу. Чувствовать себя бесправной вещью для меня невыносимо.

– Я не твоя вещь, НЕ ТВОЯ!

В груди жжет. Адреналин разжигает кровь, мне аж жарко, и предательские слезы текут по щекам.

– ТЫ МОЯ! Ты уже однажды признала это. Забыла, как шептала это мне, как была со мной, как целовала, ластилась ко мне, забыла?!

– Не забыла! Лучше бы ты прибил меня и оставил где-то на обочине умирать, чем так! На, бери все, все забирай! Мне не нужны твои подачки, документы, тряпки! Мне ничего не надо, я хочу домой! Я верну тебе все деньги за лечение, я тебе все отдам, все, и вернусь домой!

Бросаю все в Бакирова, но он и бровью не ведет. Стоит как гора, руки в кулаки сцепил и смотрит так, что хочется сдохнуть.

– Твою квартиру я продал. Тебе некуда возвращаться, – чеканит, смотря прямо на меня, а я чувствую, как острые шипы пробираются к сердцу все ближе.

– Что… что ты сказал?

– Что слышала. У тебя нет больше дома, Ангел.

Слезы снова подкатывают к глазам. Боже, я лишилась последнего, что у меня было. Бакиров отнял все. У меня теперь и правда нет ничего.

Опускаюсь на колени. Михаил стоит рядом, убрав руки в карманы. От слез все расплывается. Мне больно, хоть я и понимаю, что он прав. С меня ведь больше нечего взять. Драгоценностей нет, работать я не могу, пока гипс не снимут. Он взял плату за мое лечение квартирой. Все правильно, вот только мне больно понимать, что у меня нет теперь даже своего угла.

– За что… Это плата за лечение? Я бы и так отработала. Я бы все тебе отдала!

– Мне на хуй твои деньги не сдались! Это теперь твой дом. Смирись! – он говорит это абсолютно серьезно, и я понимаю, что Бакиров не шутит. Он никогда не шутит и преспокойно мог это сделать, чтобы что… чтобы я была зависима от него.

Михаил переступает туфлями через разбросанные мною вещи и документы, разворачивается и выходит за дверь. Я же падаю на кровать и накрываюсь с головой одеялом.

Я думала, что больнее он уже мне не может сделать, но нет, оказалось, может. Теперь я не только сломанная игрушка бандита, а еще и бездомная.

Я его плохо знала, и мои розовые очки не давали увидеть, что он и правда настоящий бандит. Такие, как Бакиров, не умеют любить, они умеют только владеть, ломать и брать.

Глава 10

Как она смотрела на меня, когда про квартиру сказал. Хуже, чем на врага. С обидой и ненавистью, растерянностью, страхом. Ангел всегда была самостоятельна и свободолюбива, я же по кускам у нее это отбирал, ломая окончательно остатки ее доверия и уважения к себе.

Ненавидимый. Враг, нелюдь, подонок – вот кто такой я теперь для нее, но пусть я лучше буду ненавидимым, чем снова отпущу ее от себя. Я не смог тогда, не смогу и теперь. Понимать, что Ангелу небезопасно возвращаться в ту квартиру, и допустить, чтобы она снова пострадала, я не могу.

Пусть бесится, проклинает, ненавидит, швыряет в меня бумажки. Пусть. Хорошо, мне так даже лучше. Пусть только не плачет и не дрожит, хотя и это у нее не прошло. Сжимаю четки так сильно, что рука уже немеет. Что это такое? Я в жизни таким не был, а теперь меня аж ведет, когда смотрю на нее. Внутри жжет, член колом стоит, хочется орать в голос и крушить все вокруг. Я хочу Ангела… трахнуть, обнять, поцеловать. Я всего хочу с этой девочкой, и мне страшно уже от самого себя, потому что я боюсь, что могу сорваться и сделать это с ней снова против воли.

Ангел шарахается от меня и вроде возникает, однако стоит чуть голос на нее повысить, и я вижу, что боится. Моя девочка, которую я два года последних оберегал от каждого столба, теперь боится меня больше всех. Когда-то она липла ко мне, ластилась, так смущалась и любила, а теперь, блядь, боится, и я сам в этом виноват.

Шрам ее на груди как увидел, захотелось в удавку залезть, потому что это не была простая царапина, там был след от пулевого, и в этом тоже моя вина. Не ее это была пуля, а моя. Ангел забрала себе этот выстрел, но ощущение такое, что пуля та проклятая прошибла нас обоих.

Девочка прикрывалась, но я все равно смог шрам ее рассмотреть, и мне хотелось взять этот шрам и пришить его себе. Чтобы не у нее в груди была дыра, а у меня, ведь та пуля была моей, а теперь там восемь швов, которых она стыдится. Стыдится, сука, по моей вине.

В нее выстрелили, а я физически, сука, ощущаю эту боль в груди. Я вижу, как ей больно, как она напугана, и, блядь, я не знаю, как к ней подступиться. Ангел ненавидит и боится меня, а мне просто рвет чердак с нею рядом.

Так близко, взять и прижать ее к себе, впиться в сладкие губы, коснуться тела. Нельзя. Ни хуя теперь мне нельзя. Смотреть только на свой сломанный цветок и не иметь возможности даже за руку взять. Не ад ли это? Чистилище.

– А-а-а-а! Аа-а-а, нет, не-е-ет, нет!

Я подрываюсь с кровати среди ночи за секунду от ее крика. Такого сильного, истошного, отчаянного, и сразу же хватаюсь за пистолет.

– Ангел!

Распахиваю дверь ее комнаты, снимая ствол с предохранителя, но в спальне она одна, и она плачет. Во сне. Одеяло на пол съехало, Ангел лежит на краю кровати, и, подойдя ближе, я замечаю, что очень тяжело и быстро дышит, вздрагивает и кричит.

Все ее лицо мокрое от слез, бретели майки опустились, оголяя вершины ее часто вздымающейся груди, открывая свежий шрам.

– Пусти… пустите меня, не трогайте! Пожалуйста… Пожалуйста. Мне больно. Мне так больно!

***

Она метается на подушке, а у меня мороз идет по коже, ведь я понимаю, что ей снится, и пистолет, который я сейчас держу в руке, мне хочется направить себе в висок.

– Ангел, проснись!

Хватаю ее, отрываю от подушки, провожу по влажным волосам пальцами, и, когда Ангел открывает глаза, она не успокаивается, а совсем наоборот. Она начинает просто криком кричать, царапаться и вырываться из моих рук, тогда как я просто охреневаю от такой ее реакции.

– Не надо! Не трогай, не-е-ет!

– Чш… Ангел! Не бойся. Все хорошо. Все хорошо, малыш.

Включаю свет, самого уже колотит, быстро прячу ствол от нее за спину.

Такая хрупкая, исхудавшая, заплаканная Ангел сидит на краю кровати и смотрит на меня, обхватив худые колени руками. Ее волосы рассыпались по спине, на кукольных ресницах трепещут слезы, а глазища сейчас такие ярко-зеленющие, что в них страшно смотреть.

Словно очнувшись, Ангел быстро вытирает слезы и натягивает одеяло до подбородка, прикрываясь от меня.

– Что ты здесь делаешь? Я, вообще-то, спала.

Задирает свой маленький носик, поджимает губы, которые я до дикости хочу облизать.

– Ты кричала во сне.

– Хм, не было такого, тебе показалось. – Вытирает слезы, опускает голову. – Я хочу спать. Очень.

Переворачивается на бок, натягивая сильнее одеяло, и вот видно же, что не спит, но и поговорить мы не можем, что просто выводит из себя.

– Будет что-то нужно – скажи.

– Угу, – бубнит, и я выхожу за дверь. До утра сижу в гостиной. Сторожу ее сон, как пес, у самого сна ни в одном глазу.

Что с ней такое? Месяц же прошел уже. Ангел никогда так не кричала, не ревела во сне, либо же в больнице ей давали до хренища успокоительного, и она всегда спала спокойно.

Закуриваю, глубоко затягиваясь сигаретой. Что ей там снилось такое, чтоб так орать и реветь навзрыд?

Сука. Знаю я, что ей снилось. Тут не надо быть гением, блядь.

– Алло, Игорь, можешь говорить?

– Да, в чем дело? Лине плохо?

– Да, я забрал ее к себе, она ревела ночью. Так сильно. Кричала прямо. Давай я привезу ее тебе покажу.

– Миш, да я ж хирург. Я не помогу тут ничем. Следи, чтоб она ела, витамины купи, чтоб спала нормально, и никакого стресса. Если не пройдет, отвези ее к психиатру, но там таблетками напичкают, они ей не надо, поверь. Пройдет. Дай ей время. Просто стресс. Молоденькая ж девочка еще очень. Ранимая, ну и последствия сам знаешь чего будут. Я тут не помощник. Вам бы самим открыто поговорить об этом. Ну ты понимаешь.

– Ладно. Отбой.

***

Боже, кажется, я схожу с ума. Я долго не могла уснуть, а когда уснула, мне снилось, как меня имеют в кабинете Бакирова его дружки. По-разному, делают мне больно, а я как безвольная кукла в их руках, и это все было… настолько реально и грязно, что я даже не заметила, как начала кричать.

Потом я видела, как Михаил подошел ко мне и усмехнулся, потушил об меня сигарету и достал ремень. Он начал душить меня, пока его дружки стояли рядом. Они все смеялись надо мной, а я ничего не могла с этим сделать.

Я проснулась от этого дурацкого сна как-то резко, словно из него меня кто-то выдернул. Михаил сидел рядом на кровати, в одних штанах, и гладил меня по голове. Мне же стало жутко неловко, ведь я давно не маленькая, а какие-то кошмары приснились, хотя почему кошмары? Это та реальность, которую я не запомнила.

Они ведь меня и правда поимели толпой, и это… боже, это просто меня добивает. Мне больно это понимать, и хуже того то, что я никому не могу об этом рассказать. Мне жутко стыдно, меня никто не поймет, даже Люда. Они не знают, каково это, Люда очень любит Толика, а я просто собственность бандита. Игрушка, вещь – кто угодно, но не любимая.

Быстро вытерев слезы, я натягиваю одеяло и поворачиваюсь на бок, делая вид, что жутко хочу спать, хотя сна у меня нет ни в одном глазу. Бакиров стоит возле меня еще пару минут, после чего выходит, прикрыв дверь.

Я же реву в подушку от беспомощности и страха. Я чувствую себя использованной грязной игрушкой. Мне почему-то очень страшно, ощущение такое, что моя судьба постоянно меняется, и я не успеваю за этими изменениями, а еще я до жути хочу обнять Мишу, чтобы хоть на миг у нас стало все как раньше, но понимаю, что ему самому противно теперь касаться меня.

За все это время он ни разу даже не поцеловал меня. Я грязная теперь для него. Я уже отчетливо это понимаю.

Проснувшись утром, я замечаю на тумбочке мазь и перевязочные материалы. Михаил заходил, а я даже не видела.