Loe raamatut: «Из боли – в любовь. Книга-путь», lehekülg 5

Я сама запирала себя в прошлом – там, в том автобусе, где я впервые увидела Одиссея. На той лавочке со снегом и фонарями. В той постели, в которой я впервые к нему прикоснулась. А сейчас… Я наконец-то, устала жить «искрами былого счастья. Эта глава моей жизни прожита.

Кармические уроки, или пере-осознание родственных связей

Сегодня мне пришло откровение, которое перевернуло в корне мое отношение к тем людям, которые когда-либо причиняли мне страдания. И, в связи с этим хочу сказать:

Я приношу благодарность своим самым главным кармическим учителям – своим родителям. На примере их жизней я поняла и хорошо усвоила многие вещи. В основном, те, которые делать НЕ надо.

Мой отец великолепно преподал мне урок Условной любви. Его отношение ко мне настолько зависело от его ожиданий, что стоило мне оказаться не той дочерью, какой он хотел меня видеть, как родственные связи были резко сведены им на нет.

Я не соответствовала его ожиданиям! Я не была степенной девой, не хотела спокойной жизни, не хотела продавать колбасу в соседнем ларьке, париться в бане по субботам, наполнять книжный шкаф детективами и слушать Кая Метова, уютно попивая пиво! Я не любила готовить, ходить на рынок, сидеть дома и смотреть телеканал Россия… Но ведь от этого я не перестала быть его ребенком, не перестала быть его дочкой, его плотью и кровью.

Я не переносила его напускной, искусственной любви, которую он надевал на себя, когда я приходила к нему в гости. Он кормил меня бутербродами с вареной колбасой и сладким черным чаем, усаживал меня на диван и чинно спрашивал: «Ну, как твои дела?», боясь даже себе признаться в том, что он меня не любит и никогда не любил, всю жизнь при этом стараясь казаться хорошим отцом.

Ключевое слово здесь – «стараясь казаться». Прошли годы, моей дочери уже десять лет, и она ни разу не видела своего дедушку. Как он сказал: «Мне не интересно». Ему в принципе не интересно, что я жива, теперь он уже ставит под сомнение свое отцовство, и даже не делает радостный голос, когда я звоню раз в несколько лет. И все потому-что я не разделяю его жизненных ценностей, образа жизни и его представления обо мне.

И теперь, каждый раз, когда у меня случается мелкая стычка с дочерью «в вопросе несовпадения взглядов на устройство мира», я задаю себе вопрос: «А принимаю ли Я ее такой, какая она есть? Или же – тоже подгоняю под шаблон собственных представлений?»

Я много думала о своем папе, который свой отцовский вклад решил ограничить одним единственным сперматозоидом. …Всей своей жизнью он учит меня – любимых и родных не выбирают, не оценивают, не меняют на лучших, не перекраивают, и уж, конечно, от них не отказываются. Спасибо тебе, папа. Это бесценный урок.

Продолжение следует…

Продолжаем… О маме

Тема «мамы» для меня важна и сложна тем, что, несмотря на разность и сложность характеров, взглядов и привычек, она – близкий мне человек, она – мой друг, моя поддержка, моя родная кровь. И, как я уже сказала, мама – мой главный кармический учитель, наравне с отцом.

В практиках совершенствования и духовного роста часто говорится о том, что чужие недостатки – наши недостатки, потому что мы видим лишь то, что есть в нас самих, даже если мы в этом и не признаемся. Так вот всё, что мне в маме не нравилось, есть во мне самой. И перед тем как обсуждать, и тем более – осуждать её слабости и ошибки, мне надо бы поработать со своими. «Try walking In My Shoes» («Пройдись в моих туфлях»), как пел Дэйв Ган из Depeche Mode.

Мама показала мне очень много, и хорошего, и плохого. А именно: как не надо быть сильной женщиной. Как презреть условности, уйти от не любимого и жить с любимым. Как лишние эмоции могут стать тебе врагом. Как работа и переживания крадут твое время. Как необходима ласка для детей. Как влияет на нас музыка и книги детства. Как из тысячи незримых мелочей складывается воспитание, в итоге формирующее нас как личность.

В какой бы из квартир мы не жили, у нас всегда было чисто, светло и красиво. Обязательно был большой книжный шкаф, забитый книгами в два ряда, стопка пластинок и ковер. Где мы валялись, слушая «Секрет», все альбомы Beatles, Ray Charles – его безумный «Hit the Road Jack» или томную «Georgia On My Mind», рядом соседствовали Элвис Пресли, Эдвард Григ, БГ, «Наутилус Помпилиус и медвежье-хриплый Thom Waits.

Мы переживали разные времена, но я всегда знала, что мама – сильная, мама – главная. Порой даже слишком сильная. Порой я ее ненавидела, как все дети, которым не отвечают любовью на любовь в тот момент, когда они этого требуют, но в целом, у нас были мирные отношения. Так как у меня всегда была своя комната, я естественным образом уединялась и была вполне довольна тем, что меня не трогают. Читала Франсуазу Саган, Вольтера и Жорж Санд. Из книг я узнала, что у замужних женщин бывают любовники, что мир лицемерен, что иногда люди умирают от одиночества, не часто, но все-таки бывает. Я читала про мир, где измены были нормой, а чувства – парадоксом и исключением. – Я удивлялась, но принимала как должное. «Взрослым виднее…». Позже запоем читала Хемингуэя и мечтала о Париже. Сенека, Драйзер, Андре Моруа, Ремарк, Марлен Дитрих (ее великолепная автобиография «Азбука моей жизни»), Пушкин, Ахматова, Северянин, Блок, Вертинский. К прочтению Есенина я подошла сложным путем: для начала прочитала его личную переписку, потом автобиографию Айседоры Дункан, и только потом – его гениальное творчество. Не воспринимала Цветаеву и Лермонтова. Была очарована «Лолитой» Набокова и его злобной «Камера обскура». Была влюблена в очерки К. Чуковского из цикла «Современники» – особенно про А. А. Ахматову. Выкрала из библиотеки, (под пристальным присмотром персонала) редчайшую книгу – «Дневники» (публикация личных записей К. И. Чуковского, прекрасного качества фотографии, глянцевая бумага, роскошный текст).

Лет до пятнадцати мою жизнь заполняли книги, музыка и собственные переживания. И мама, видя мою обособленность, может и старалась как-то приспособить меня к жизни (хотя я этого не помню), но натыкалась на такое ровное отношение «к внешнему», что все попытки были оставлены. На меня можно было влиять лишь исподволь, не вкладывая ничего напоказ.

Но именно мама из ребенка, перекормленного бабушками, сделала из меня стройную девочку. Я не протестовала, просто обратила внимание, что еды в моей тарелке стало как-то меньше. А к пятому классу я уже щеголяла в расшитом мамой поясе на тонкой талии. И когда ее наперебой спрашивали, что же она такого со мной сделала, она неизменно отвечала: «Не позволяла лишнего, особенно после шести».

Будучи преподавателем в школе и организатором многих праздников, мама всегда просила меня обращаться к ней на «Вы» и по имени-отчеству. А мне до слёз хотелось противоположного: хотелось ласкаться к ней у всех на виду, как котенок, чтобы все видели, что она – моя. Хотелось, чтобы она не стеснялась нежности и близости со своими детьми; не стеснялась ласки, пусть редкой и мимолетной; не стеснялась быть просто мамой.

…Я была уверена, что работа крадет у меня ее любовь. Сначала «праздники», потом – телевидение. Переезды. Ремонт. Проблемы. Всего этого было так много, и она так этому отдавалась, что казалось мне нет места в ее жизни. Так, приятное дополнение…

Недавно я задумалась – интересно, какой бы была мамина жизнь, если все сложилось хорошо? – Замужество по любви, крепкая семья. Наверное, она была бы более счастливой и мягкой, а не «боец» и «сильная женщина».

Идя по жизни против норм, общепризнанных правил и туповатого ханжества, она с детства учила меня быть белой вороной. «Ну и что, что не как все, не будь стадом» или «В старости будешь длинные юбки носить, а сейчас обрезаем челку, юбку и наслаждаемся!». Мне трудно было быть не как все, потому что я – не тот человек, от которого легко отскакивают камни, я была просто ребенком, остро желавшим любви. В тот момент мне не важно было быть личностью, индивидуальностью. Мне было важно быть любимой, затисканной в объятьях, закиданной подушками-игрушками и зацелованной – до красных щек. Не получая этого, я завоевывала внимание других людей эпатажем. Я стриглась «под терминатора», носила в школу кресты с Иисусом из слоновой кости. Была протестантом от слова «протест» и революционером от слова «плевок». Белая ворона во мне вовсю отращивала крылья, и когда грань между маской и лицом была стерта, протест стал формой жизни и моего сознания.

Мой отчим был музыкантом. Я называла его по имени, но во дворе убеждала всех, что это – мой папа, вопреки всей логической невозможности этого факта. Он был молчалив, красив и талантлив, и он очень любил мою маму. …Лишь однажды она позволила себе быть слабой, потому что знала, что любима безусловно, а не вопреки. Но это продлилось недолго. Каждый из них отстаивал свое право быть главным: он – по праву мужчины в доме, она по праву женщины, которая привыкла бороться. В этой борьбе характеров и настоящей любви родилась моя сестра Жюльена. Из нашей семьи это оказался ребенок, более всего наделенный талантом любить, не скрывая чувств. Она очень ласковая, открытая, эмоциональная и непосредственная. И если мы с братом думали «подойти – не подойти», «обнять – не обнять», Жюльена кидалась на шею с руками-ногами, с криками радости и слезами восторга, не раздумывая. Спустя годы я начала этому учиться именно у нее, когда до меня дошла важность проявления чувств. Жюльена, плод неистовой любви и неистовых страстей, в жизни стала человеком, для которого любовь и страсть стала вектором – в работе, учебе, в отношениях, в семье. Она – тот ласковый котенок, которым не смогла стать я.

В детстве, в юношестве, в более зрелом возрасте, у меня всегда было много претензий и обид относительно мамы. Я их старательно копила, подкармливала логикой, памятью и не выплеснутыми эмоциями. …Я не могла получить, но не могла и отдать, будучи переполненной совсем не тем содержанием. «Внешнее равно внутреннему» – это правило начало раскрываться мне гораздо позднее, но лучше поздно, чем никогда. Оставаясь сложным, крайне противоречивым, резким и острым на язык и по характеру человеком, именно мама помогла мне пережить, помогла мне выжить в сложнейших ситуациях, она была и есть со мной до конца. И по сравнению с тем, что она для меня сделала, мои обиды – это не претензии к прошлому, это урок себе. Спасибо тебе, мама. Ты учишь меня быть противоположностью тебе – мне же во благо. Умение быть слабой, любимой и любящей (и в сердце, и на глазах) мне пригодится.

***

Почти обо мне и брате

Этот рассказ я написала на спор в пятнадцать лет, находясь в клинике по причине травмированного позвоночника. На удивление самой себе, я придумала историю о том, что знала меньше всего – о текиле. Сделав ее одним из главных героев, я неожиданно рассказала то, о чем не собиралась. О семье. По факту Текила оказалась пикантным прикрытием наболевшего. Мы все чем-то прикрываемся… Я прикрылась легендой.

«Текила, как прикрытие и обманка»

Мутно-голубая речушка текла у моих ног. Небо висело над головой, как грязный, серый, старый зонтик. Деревья что-то шелестели, но в отличие от того, что в другое время этот шелест меня успокоил бы, сейчас он только раздражал. Эта тихо, спокойно и даже сонно текущая река, ничто не выражающий цвет дрянного неба, и главное, что никого рядом со мной нет. В который раз за сегодняшний день моя рука потянулась к бутылке. Текила. Даже через сомкнутые веки были видны торопливо ободранные кусочки золотистой фольги. Они не сверкали на солнце, отнюдь, они просто блестели в моих пьяных глазах. «Куэрво Голд» – мой любимый сорт этой сказочной жидкости. Сначала она забавно щекочет мне ноздри своим сладковатым запахом, а потом…, когда обжигающая волна глотка зальёт моё горло, становится хорошо… В дымчатой пелене странных видений всё начинает постепенно расплываться, как и моя последняя обида.

…Курт прожег мои новые джинсы и даже не извинился; у, нехороший человек. А с того вечера он даже не зашел ко мне. Разве хороший бы так сделал? «Вероятно, чувствует себя виноватым». Эту мысль я отметила со своей подружкой текилой, со злорадством глотая всё больше и больше. Ведь Курт запретил мне пить. В последний раз он сказал это достаточно ясно: «Я знаю, в твоей сообразительной головке копошится много идей, но не надо праздновать их, запивая каждую по отдельности…» В ответ я тогда только икнула. Он вздохнул и вышел.

«Брат есть брат, но зачем ограничивать свободу действий? Этого я никак понять не могла. Свободная страна… Свободные люди.…» Опять икнула, от чего чуть не опрокинула бутылку. «Я б тогда умерла с горя, если бы она – эта драгоценная влага, впиталась бы в землю, а не в меня» – подумала я и покрепче обняла сосуд руками, прижав его к себе. Через несколько мгновений поймала себя на том, что укачиваю Текилу и баюкаю её колыбельной песней, мурлыкая под нос, как кошка с котёнком вместе взятые, когда спят. «Интересно, бывают пьяные кошки? Ладно, приду домой, поэкспериментирую со своей Ниссой». Через три минуты я крепко спала. Мне снились кошки, бутылки…

Как вы уже заметили, я повествую в первом лице – я, я, я… Кто это – я? Кортни. Шестнадцатилетняя девочка – подросток, хиппи. Для своего возраста редко (но метко!) курю травку и попиваю Текилу вперемешку с пивом. Всё это, конечно, в своей компании. Вращаться в таком кругу мне позволяет отсутствие родителей. Смерть в результате террористического акта в кафе. Медики пытались спасти положение, но просто не успели, как это всегда бывает. И вот теперь плакаться я прихожу именно к воде, в ней моих слёз просто не видно.

Если говорить о семейственности, вернее, теперь уже – о моей бывшей семье, то отчуждение в ней годами шло по нарастающей, приведшей к тому, что семья стала сборищем чужаков, связанных родственными узами и документальными записями в паспорте. Потому что её единство стало держаться лишь на этом. В детстве семьи как таковой не ощущалось. Не было таких её ярких проявлений, как поцелуй в макушку или обязательные воскресные обеды, где каждый с набитым ртом выкладывает все своё наболевшее. Не было походов по магазинам, в которых желания расцветают в реальность, или семейное катание в горах на лыжах, или уж куда естественней

совместный, скреплённый присутствием всего семейного костяка, подарков в прекрасных крепких рождественских коробках, с лентами и роскошной елью, Новый Год.

Нет, Новый Год проходил тихо, без ёлки, смеха и иллюзий на этот счет; на лыжах я до сих пор стоять не умею, на магазины времени, точнее – денег, не было. … И стоишь перед прилавком с гордо поднятым носом (с голодными, опущенными в пол глазами), на полном серьёзе уверяя себя, что всё это тебе никогда и не нужно было, сейчас тебе это тем более не интересно. А беляши с мясом – такая гадость! Жирные, противные, невкусные и слишком масляные.… Ни на секунду не забывая о том, что больше всего на свете сейчас ты хочешь надкусить эту хрустящую корочку, испачкать пальцы, а затем и руки в масле, и вонзить зубы в ароматнейший мягкий фарш, который без денег превращается в невыносимую вонь по всей улице.

Готовить я не умела, не говоря уже о других домашних проявлениях заботы и нежности, таких как искусная сервировка стола, любовное украшение своего дома, и так далее. Откуда это? От хронических переездов. Когда все время сидишь на мешках, любовь к уюту – явление довольно абстрактное и условное, загнанное далеко вглубь. Не успеваешь ни к чему привыкать, сродниться, полюбить. С тобой только новые номера дверей, новые адреса, мешки, временная новизна, навеянная свеженаклеенными обоями и наполненная ожиданиями и надеждой на новую жизнь.

Особую бездомность добавляло то, что я знала заранее, что новоприобретенный адрес заведомо временный. Не было даже никакой даже иллюзии крепости, устоев; стен, которые греют и успокаивают от внешнего мира. Это было место, где стояли разношерстные тарелки, где лежал крагис без ковра, и простыня вместо штор. Уже тогда я запрещала себе желать лучшего, крепкого, мягкого. Запрещала себе желать красивые, настоящие шторы, толстый пушистый ковер, бесчисленные, яркие, мягкие игрушки, а радостные детские мечты были закрыты реальностью на ключ.

Я знаю, моим родителям было бы больно читать мои строки о том, что по отношению к ним я чувствую обиду за несбывшуюся сказку…

– Сказку, которой должно быть наполнено детство каждого ребенка, но раз это так, что тут с этим поделаешь. Думаю, они не сильно обидятся, ведь они и без меня все знают.

Единственный, кто у меня сейчас есть, и кого я люблю больше всего на свете – это мой родной старший брат Курт. Мой Курт – хомо интеллектус, что переводится как «человек интеллектуальный», ему 21 год, холост (пока). Отвлеченный образ человека, идущего по жизни, как по дороге: с котомкой, впечатлениями, книгами и косяком марихуаны. Читает Карлоса Кастанеду, которого я пока осилить не могу, да Курт и сам говорит – «Маленькая еще…». Насчет текилы я тут обмолвилась, что он запрещает мне ее пить. Нет, просто не в том количестве, в котором я бы хотела ее употреблять. Как он и сказал, запиваю каждую свою идею, а их у меня великое множество.

По мере того, как я пишу эти откровения (мне, кажется, годика через два мы с Куртом весело над ними посмеёмся, и он скажет:

«Да, моя девочка, это была дельная мысль») у меня создается такое впечатление, что в них три главных героя, хотя писать я собиралась про себя и брата. Ну ладно, дадим место на этих страницах бутылке, которая с нами во все моменты радости и горя. Особенно, радости. Ведь мы радуемся и пьем, пьем и радуемся… И еще: я не хочу, чтобы про нас сказали, что текила – главное наше занятие. Просто мы сейчас молодые, если не сказать – юные: я – хиппи, Курт – человек, знающий это дело. Текила. Этим все сказано.

Подул ветер. На речке появилась меленькая зеленоватая рябь, несколько птиц неизвестно зачем сорвались с места и со звонким щебетом улетели. Я отлично выспалась, но с реки дул холодный ветер и с земли пришлось вставать, не без усилий. «А Курт так и не пришел» – эта мысль вертелась, не переставая, как одна из моих долгоиграющих пластинок. Теперь я думала совсем в другом направлении: уже не про то, что «Курт, наверняка, чувствует себя виноватым», я уже сама винила себя во всем. Его нет уже три дня. Три дня.… И зачем я только тогда напилась? Но в тот вечер было особенно весело, а что за веселье без текилы? Опять она! Как круговорот какой-то – Курт, я, Текила, Текила, я и Курт… Черт бы побрал бы эту вечеринку. Но плакать я не собиралась, просто пару раз шмыгнула носом и смахнула слезинку, предательски ползущую по щеке.

«Надо будет зайти в лавку и купить что-нибудь рыбное моему животному» – подумала я, забыв, что ещё совсем недавно мой затуманенный мозг собирался экспериментировать с пьяными кошками. Шаря в кармане, обнаружила доллар. Мало, но для нашего бедного района вполне приличная сумма. Теперь мысль о том, чтобы напоить кошку и выдрессировать её, не представляла никакого интереса. «Поеду на метро» – решила юная хиппи (то есть я), и отправилась на станцию, предварительно ликвидировав остатки своего пребывания, то есть, закопав бутылку.

«Я сама виновата, сама и выберусь. Главное, чтобы он пришел. Курт… Курт…» Что? Курт?…

Я бросилась к нему со всех ног, прижалась к нему, и мне вдруг показалось, что сердце остановилось. Я боялась даже дышать от неожиданно переполнившей меня радости. Я только сейчас поняла, ЧТО значит для меня брат. Все его окрики и обиды показались далекими, мелкими и ненужными. Я почувствовала биение его сердца, но… с удивлением отметила, что бьется оно легко и ровно. Это не имело большого значения, но я поняла, что первый порыв радости от этого прошел. (Может показаться, что слишком много «я», но это только для того, чтобы придать себе хоть немного важности перед предстоящим разговором).

«Кортни, – это были его первые слова, – ты все поняла?» Я виновато опустила глаза и промолчала. «Ладно, сестренка, ты больше так не будешь?» Воцарилось напряженное молчание. Я сделала вид, что ещё раздумываю, потом резко вздернула подбородок, и через три секунды послышалось моё веселое «окей». «Пошли…», и Курт повёл меня к нашему старенькому «Фольксвагену», мы отправились домой. Дело в том, что от родителей нам досталась не только добрая память о них, но и квартирка в захудалом районе Сиэтла со старым автомобилем 76-го года выпуска, как раз перед самым рождением Курта, чем он и ознаменовал свое вхождение в нашу семью. Таким образом, инцидент с прожженными джинсами был исчерпан. Объявлено длительное перемирие.