Шапито

Глава 5

– Новое задание, – холодно произнес господин Оливер, залезая в кэб и ежась от вечерней прохлады, которая сильно ударила и по мне после душных теплых, почти жарких комнат.

– Что от меня требуется? – спросил я, усаживаясь рядом.

– Круч, – одна фамилия, ничего больше.

– Можно поинтересоваться, что он сделал? – это не было вопросом, ради любопытства, и, видимо, господин Оливер почувствовал, а может и услышал это в моем голосе.

– Он, – тихо начал тот, обернувшись ко мне и заглядывая в мои глаза, – украл то, что принадлежит мне, – четко, словно чеканя каждое слово прошипел господин Оливер.

– Послание оставить? – в ответ лишь кивок и раздраженный выдох, а после тишина, словно ничего и не было.

Я отвернулся, разглядывая проезжающие дома и просыпающиеся улицы. Фонарщики гасили свет, позволяя на этот короткий промежуток властвовать непроглядной темноте, разбавляемой легкими предрассветными сумерками. Сейчас было самое время действовать. Сейчас или ждать еще день, и вряд ли это бы понравилось господину Оливеру. Я повернулся к нему.

– Позвольте откланяться, – и господин Оливер, видимо, решил остановить кэб, но я покачал головой, учтиво поклонился и спрыгнул прямо на ходу, группируясь так, чтобы не отбить ничего лишнего.

Боль отозвалась где–то в коленке и локте, но не слишком сильно, чтобы сжаться или скривиться. Я тут же поднялся на ноги, отряхиваясь и оглядываясь по сторонам. Точный расчет, вокруг ни души и темный сквер, так что я просто проверил на месте ли кинжал, похлопав по лодыжке. Хотя, чего его проверять, я не выходил без него из комнаты. Дело привычки и, возможно, просто меры предосторожности.

Карета уехала довольно далеко, она уже скрылась с моих глаз, даже не замерев ни на секунду. Извозчику также безразлично, кого везти, лишь бы деньги заплатили, а что господа делать будут и куда едут, не его дело. Наверное, это мысли любого работяги, барахтающегося на дне, который все еще сохранил остатки совести и морали в своей душе и надеющегося заполучить гроши, пусть хотя бы гроши, но честным трудом. Всех таких честных работяг ждали дома голодные рты, и многие не справлялись, попирая свою же душу и устои, выходя на улицы, продавая себя или воруя. Я был таким же, вышедшим от безысходности на улицы, и вот он где я теперь: перелезаю через высокий забор мистера Круча. Дойти темными путями до его особняка не составило для меня никакого труда, особенно учесть, что слиться с местным населением у меня получалось на раз–два, да и я имел представление, где находился его дом. Тогдашний хозяин приводил меня пару раз к нему, правда, мало понятно для чего, но буду говорить для охраны, наверное. А как известно, такие толстосумы редко переезжали, лишь покупали все новые и новые дома, оставаясь на прежнем месте.

Так что особняк Круча встретил меня довольно приветливо, темными плодовыми садами и спящим домом без единого всполоха в каком–либо окне. Все домочадцы спали, да и еще пока ранее время для пробуждения слуг, но нужно было торопиться. Если мне не изменяла память, необходимое окно, ведущее в почти необитаемый коридор по пути к кабинету мистера Круча находилось четырьмя окнами левее от парадного входа. Так это и оказалось, память меня не подводила. Нужное окно легко поддалось нехитрым манипуляциям и впустило в темный коридор со множеством дверей. Нужная, ведущая в кабинет, ничем не выделялась, но меня этим не проведешь, тем более я знал, чем она выделяется, так что довольно быстро отыскал ее и открыл. К удивлению, она была даже не заперта. Обычно кабинеты запирались так надежно, словно там хранились все секреты мира, но не у мистера Круча.

Неяркий всполох свечи привлек мое внимание, но сидящего не смутило это неожиданное, резкое движение, хотя я точно знал, что оно было вызвано открытием двери. Мистер Круч сидел тихо, почти безмолвно за секретером и не едва ли спиной ко мне. Он задумчиво смотрел в одну точку, выглядел так озабочено, словно не был пьян, когда его выводили из особняка его же слуги. Такой неподвижный и впервые, наверное, на моей памяти серьезный он казался мне тогда нереальным, совершенно другим человеком. Теперь уже не было той напускной, как оказалось, придури и ехидства.

Мои шаги слишком тихие, чтобы заметить меня по ним, этому я долго учился. Не месяцами даже, годами оттачивал почти никому не нужное мастерство, пытаясь улизнуть из дома подальше, чтобы рыскать в потемках города то, что нужно было лишь мне.

Шаг, еще шаг, дверь беззвучно прикрылась, не позволяя раскрыть чужака в доме. «Предательница!» – сказал бы мистер Круч, но только не успел бы. Удавка сдавила его горло так неожиданно, что он не успел даже вскрикнуть и осознать происходящее. Он отчаянно цеплялся за нее, стараясь как можно быстрее дать себе приток воздуха, сделать спасительный глоток, оглянуться на душегуба, но не мог. Тонкая леска, душившая его, впивалась в нежную кожу. Впивалась до крови, не давая и единого шанса на спасение, если того сам не захочет убийца. Я.

– Вам просили передать, – шептал я ему на ухо, а мистер Круч резко вздрогнул.

Теперь он дрожал, сильнее задыхался, хватался за свою жизнь, скребся ногтями по коже, желая достать леску, освободиться. Он дрожал. Страх теперь заполонил все его естество, он пытался всеми силами освободиться, пытался достать меня своими окровавленными в собственной же крови руками, пытался схватиться за меня, что–то злосчастно прокричать, но лишь шипел, кривился и задыхался. Задыхался не только от моих рук, но и от осознания. Осознания и последующих слов…

– Негоже воровать то, что принадлежит другому, мистер Круч.

С его глаз уродливо лились слезы, рот отчаянно пытался выхватить хоть какой–то воздух, но получалось это скверно, слюни текли по уголкам, по подбородку, катились вниз, уродуя образ джентльмена еще больше. Смерть не красила никого, смерть делала всех одинаково уродливыми, смерть никогда не была красивой…

Я наблюдал, как его глаза закатываются, глотки становились реже и реже, а руки слабели, не в силах подняться выше. Я смотрел, как жизнь покидает это тело, как то слабеет и воском стекает куда–то вниз по спинке, как последние дрыганья затихают, и наступает тишина, в которой даже воздух стоит. Тишина, которую ничто не нарушает, даже биение моего сердца. Оно бьется ровно, никуда не спешит, не колышется. Тихо и ровно.

Пятнадцать… четырнадцать… тринадцать… двенадцать… одиннадцать… десять… девять… последнее дергание… семь… шесть… пять… четыре… три… два…

Я ослабляю руки, не слишком сильно, для проверки, но мистер Круч не шевелится, не пытается вздохнуть. Рефлекторно, такое не скроешь. Нет, он не дышит, теперь уже точно не дышит. Теперь можно отпустить тело, опустить уставшие руки и, протерев леску о ночную рубашку мистера Круча, завязать ее обратно на левое запястье. Леска непривычно теплая, даже раздражающе теплая, но так всегда, правда, никак не привыкну к этому.

Господин Оливер говорил, что мистер Круч что–то украл у него, так что нужно было сделать так, чтобы это стало предупреждением для других. Излюбленный кинжал тяжелил руку, заставлял легко ухмыльнуться мыслям о том, сколько всего он видел в этой жизни, сколько всего прошел вместе со мной, но по сути времени у меня не так уж и много. Я легко развернул стул с мистером Кручем к себе и приступил к тому, что получалось у меня с каждым разом все лучше и лучше, быстрее и менее кроваво, хотя, чего таить, кровь в любом случае запачкает мою одежду.

Кинжал вонзался в остывающую плоть так легко, словно для него не было никаких препятствий. Легко, плавно, порой натыкаясь на препятствия, он скользил, окропляя кровью все вокруг. Она пока еще теплая лилась на пол, впитывалась в белые ткани сорочки и в мои брюки. Неприятно… Так еще и запахло тут же металлом, еще более неприятно, потому что в голове сами собой крутились картинки боев. Нос тут же отозвался фантомной болью, как и занывшие ребра. Совсем уж неприятно…

Одна кисть, потом вторая грузно упали на пол, окрашиваясь еще больше в луже крови. Ворам же отрезали руки, не так ли? Или я просто не так что–то понял? Впрочем, тогда мне было не до этих мыслей, я искал необходимый мне предмет и довольно быстро нашел его. Серебряный, я уверен, что точно серебряный, в таком богатом доме других и не водилось, поднос оказался на какой–то тумбочке около двери, заваленными и почти сгнившими фруктами, как иронично. Как бы мне не хотелось трогать отрезанные кисти, я расположил их на подносе и украсил теми самими фруктами, не сдержав усмешки. То еще мементо мори, как учил хозяин Уоллис.

Осталось только вытереть нож о чистые края сорочки, убрать в припрятанные ножны, стереть следы от ботинок, оттереть ботинки и выйти из дома так же, как и зашел. Много телодвижений, но таких необходимых, чтобы никто не заметил. Коридор точно также встретил тишиной, как и плодовый сад. Тот почти заставил меня закашляться от чистого, свежего воздуха, все же успел привыкнуть к кислоте и металлу крови. Я вдохнул полной грудью, дело сделано, осталось лишь совсем малое. Прячась в тени деревьев от вспыхивающих неподалеку огней, выскочил за забор, снова бегая темными переулками до нужного озера в каком–то мало знакомом для всех негустом лесу за городом. Дольше по времени, конечно, но зато меньше свидетелей, меньше соприкосновений.

Пока еще многие спали, озеро мирно колыхалось и недовольно встретило меня жгуче холодной водой, но что поделать, штаны нужно было отстирать, поэтому, шкворча от колющей боли в руках, смывал растворяющуюся в водах кровь. Хотелось выть, когда те самые штаны оказались на мне, особенно, когда они остывали и сковывали движения. Пришлось делать круг, чтобы теперь уже просто мокрых штанов и рукавов рубашки никто не заметил, хорошо, что господин Оливер жил ближе к пригороду. Правда, вообще с другой стороны города. Поэтому, когда я вернулся в дом, на улице уже не просто рассветало, а был хороший такой рабочий день. Так что меня встретили удивленные взгляды от работников и проходящего мимо Гейла, который едва не бросился ко мне с расспросами, хорошо, что хоть одежда за это время высохла и к ней не было никаких претензий.

– Чуть позже, – поприветствовав его, произнес я. – Господин Оливер здесь?

– Да, – кивнул Гейл, снова хватаясь за ведра, которые ему пришлось поставить, чтобы почти обнять меня. – Он тебя как раз искал. Он в кабинете, – Гейл опередил мой вопрос.

– Спасибо, – кивнул я и поспешил подняться.

Кабинет господина Оливера располагался, напротив, на втором этаже, в непосредственной близости от его же спальни. Дверь была плотно закрыта, да и не было слышно никаких звуков, но все же я постучался, коротко и достаточно громко.

– Входи, – послышалось из–за двери.

– Прошу прощения, – проговорил я, открывая дверь и делая шаг в комнату.

Кабинет не был слишком большим, как у некоторых господ, но и не был слишком маленьким, он вмещал достаточно книжных шкафов с множеством разноцветных кожаных переплетов, больше походящих на какие–то папки, пару столов, один из которых был чем–то завален и стоял ровно под окном, а второй казался явно рабочим по своеобразной чистоте на нем и кучей перьев с чернильницами и штампами. Ну, и мягчайший диван, на котором мне когда–либо приходилось сидеть, с низеньким столиком и, по всей видимости, с всегда свежими фруктами в фарфоровой пиале.

– Господин Оливер, – я поклонился ему. – Ма бель, – а после и лежавшей на софе девушке.

Ма бель была одета в выходное платье, не сколько роскошное, как она любила, когда выходила за покупками, а простое, почти невзрачное, темно–синее. Она перевела на меня немного заинтересованный взгляд и легко улыбнулась, опустив книжку из рук на столик. Ма бель была частым гостем в кабинете господина Оливера, так что я даже не удивился ее присутствию, напротив, удивился бы, если бы ее здесь не было.

– Доброе, mon petit loup, – произнесла, точнее почти пропела она, поднимаясь и усаживаясь.

– Mon cher, ma fifille, – нежно произнес господин Оливер, когда она собиралась что–то еще сказать, – можешь оставить нас наедине?

Ма бель легко кивнула, вроде бы и с той же легкой улыбочкой, но что–то стало в ней в этот же миг серьезнее. Она встала и подошла к господину Оливеру, обняла его за плечи и поцеловала в краешек губ.

– Тогда я пойду, – сказала она, на что господин Оливер лишь поцеловал ее в губы и кивнул.

– Мы скоро придем.

Ма бель вышла, немного задорно махнув господину Оливеру на прощание, хотя ее взгляд прошелся и по мне, так что, наверное, можно сказать, что махнула она нам. Меня мало волновали их разговоры, так что я присел на кресло рядом со столом господина Оливера, который то и дело перекладывал какие–то бумажки, а после, выждав значительную паузу, замер и перевел взгляд на меня. Он менялся прямо на моих глазах. От некой заинтересованности до дикого восторга. Он заулыбался, а после резво встал, принимаясь расхаживать по кабинету.

– Госпо… – начал было я, но меня прервали.

– Ты проделал великолепную работу, Гарри! – восторженно заговорил он, обращая на меня свой взгляд. – Сегодня утром в газетах напечатали громкий заголовок, что мистер Джонатан Круч скончался от удара этой ночью.

– Но я… – хотел я было возразить, но восторженную тираду господина Оливера было не остановить.

– Кисти рук, Гарри, кисти рук, – теперь он остановился и широко улыбался, глядя на меня. – Это великолепно, черт возьми! Никто бы даже не догадался, как можно легко припугнуть тех, кого надо, при этом не делая лишних телодвижений.

Ну, наверное, убийство мистера Круча не считалось этим самым телодвижением.

– Одним махом проделать такую работу, – он схватил меня за плечи. – Ты даже не представляешь, как облегчил мне жизнь. Виноватый наказан, а все остальные напуганы данным предостережением. Ты не представляешь, что ты сделал, Гарри! – счастливо проговаривал он, но я мало, что понимал, поэтому…

– Господин Оливер, позвольте задать вопрос?

– Что такое?

– Можно мне знать, что я сделал, или …?

– Ты устранил вора, Гарри, – спустя недолгие минуты раздумья ответил господин Оливер, подходя к окну и рассматривая плодовый сад за окном. – И своим посланием припугнул тех, кто думал предать меня, вот и все.

– Хорошо, – лишь ответил я.

Ответ был размытым, нечетким, но большего мне и не надо было, так что я устало облокотился на спинку кресла, отпуская все то, что сделал сегодня. Значит, не провалился, это хорошо.

– Вдова мистера Круча не может даже вызвать полицию, прекрасно понимая, что тогда подставит себя, идеальный ход, Гарри, просто идеальный. Не зря мне так расхваливали тебя перед покупкой.

– Спасибо, господин Оливер.

Тот повернулся ко мне лицом, снова что–то мысленно решая для себя, принимая какие–то решения относительно меня, а может и всего мира, кто ж его там знает.

– Отдохни до вечера, будь готов к семи, – кивнул он мне, и я принял это за знак окончания разговора, поэтому поднялся и направился к двери. – И оденься поприличнее.

Глава 6

Вечер наступил быстрее, чем хотелось бы. Тело все еще ныло и требовало сна, чувствую, болезнь не за горами. Нужно бы выпить чая с молоком и медом, если позволят, конечно. Найти кого–то на кухне не составило и малейшего труда, там всегда кто–то трудился. Порой казалось, что именно на кухне жизнь не замирала никогда, даже ночами, когда господин Оливер объявлял о каком–то визите его друзей. При мне такого еще не было, но зато по рассказам других я и не завидовал тем, кому приходилось трудиться в поте лица, чтобы сделать все, как положено, и не опозорить господина Оливера.

Я спросил у местного поваренка, малого юнца, который чистил картошку так быстро, что мне казалось, что его и не повышали только потому, что он единственный, кто делал это быстро и качественно, где можно налить себе чай и взять немного молока с медом, на что он тут же засуетился, наводя на меня массу сомнений. В моем понятии чай с молоком, так еще и с медом, – это нечто, что мне просто недоступно, но порой можно выпросить, когда совсем уж необходимо, как сейчас.

– Если это слишком, то… – начал было я тараторить, но поваренок убежал с кухни, оставив меня одного со своим недоумением и каким–то чувством стыда.

Хотелось встать и уйти, куда подальше и не появляться на кухне ближайшие дней десять так точно. Обычно чай с молоком и медом помогал мне остаться в строю и не заболеть, но теперь просто хотелось плюнуть, буквально, на все и уйти, переодеться и сказать господину Оливеру о готовности. Только, вот, я никак не ожидал увидеть вошедшую женщину в рабочем фартуке, слегка запачканном мукой, и с легкой, такой доброжелательной улыбкой. Никак не ожидал, что она усадит меня обратно и жестом покажет ждать, а после уверенными движениями примется за приготовление чая. Я знал ее, как «Миссис», никто не представлял мне ее, а сама она лишь жестом указала на свое горло и покачала головой, поясняя мне, как малому дитятке, что нема и не может говорить. На мой вопрос, как же мне ее называть, лишь указала на тонкое кольцо с небольшим камнем на безымянном пальце и улыбнулась. К ней никак иначе и не обращались, только «Миссис». Доброжелательная женщина, ничего не скажешь, да и готовит просто шикарно. Ее стрепня была высшим благословением после тяжелого дня, так что не зря она занимала должность повара в этом доме.

– Спасибо, – я улыбнулся ей и сделал глоток душистого чая.

Я даже не смог сдержать блаженного стона, это было настолько вкусно, что хотелось просто осыпать эту невысокую леди в возрасте, с поднятым пучком и ласковыми светлыми глазами, комплиментами, восторженными отзывами и радостными улыбками.

– А где все? – спросил я, когда наконец–то понял, что слишком уж мало людей на кухне, да и по всему дому.

«Сегодня открывается ярмарка» – написала женщина на листочке потрепанного блокнота, который бережно хранился в кармане передника. Ее почерк был ровным и красивым, без единой лишней черты, и да, ее, правда, учили писать, в отличие от многих, кто учился писать сам, едва разбирая написанное собственной рукой.

– Ярмарка? – удивленно спросил я, допивая чай и чувствуя теперь себя просто превосходно.

Болезнь все же стоит рубить на корню.

«Тебе все расскажут» – написала Миссис и качнула мне куда–то за спину. Я обернулся и увидел в дверях Мэтта, тот не особо выказывал своего присутствия, лишь кивнул нам обоим в знак приветствия, а после произнес:

– Господин Оливер просит быть готовым через пятнадцать минут.

В ответ я лишь что-то ответил и, снова поблагодарив Миссис за чашку чая, помчался в спальню, кинувшись переодеваться. Хорошо, что был в трезвом уме и добром здравии, когда решил, что лучше заранее приготовить одежду, а не после сна. Подаренный недавно господином Оливером костюм казался единственным правильным решением сейчас, как и та рубашка, которую мне подарили Гейл с Мэттом почти через неделю после приезда. Они хорошо сочетались, ну, по моему скромному видению. Мне оставалось надеяться, что господину Оливеру не станет стыдно за меня и он откажется от каких–то своих планов. Ровно через пятнадцать минут я уже стоял в холле, почти нервно разминая руки, не зная, чего ожидать от такого приказа. В доме, и правда, было слишком тихо, как–то совсем непривычно тихо.

– Идем, Гарри, нам не стоит опаздывать, – спешно воскликнул господин Оливер, проносясь мимо меня своей уверенной походкой.

Господин Оливер был одет совсем уж празднично, даже слишком уж празднично. Такого его я еще не видел: вроде бы обычный темный фрак, но довольно яркая, почти контрастная желтая жилетка с незамысловатым узором, вышитым золотой нитью, темные брюки, что было довольно странно учитывая нынешнюю моду, и накинутый на плечи плащ с подкладкой в тон жилетке. Смотрелось немного странно, точнее, непривычно, словно что–то изменилось в образе господина Оливера. Только вот что?

В глаза бросился монотонный атласный, а может и шелковый, широкий пояс, выделяющий талию господина Оливера… И теперь я присмотрелся к его фигуре, именно она и казалась мне странной. Худая талия, которая в обычные дни не особо выделялась и смотрелось нормальной, теперь была как–то уж слишком тонкой, а плечи слишком широкими и высокими. А, все, я понял… На господине Оливере был совсем уж парадный сюртук с подплечиками по последней моде, которую я никак не мог понять и порой принять на грузных мужчинах.

– Идем, Гарри, – поторапливал меня господин Оливер, усаживаясь в экипаж.

Я уселся рядом, стараясь ненароком не задеть его одежды, и совершенно не понимал, куда меня везут. На улице было уже темно, горели лишь фонари и сновали прохожие, бегущие куда–то по своим делам. Сильно, конечно, отличались аристократы, спешащие в театры в своих дорогих, роскошных нарядах, которые так и выставляли на показ сколько фунтов на год ты получал. Их прикрытые веерами разговоры так и сквозили, по всей видимости, осуждением и некоторым презрением к обычным работягам, которые старались заработать на безбедную жизнь, пекли пахнущий на всю улицу хлеб, чистили обувь господам за гроши, зазывали в какие–то малоизвестные лавки, особенно здесь по выезду из города. Странно, что вообще мы едем куда–то из города в не предназначенном для этого экипаже.

Чем дальше мы отъезжали от центра, тем сильнее властвовала ночь над городом, фонари горели все реже и реже, пока не потерялись в ярком пятне совсем иных по форме, не таких высоких, но более вычурных, кованных и каких–то сказочных, что ли… Я замер от всего этого великолепия перед своими глазами, не веря им, почти проклиная за то, что хотелось верить в то, что видел. Но это же не могло быть правдой, не так ли? Не мог же господин Оливер в своем дорогущем фраке ехать сюда… на ярмарку..?

Яркие огни кованных фонарей слепили после темноты окраин Лондона. Слепили так, что дышать становилось почти больно. В голове сами собой вознесли картинки, со звуками, с запахами, чувства от воспоминаний захлестывали меня с головой. Снова. Хотелось сделать вдох, хотелось до отчаяния, хотелось до невыносимости, только не получалось. Рот не хватал воздуха, хватал пустоту, разливая боль где–то под ребрами, где было сердце.

Я снова здесь. Снова в этих слепящих огнях, правда, других фонарей, но все таких же ярких и по теплому желтых, золотых, а может и почти оранжевых. Они светились маленькими солнышками, освещая ярко выкрашенные кибитки с причудливыми орнаментами на крыше, порой на которых располагались головы клоунов или разноцветных подарков, где–то были видны даже головы животных. Но на всех, как на одной, в самом центре, в красивой узорчатой раме, было написано «Удивительный мир мистера Оливера» и мужчина, снимающий цилиндр в артистичном поклоне.

Я резко обернулся на господина Оливера, рефлекторно, стоило мысли пробежаться в моей голове, но тот даже не заметил мой удивленный взгляд, наблюдая, как ярмарочные огни тихнут, сменяясь их отголосками. Ну, да, вряд ли это господин Оливер и вряд ли мы приехали на ярмарку… Только экипаж просто обогнул ярмарку с другой стороны, где почти не было людей, кроме, по всей видимости, рабочих, которые носили что–то туда и сюда, перекрикиваясь с разных концов пустыря, образовавшегося из совершенно обычных кибиток. Неужели все–таки…

– Господин Оливер, позволь… – но он прервал меня, жестом приказывая молчать.

К нашему экипажу подошли пару людей, когда тот, немного замедлившись, все же остановился. Те сильнее набежали, перебивая друг друга, спрашивали интересующие их вопросы, не давали господину Оливеру сойти на землю, но тому, как оказалось, это и не нужно было. Он, махнув пару раз рукой, раздал указания таким строгим голосом, что мне стало немного не по себе, так что я оставался подле него молчаливой тенью.

– Все позже, Гарри. Имей терпение, – господин Оливер обратился ко мне, стоило экипажу двинуться чуть дальше, вглубь кибиток, где виднелся не такой яркий, как главный, но довольно отличимый вход.

Я лишь ждал. Ждал, когда меня просветят, когда головоломка окончательно сложится в одну картину, которой, по сути, требовалось лишь подтверждение. Ждал и молчал, следуя за ловко спрыгнувшим со ступеньки экипажа на землю господином Оливером, шел куда–то под красочный, натянутый купол шапито. Да, это был самый огромный купол шапито, который я встречал в своей жизни. Хотя, чего таить, я был на ярмарке лишь один раз, но он далеко не был таким роскошным и высоким, как этот. Дыхание сперло, и теперь я не мог вдохнуть от детского восхищения. Я слишком долго не приближался к ярмаркам, не позволял себе вдохнуть этот воздух, который я, казалось, помнил до сих пор: примесь сладостей, карамели, воды и ненавязчивый запах, идущий от вольеров с животными. Их не выставляли на ярмарках, но они всегда были в тени, но это никак не смущало ни меня сейчас, ни тогда.

Перед господином Оливером приподняли штору, позволяя мне заглянуть мельком в закулисье. Люди сновали, где–то отдаленно порыкивали львы, тявкали собаки, артисты, разодетые в цветастые наряды, что–то выпрашивали и просили друг у друга, но это казалось таким далеким для меня, словно одна из картин в доме господина Оливера. Недосягаемая, но такая теплая, энергичная и манящая. Хотелось войти внутрь и погрузиться во всю ту суету, и я даже не поверил, когда господин Оливер приказал мне следовать за ним, а рабочим в обычных одеждах говорил запомнить меня, чтобы в дальнейшем не было проблем.

И я сделал шаг. Погрузился в эту красочную суету при свете газовых фонарей, висящих на деревянных балках, которые служили основной опорой для этого огромного купола, хотя… Я огляделся. Это был не основной шатер, это был один из тех маленьких, в которые залезают непослушные сорванцы, чтобы подсмотреть за животными или готовящимися к выходу артистами. Парочка небольших шатров, я видел их небольшие купола, соединялись в просторное помещение, битком набитое людьми, ящиками и шумом. Основной купол отсюда даже не виднелся, и теперь его нестерпимо хотелось увидеть своими глазами, изнутри.

Господин Оливер куда–то уверено шел, одновременно перекидываясь беглыми фразами с кем–то, кто держал в руках какую–то целую кипу бумажек и умудрялся делать в них пометки, одновременно поправляя сползающие на кончик носа очки. Я старался не отставать от них, следуя по пятам и пытаясь не слишком явно крутить головой в восхищении разглядывая и запоминая все происходящее. Эта атмосфера готовящегося праздника захватила и меня, сердце билось в предвкушении, нервно колотилось и напоминало о себе, порой иголочкой от того, что в восхищении бухалось куда–то вниз: то разминающиеся гимнастки преспокойно задирали ногу за голову, то тихий поцелуй в макушку змеи, то всполохи огня, то рев какого–то животного, которого я и не знать не знал.

– Гарри, – позвал господин Оливер, и я снова обратил на него взгляд.

Он смотрел ровно на меня, с долей довольной улыбки, видимо, замечая весь этот детский, нескрываемый восторг в глазах. Я подошел ближе к нему, склонился ближе по его жесту и вслушался в тихий шепот, который, казалось, здесь был не уместен.

– Тебя проводят к ложе, я поднимусь туда чуть позже, старайся не светиться.

– Вас понял, господин Оливер, – кивнул я и чуть поклонился, когда за мной пришел коренастый работник в простой рубахе, пропитанной потом.

Что ж, жизнь в цирке так и кипела, не позволяла забыть о себе, о готовящемся, это было очевидно, выступлении, о предвкушении от чудес, которые, по рассказам других, происходили под красочным куполом. Работник безмолвно вел меня куда–то, где все громче и громче слышались людские голоса, но не те, что гомоном стояли в закулисье, а именно те голоса, которые с таким же восторгом ожидали представления, порой спорили, кто будет первым, восхищались какими–то артистами, судя по названным не нашим именам. Этот гомон захватывал и меня, я почему–то начал нервничать, прислушиваясь к тому, что происходило за плотным занавесом. Я еще ни разу не был на цирковых представлениях, но уже видел, что происходило за его пределами, и это ощущалось странно. Я и понятия не имел, что все эти красочно разодетые люди будут делать, как выглядит сцена, где сидят люди… Ярмарки ярмарками, но высокие шпили шатров всегда манили меня, и вот он я здесь. Здесь, под самым высоким куполом, скрываясь за занавесом, шагаю куда–то за работником. Знал бы он, что сейчас творилось в моей голове… Я едва сдержал рвущийся смешок.

– Сюда, – это было единственное, что он сказал мне, а после безразлично развернулся, окинув беглым взглядом.

Я зашел за указанную плотную, тяжелую темно–красную парусину и замер, прячась по наказанию, о котором чуть не забыл, в тени. Но даже из этого места, ограниченного другим, висящим рядом занавесом, я в восхищении открыл рот, выглядя явно глупо для своих лет и внешности, но сдержать восхищенного выдоха не смог.

Снаружи купол, хоть и представлялся масштабным, но он далеко не был настолько грандиозным, как выглядел изнутри. Неяркий свет фонарей освещал ряды мест, на которые спешили усесться и более богато одетые люди, и простые чумазые мальчишки, которые обычно натирали ботинки на улицах. Но у всех, как у одного, читалось озорное, лучистое предвкушение, они озирались по сторонам, впитывая в себя все то, что видели, вглядывались в пропавший во мраке купол, который не было возможности разглядеть. Я следил за конструкциями над сидениями, вел взглядом по многочисленным веревкам, каким–то совсем тоненьким качелькам, деревянным вышкам, а уже после обратил внимание, как выглядела сама сцена. Это было совсем не так, как я себе представлял. Круглая, не деревянная, как обычные настилы на городских сценах, а совершенно обычная земля, слегка припорошенная щепками, которые придавали воздуху легкий древесный аромат. Круглая и огромная. Казалось, что здесь вообще все огромное. Ну, правда!

Гомон усаживающихся на места людей вводил в некий транс, заставляя присоединиться, прислушаться к их разговорам и нервно дожидаться начала. Тень парусины хорошо прятала мне от множества чужих глаз, но позволяла рассмотреть многое, как и то, как уверенно по узкой круговой доске, державшей весь этот шатер, побежали юнцы, неся в руках переносные фонари. С каждой секундой становилось все ярче и ярче, пока люди, в противовес, становились все тише и тише, завороженно наблюдая за не особо–то примечательным действом. Но я все же решил приглядеться, понаблюдать и теперь прекрасно понимал зрителей, оказался одним из них, восторженно наблюдая за мальчишками, которые–то и не были ими.

Это были юные артисты, одетые в одинаковые серовато–белые костюмчики с панталонами и курчавыми набеленными париками, на которых красовались уж больно реалистичные бабочки с иногда хлопающими крылышками. Мальчишки не просто бегали по кругу над головами людей, они отыгрывали известную только им сценку. Кто–то стучал по плечу другого, жестами прося пройти вперед и занять место чуть поодаль, а тот кивал, отдавая кованный фонарь ему в руки и прыгая через его голову, а после с широкой улыбкой забирая источник света обратно под бурные аплодисменты и одобрительные выкрики из зала. Другие уже занимали свои места на этой жердочке, кто вверх ногами, кто свисая головой вниз и удерживаясь на одних коленях, кто в причудливой позе на плечах других. Они играли юных посетителей цирка, играли так, что сердце ухалось от их переворотов, прыжков и поддержек. Я восхищенно пытался выследить любое действие, но понимал, что не хватает глаз, ну, никак не успеваю уследить за всеми, поэтому принялся переводить взгляд по мере застывания мальчишек в позах.